Программу ведет Михаил Фролов. Принимает участие Иван Толстой.

Михаил Фролов: Московское издательство «Вагриус» выпустило том воспоминаний Александра Бахраха.

Иван Толстой: Александр Васильевич Бахрах из всех мемуаристов русского Зарубежья известен широкой публике меньше других и издан в России позже остальных. Причиной этому вовсе не маргинальность автора или скука его воспоминаний, а простое отсутствие его книг, его скромное писательское положение.

До войны Бахрах был секретарем берлинского Клуба писателей, рецензентом ряда газет. На его печатный отзыв о двух сборниках стихов откликнулась Марина Цветаева - с восторгом, найдя редкого понимателя своего творчества. Ему же посвящены и ее строки в цикле «Час души»:

В глубокий час души и ночи,
Не числящийся на часах,
Я отроку взглянула в очи,
Не числящиеся в ночах -
Ничьи еще…

Поздней осенью 40-го года Александр Бахрах появился в Грассе, на юге Франции, на бунинской вилле «Жанетта», во французской военной форме. Бунин приютил литератора, и Бахрах прожил в Грассе несколько лет. Результатом стала поздняя мемуарная книга «Бунин в халате».

После войны Бахрах поступил на работу в Мюнхене на Радио Освобождение (так прежде называлась наша Свобода), заведовал литературными передачами, привлек к выступлениям многих известных эмигрантов - Бориса Зайцева, Владимира Вейдле, Георгия Адамовича.

Пережив всех, Бахрах всех и помянул в своих радиовыступлениях, вошедших потом главами в его мемуарный сборник «По памяти, по записям». Здесь и Ходасевич, и Поплавский, и Чаянов, Бабель, Вертинский, и сын историка Щеголева, знавший Париж лучше любого парижанина, и многие другие.

Вот архивная запись. Прощальное слово Адамовичу, 1972-й год. У микрофона Александр Бахрах.

Александр Бахрах: Я был знаком с ним около полувека. Сперва, как водится, более или менее шапочно, урывками. По-настоящему же подружился с ним во время войны. Оба мы записались с ним добровольцами во французскую армию, оба были демобилизованы в районе Ниццы. И тяжелые военные годы проводили на юге Франции. В послевоенные годы дружба наша еще окрепла, и даже когда волею судьбы или, вернее, из-за причудливых зигзагов нашей жизни мы находились в разных городах или странах, наше общение - письменное, а то и телефонное - никогда не прекращалось.

Адамович был поэтом, поэтом малопродуктивным, но, несомненно, обладавшим своим голосом, своим почерком. Был литературным критиком, который пользовался в зарубежье огромным престижем. Недаром почти вся молодая эмигрантская литература эпохи между двумя войнами находилась как бы под его непосредственным влиянием. И мне кажется, что это влияние даже в иных случаях личного от него отталкивания объясняется в первую очередь тем, что он был не только изощренным в своей области профессионалом, не только превосходным докладчиком, способным почти экспромтом умно и убедительно говорить на любую литературную и даже абстрактную тему, но тем, что прежде чем быть литератором, он был человеком, при том человеком редкого ума и большого природного обаяния. В то же время он постоянно был подтачиваем сомнением, был подвержен некоторой нерешительности не только по отношению к большим и больным вопросам, но зачастую и по отношению к мелочам повседневности. Общительный, любящий общество, он все же всегда оставался в своей скорлупе и редко когда подпускал даже близких друзей к тому, что в действительности в нем накопилось и в какой-то мере бурлило. В нем, собственно, не было внешнего блеска, сохраняя пропорции, именно того, что позволило сказать Стендалю, невзначай поговорившему несколько минут в фойе миланской "Скалы" с Байроном: "Я ослеплен до конца своей жизни". Адамович никого не ослеплял, никогда никаких поз не принимал, никаких фраз не произносил. И тем не менее я хорошо понимаю одного из наиболее видных современных молодых советских поэтов, который после встречи с Адамовичем печатно заявил: "В Париже я разговаривал с самым умным человеком эмиграции".

Он уверял, что музыка, а особенно балет, ему и ближе, и доступнее, и интереснее литературы. Говорил, что якобы не любит своего ремесла, заставляющего его читать книги, большинство из которых, по его словам, незначительны и обладают крайне малым удельным весом. Однако, несмотря на обилие приятелей, а их у него был легион, он, насколько я могу судить со стороны, до конца познал горькую сладость одиночества.

Иван Толстой: Выступал Александр Васильевич Бахрах. Теперь его мемуарные записки составили большой вагриусовский том, озаглавленный «Бунин в халате и другие портреты. По памяти, по записям».