Александр Генис:

С тех пор, как в недавней речи президент Буш призвал Америку к открытой, но ответственной дискуссии о войне в Ираке, споры, которые и без того не затихают, разыгрались с новой силой. Пожалуй, самым важным предметом актуального дискурса стала самая первая предпосылка всей внешней политики США - вопрос о демократии как гарантии мира. Суть этой доктрины в трактовке таких авторитетов современной неоконсервативной мысли, как Лоуренс Каплан и Уильям Кристол, сводится к одной догме: демократические страны между собой не воюют. Сделав этот тезис отправным в своей философии, пишет принстонский профессор политических наук Гари Бэсс в статьей из «Нью-Йорк Таймс мэгэзин», нынешняя администрация верит в мир, который принесет с собой распространение демократии на Ближнем Востоке. Однако у этой оптимистической точки зрения есть свои критик. В своей недавно вышедшей книги двое американских ученых Мэнсфилд и Снайдер предупреждают об опасностях незрелой и неустойчивой демократии. Так, стремительная демократизация исламских стран, - утверждают они, - может пробудить разрушительные силы, которые скорее приведут к войне, чем уберегут от нее».

Отвечая на эту критику, защитники демократии «любой ценой» вводят дискуссию в историко-философский контекст, ссылаясь на теорию «вечного мира», которую первым предложил Иммануил Кант… Но, дойдя до этого имени, я решил, что нам пора обратиться за комментарием к философу «Американского часа» Борису Парамонову.

Прошу Вас высказаться, Борис Михайлович.

Борис Парамонов:

Да, старика Канта тут необходимо было вспомнить: этот, казалось бы, всячески далекий от жизни любомудр, всю жизнь изучавший какие-то паралогизмы чистого разума, сумел понять самое важное в политической истории человечества, причем развернутой в глубь, в будущее. И ведь что особенно интересно: в его время демократий вообще не было, его политический прогноз строился не на опыте, а, как любил говорить сам Кант, априорно, доопытно, силой чисто логических умозаключений. Номинально в то время, в конце восемнадцатого столетия появилась одна крупная демократическая страна – Америка, но это было очень уж далеко, и тогдашние Северо-Американские Штаты никакого участия в мировой политике не принимали. Вот вам поразительный пример силы этого самого чистого разума!

Александр Генис:

Кант знал, конечно, античную историю, в которой были военные конфликты демократических государств.

Борис Парамонов:

И всё-таки основной военный конфликт в истории Древней Греции – война Афин и Спарты – это столкновение демократии с государством едва ли не тоталитарным. Спарта демократией не была.

Александр Генис:

Да и Афины-то не были демократий в современном смысле понятия: афинские демократические институты действовали в замкнутом кругу афинских горожан.

Борис Парамонов:

Вот именно. Строго говоря, в древней истории Канту опереться было не на что. И наоборот, можно вспомнить одно событие, уже после Канта имевшее место: англо-американская война 1812 года. Американцы очень часто исполняют увертюру Чайковского под таким названием, но для них 1812 год – это не России и Наполеон, а война с англичанами, которые даже обстреляли Белый Дом. И если прибегнуть к небольшой натяжке, так это была война, если хотите, и демократий: в Англии существовал весьма действенный парламент.

Александр Генис:

Парламенты – институты, проходящие долгое историческое развитие. Сами по себе они еще не гарантия против войны. Вспомним 1914 год.

Борис Парамонов:

Да, парламент существовал и в кайзеровской Германии, и обладал реальной властью не допустить войны: если б социал-демократы проголосовали против военных кредитов правительству. Если уж на то пошло, и в России тогдашней Дума была, тоже проголосовавшая за войну с Германией, за те же военные кредиты. Тут большевицкие депутаты, числом пять, молодцами выступили: голосовали против и пошли в сибирскую ссылку. Ну, они-то уж точно не могли ничего решить.

Александр Генис:

Вернемся к теме. Так что же всё-таки имел в виду Кант, считая условием вечного мира существование демократических государств?

Борис Парамонов:

Думаю, нам нет смысла удаляться в обсуждение его априористики, тем более что в опыте истории он оказался прав. Мы не можем в наше время указать на военный конфликт между развитыми демократическими странами. Сам механизм демократии препятствует войнам. Объявление войны – высшая прерогатива власти, никакая другая акция власти, правительства не идет в сравнение с этой. А главное в демократии, как мы знаем, - это система ограничения власти, разделение властей. Демократия – контроль над властью, и строго говоря, больше ничего. Но это и есть всё. Две демократии не могут вступить в состояние войны, потому что руководятся они не амбициями монархов или алчностью капиталистов, а свободно выбранными органами управления, обязанными отчетом перед избирателями.

Демократия может вступить в войну, если ей угрожает сильный и коварный внешний враг или если она помогает дружественным демократиям.

Александр Генис:

Ну, да. Таково было участие Соединенных Штатах в двух мировых войнах двадцатого столетия.

Борис Парамонов:

В первую войну Америка вступила, когда еще на стороне союзников была Россия, правда, уже не царская: это был апрель 1917 года. Но сама эта первая война была такова, что затянула в себя все европейские страны – как демократические, так и прочие. То есть был у этой войны какой-то мотив вне политики и вне демократии существовавший. Нам в свое время в школе говорили, что это была война империалистическая и велась она за передел мировых богатств, за внешние рынки сырья и сбыта. Эти мотивы тоже ведь были значимыми.

Да что вспоминать прошлое уже почти вековой данности, когда сегодня в мире сложилась ситуация – в глобальном масштабе! – когда вопрос об источниках сырья стал исключительно острым и диктует сегодня поведение различных государств в очень значительной степени.

Александр Генис:

Роковое слово нефть. Вы помните, Б.М., как у Рассела в его «Истории западной философии» один человек, над которым производились опыты с наркотическими веществами, открыл тайну бытия и сумел записать ее: «Всё пахнет нефтью»?

Борис Парамонов:

А как же. Эти опыты производились в Бостонском Обществе парапсихологических исследований, которым руководил знаменитый психолог Уильям Джеймс. Я читал об этом курьезе даже не у Рассела, а в приложениях к книге Джеймса «Воля к вере», где были напечатаны протоколы этого общества. Сегодня-то уж точно всё пахнет нефтью.

Александр Генис:

Об этом недавно напечатал очередную статью колумнист «Нью-Йорк Таймс» Томас Фридман, сделавший своей главной темой поиск альтернативных источников топлива. На этот раз он обратил внимание на то, что не только ставит демократический мир в зависимость от нефтяных шейхов, орудующих в странах отнюдь не демократических, и не только петро-доллары финансируют исламский терроризм, но и в целом мировая ситуация больше чем надо повязана нефтью. Где нефть, - пишет Фридман, - там нет свободы, нет либеральных реформ.

Борис Парамонов:

Действительно, огромные энергетические ресурсы в ряде стран недемократического характера задерживают общее движение мира к демократии. С этой точки зрения политика президента Буша: больше демократии – меньше войн в принципе правильна, демократия как раз завязает в нефтеносных странах. Что уж говорить об арабском востоке, когда Россия в той же ситуации находится, и недавние демократические надежды не оправдываются в ней всё из-за той же нефти. Есть нефть, есть петро-доллары, значит можно заткнуть самые большие дыры и не думать о структурных политических и экономических реформах.

Александр Генис:

А сейчас богатая нефтью Венесуэла со своим президентом Чавесом начинает раскачивать Латинскую Америку, как в свое время Кастро.

Борис Парамонов:

Да и самого Кастро подпитывают той же венесуэльской нефтью, а то у Фиделя уже на велосипедах стали ездить и на ослах.

И во всем виновата нефть. Появился даже термин: «проклятие ресурсов». По-английски это в рифму. Русская нефть, да и газ – сомнительные для страны благодеяния, так же как для Ирана или того же арабского Востока.

Вообще демократию, похоже, удобней строить в небогатой стране – как Соединенные Штаты восемнадцатого века. Джефферсон это в теорию возводил.

Александр Генис:

Есть пример и поближе: лишенная ресурсов Япония. Но как мы убедились на опыте истории, именно демократия помогает богатеть на праведных путях, так сказать.

Борис Парамонов:

Тут можно многое было бы сказать об этом самом богатстве, которое грозит уже не политическим кризисами, а экологической катастрофой. Вот где главный вызов демократии. Смогут ли мировые демократии построить экономики, основанные не на практике постоянно растущей прибыли? Это становится важнее политических достижений, в том числе вопроса о войнах, о том, сунниты или шииты возьмут верх в Ираке. Вот парадокс сегодняшний, ставящий обсуждавшуюся нами проблему совершенно в иной ряд: дело не в том, что демократии не воюют друг с другом, а в том, что бы они все вместе не воевали с природой.

Александр Генис:

Ни один фильм этого кинематографического сезона не был встречен в Нью-Йорке с таким радушием, как новая версия «Кинг-Конга», снятая с большим размахом и за огромные деньги новозеландским режиссером Питером Джексоном. Оно и понятно – легендарную гориллу с нашим городом навсегда связал великий небоскреб - Эмпайер Стейт билдинг. В 1933-м году, когда вышел на экраны оригинальный фильм, его только что построили. В нем воплотились все чудеса современной техники. Это была одетая в сталь дерзкая и гордая мечта человека, завоевавшего небо. И тут же – облом: великая депрессия как расплата за высокомерие прогресса. Эмпайер Стейт – современная Вавилонская башня. И карабкающаяся на нее горилла – оживший и выросший до гигантских размеров наш подсознательный страх перед вырвавшимся из-под узды прогрессом. Но все же, главное в этом фильме – любовь, которая, как ей и полагается, побеждает все. В том числе - и ту темную, непросветленную разумом страсть, которую олицетворяет черная обезьяна.

Однако, как выяснилось из сенсационной статьи Клайва Уинна в «Нью-Йорк таймс», приуроченной к выходу нового «Кинг-Конга», за изображенной на экране вымышленной любовной драмой стоял другой - вполне реалистический и столь же волнующий сюжет.

Наш корреспондент Ирина Савинова разыскала профессора психологии университета штата Флорида Клайва Уинна, чтобы выяснять подробности этой поразительной истории.

Ирина Савинова:

Профессор, в своем комментарии Вы припомнили, что в 20-е годы Соединенные Штаты бурно обсуждали, как, впрочем, и сегодня, проблему Творения. Тогда, как и сейчас, шла культурная война между сторонниками божественного сотворения мира и эволюционной теории Дарвина. Молодую Советскую Россия тоже горячо волновала эта тема. Там мечтали «научно» доказать, что религиозная точка зрения неверна, что человек произошел от обезьяны…

А теперь - Вам слово.

Профессор Клайв Уинн:

С удовольствием расскажу историю Ильи Иванова. Родился во второй половине 19-го века, пережил революцию и умер в 1932 году. До революции он помогал улучшать породы скота, применяя искусственное осеменение, и развлекал их, создавая самые необычные гибриды: он первым создал зеброида. После революции Иванов начал работать на новую власть, продемонстрировав Ленину, как можно улучшить качества стада искусственным осеменением от породистого производителя. В 20-е годы он предложил подтвердить теорию Дарвина, создав гибрид человека и обезьяны. К 24-ому году он получил поддержку Академии наук, а в 26-ом его послали в Париж в институт Пастера, всемирно известный в то время центр изучения приматов. Институт имел исследовательскую базу в бывшей французской колонии в западной Африке, сегодня это республика Гвинея. Иванов приехал на базу с целью вывести гибрид самки шимпанзе и человека и начал свое исследование.

Ирина Савинова:

Кто же был донором?

Профессор Клайв Уинн:

Иванов использовал не свою сперму, ибо разделял принятую в то время точку зрения, что местные жители биологически ближе к приматам, чем он сам. На исследовательской базе института, которая его крайне разочаровала своим беспорядком, он оставался ровно столько, сколько потребовалось, чтобы понять, что опыт не удался. Он возвращается в Париж, где ему попадается на глаза сообщение о состоятельной кубинской женщине Розалии Абреу, разводящей возле Гаваны обезьян и содержащей их в неволе. Иванов написал ей письмо с просьбой использовать ее шимпанзе для искусственного оплодотворения одной женщины, вызвавшейся принять участие в этом опыте. Она известна только под кодовым именем "Ж", возможно, от слова женщина.

Ирина Савинова:

Что же помешало Иванову на этот раз?

Профессор Клайв Уинн:

Дело в том, что вся идея понравилась Абреу, хозяйке обезьяньего питомника. Но Иванов, в поисках дополнительных средств для проведения эксперимента, связался с атеистами Америки, тоже хотевшим доказать правильность теории Дарвина. Глава этой группы, Чарльз Смит, был известен своим эксцентричным поведением. Он, например, появлялся на публике, держа на руках обезьяну, одетую в мужской костюм. Обрадованный перспективой нового аттракциона Чальз Смит объявил о намечающемся эксперименте в газетах. Материал попался на глаза Ку-клукс-клану. Всегда яро выступавшие против смешанных браков, расисты начали угрожать Абреу. Она сдалась и отказалась помогать Иванову. Иванову не осталось ничего другого, как отправиться домой, в Россию. По дороге он опять заехал на исследовательскую базу в Африке, где попробовал осеменить там трех самок шимпанзе спермой человека, но потерпел неудачу.

Ирина Савинова:

Как сложилась его дальнейшая жизнь на родине?

Профессор Клайв Уинн:

В России его ожидала нелегкая судьба. Иванова подвергли остаркизму другие ученые. Уже немолодым человеком, ему было за 60, его сослали в Казахстан. Он пробыл в ссылке год, потом его помиловал Сталин. Но здоровье Иванова было разрушено, и, собираясь вернуться в Москву к семье, он умер, на перроне ожидая поезда.

Это было в 1932 году, когда на экраны вышел фильм "Тарзан", а через 12 месяцев появился и первый фильм "Кинг Конг".

Ирина Савинова:

Профессор, Вы обнародовали эту потрясающую историю в связи с выходом на экраны нового варианта фильма "Кинг Конг". Как мы должны смотреть эту картину?

Профессор Клайв Уинн:

История Иванова объясняет, почему во время депрессии и страха перед смешанными браками с таким энтузиазмом относились к фильмам об обезьянах, прельщающих женщин. (Конечно, Тарзан – человек, но все же воспитанный обезьянами). Почему Голливуд делал такие фильмы в 32-33 годах? Обе картины - и "Тарзан" и первый "Кинг Конг" - очень чувственные фильмы для той еще пуританской эпохи. Чтобы понять зрительский ажиотаж, нужно помнить, что люди того времени хорошо знали о реальных попытках скрестить человека с обезьяной. Газетные статьи об этом были частью тогдашней массовой культуры. Теперь мы уже не помним об этом немаловажном обстоятельстве. Насколько я знаю, нет книг, где описывались бы эти события.

Ирина Савинова:

Профессор, а как на самом деле приматы относятся к людям. Способна обезьяна полюбить человека?

Профессор Клайв Уинн:

Уместный вопрос. Те обезьяны, которые воспитывались с людьми, вырастают, веря, что они – люди. (Собаки, впрочем, тоже в это верят). Воспитанные в неволе обезьяны будут направлять свои сексуальные притязания к людям - они не знают, что они обезьяны. Те же, кто живут на свободе и никогда или редко видят людей, будут стараться держаться от нас подальше.

И вот еще, что я хочу добавить. После того, как мой комментарий был напечатан в «Нью-Йорк Таймс», в английских газетах появились статьи, пересказывающие мою историю, но с добавлением дикой информации, совершенно неправдоподобной. Там говорилось, что в свое время Сталин приказал создать гибрид человека и обезьяны, этакий вид непобедимого воина. Я подозреваю, что история взяла начало в российских газетах. И уверен, что это – утка. Такого не могло быть. Это - чистая выдумка.

Александр Генис:

Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.

Григорий Эйдинов:

Вы слышите фрагмент речи "У меня есть мечта", ставшей одной из самых знаменитых в истории Америки. В этом году страна отметила 20-ую годовщину праздника, посвящённого автору этой легендарной декламации - Дню Мартина Лютера Кинга. Кинг проповедовал ненасильственный подход к борьбе за равноправие, заложенное изначально в Американской Конституции. Усилиями Кинга и его последователей в 1964 году в США был принят федеральный закон о правах человека, сделавший любую форму сегрегации не конституционной и ставшим решающим в искоренение легальной дискриминации, существовавшей ещё с конца Гражданской войны Севера с Югом. В том же году Мартин Лютер Кинг удостоился Нобелевской Премии Мира.

С 1986 года каждый третий понедельник января Америка отмечает посвящённый ему праздник. В церквях ведут службы в его память. По телевидению и радио рассказывают историю возглавленного им движения. И конечно, с этим праздником связанно много музыки, которая сыграла важную роль в борьбе Кинга. Так, в конце той самой судьбоносной речи произнесённой перед 250-тысячной толпой в Вашингтоне в 1963 году, Кинг цитировал церковный гимн - "Наконец свободен", придавая новое значение старой песне. Вот версия этого спиричуала в исполнение одной из лучших афро-американских религиозных групп времени преподобного Мартина Лютера Кинга.

Соул Стирерс. "Наконец свободен" (Free At Last).

Александр Генис:

Когда Джордж Орвелл начинал писать «1984», тоталитарное будущее человечества (которое он так красочно вообразил) казалось пугающе вероятным. Советский Союз, к концу Второй мировой войны ставший могучей военной державой, в 50-60-х годах контролировал половину Европы и командовал миллионами людей во всем мире, вольно или невольно ему подчиненных. Позиция Советского Союза казалась твердокаменной. И каково же было изумление западных наблюдателей, когда ход истории сделал крутой и неожиданный поворот. Этим судьбоносным событиям посвящена книга Джона Гэддиса «Холодная война. Новая история», которую слушателями «Американского часа» представляет ведущая нашего «Книжного обозрения» Марина Ефимова.

ДЖОН ЛЬЮИС ГЭДДИС, «Холодная война. Новая история».

Марина Ефимова:

К началу 50-х годов, - пишет рецензент книги «Новая история Холодной войны» Уильям Граймс, - две супердержавы встали наизготовку на противоположных краях идеологической пропасти. И весь остальной мир задрожал от страха. И дрожал почти 40 лет. И вдруг сразу, можно сказать, в одну ночь, Советский Союз исчез. Берлинская стена рухнула, Холодная война кончилась. И теперь – самое время попытаться понять, как всё это произошло. Тут Граймс задает вопросы, на которые должна ответить история Холодной войны.

Диктор:

Почему военное содружество Советского Союза и Америки в годы Второй мировой войны так быстро перешло в непримиримую вражду? И почему эта 40-летняя вражда, включавшая в себя непрямые военные конфликты, бряцание атомным оружием и неостановимую гонку вооружений, так внезапно растаяла, словно ледяная корка под солнцем?.. Значит ли это, что все конфликты Холодной войны были бессмысленным результатом взаимного непонимания? Значит ли это, что драма Холодной войны была абсурдистской трагикомедией ошибок, разыгранной перед миллиардной аудиторией заворожённых современников?..

Марина Ефимова:

Должна сказать, что вопрос, почему союзничество перешло во вражду, может задавать только человек, который до конца так и не понял, какой личностью был Сталин, кем он себя окружил и какими методами убеждения пользовался. Представление о том, что Холодная война кончилась в одночасье, имеет те же корни. Только самым проницательным людям на Западе было понятно, какой толстой была корка льда, которая начала таять после смерти Сталина.

В отличие от рецензента Граймса, Джон Гэддис, автор книги, пристально следил за судьбой советского режима. Гэддис - один из ведущих американских историков Холодной войны. Но и он не все мог заметить. Гэддис написал четыре книги на эту тему. Две назывались: «Соединенные Штаты и истоки Холодной войны» и «Долгий мир: введение в историю Холодной войны». Лишь название третьей книги показывает перемену его представлений об этом периоде. Книга называется: «Теперь мы знаем: пересмотр истории Холодной войны». И, наконец, его четвертая книга называется просто «Холодная война. Новая история». Как и многие историки, Гэддис, ненадолго получив в 90-е годы доступ к секретным советским архивам, начал корректировать свои прежние выводы, которые подчас делались вслепую.

Я помню, в интервью, которое 15 лет назад мне дал Роберт Конквест, замечательный историк сказал, что советологи собирали информацию о Советском Союзе из советских газет - в расчете, что там, скажем, 60 процентов вранья. «А оказалось, - сказал Конквест, - что газетная информация состояла из вранья на 95 процентов. Отсюда и ошибки».

Джон Гэддис свою новую книгу начинает с оптимистического заявления:

Диктор:

«Мир, я уверен, стал лучше, благодаря тому, что Холодная война шла так, а не иначе. У нас нет оснований испытывать ностальгию по ней, но, если учесть альтернативы, то нет и оснований сожалеть о том, что случилось».

Марина Ефимова:

И опять рецензент Уильям Граймс интерпретирует это заявление с опасной готовностью к приравниванию двух систем – советской и американской:

Диктор:

Несмотря на многие нелепости, Холодная война оказалась гораздо более рациональной, чем раньше было принято думать. Обе стороны руководствовались вполне понятными резонами. Советский Союз, потерявший во время войны миллионы своих граждан, рассчитывал, что победа в войне принесет возможность обезопасить западные границы и распространить свою политическую и социальную систему на другие страны. Соединенные Штаты стремились обезопасить Европу от советского контроля. Они тоже заботились о распространении по миру демократии и рыночной экономики – с тем, чтобы обезопасить СВОЮ демократию и СВОЮ экономику. Атомная бомба и радикально противоположные идеологии исказили и ужесточили то, что в другом случае могло бы быть традиционным розыгрышем баланса сил».

Марина Ефимова:

Всё верно, если не считать, что американцы для распространения своей системы пользовались «Планом Маршалла» (то есть, экономической помощью), а советские – ГУЛАГом…

Однако вернемся к книге Гэддиса. В ней среди многих интересных выводов и наблюдений мое внимание особенно привлекли два момента. Во-первых, автор очень уместно напоминает о том, каким героем Холодной войны был генерал Эйзенхауэр. Гэддис пишет:

Диктор:

«Эйзенхауэр был одновременно и самым брутальным, и самым тонким стратегом Холодной войны. Будучи президентом, он категорически отверг концепцию так называемой «ограниченной ядерной войны», опасно популярной среди американских политиков, военных и даже интеллектуалов. Эйзенхауэр был уверен, что если атомное оружие вступит в игру, страх перевесит все резоны. Как и Черчилль, он считал, что прошло то время, когда война была инструментом политики».

Марина Ефимова:

Другим интересным, и я бы сказала, долгожданным выводом известного историка, является его утверждение о важности нравственных факторов в Холодной войне. В 1956 г. Советский Союз задушил восстание в Венгрии, в 1968 – Пражскую весну, но когда в 1981-м началось освободительное движение в Польше, советская власть только сморгнула. В это время интервенция была уже невозможна – не в военном смысле, а в идеологическом. И Гэддис не последнюю роль в этом отводит общественным движениям и, в частности, поступку Папы Иоанна Павла Второго, который прибыл в июне 1979 года в Варшаву и, выйдя из самолета, поцеловал родную землю. Гэддис пишет:

Диктор:

«В новой истории Холодной войны центральной станет динамика идей, идеологий и морали, а не ядерная стратегия и военное запугивание. Мир, наконец, должен увидеть, какую огромную роль в исходе Холодной войны сыграли бесчисленные личные поступки и нравственные решения. Именно благодаря им не оправдались худшие ожидания, мучившие человечество 50 последних лет 20-го века.

Александр Генис:

К этому я хотел бы добавить статистический постскриптум. Только что базирующаяся в Канаде общественная организация, оценивающая уровень безопасности на нашей планете, опубликовала важные данные. Со времен падения Берлинской стены число войн, вооруженных конфликтов и кровавых переворотов уменьшилось на 40, а по другим показателям даже на 80 процентов. Это значит, что победа Запада в Холодной войне привела к тому, что сегодня, несмотря на все ужасы терроризма, мы живем в самую мирную за последние полвека эпоху.

Александр Генис:

Новый фильм Спилберга «Мюнхен», при всех его, увы, несомненных недостатках, преуспел в главном. Картина вызвала бурную дискуссию о терроризме, о глубинной природе насилия, о возможности диалога между воющими сторонами. К этому Спилберг и стремился. Сам он назвал свой фильм «молитвой о мире». Но пока речь идет о войне…

Дело в том, что исход асимметрической, как ее принято называть, войны с террором, в которую втянут весь цивилизованный мир, зависит от того, сможем ли мы понять противника. Но это - самое трудное. Главное оружие врага, террористы-самоубийцы, - недоступны нашему воображению. Мы путаемся в их мотивах, не можем проникнуть в психологию палачей, не способны поставить себя на их место. Поэтому понятен тот своеобразный успех, который выпал на долю первого фильма, целиком посвященного этой теме. Арабская картина «Рай сейчас» получила несколько премий на европейских фестивалях – сперва, в Голландии, потом – в Берлине. В Нью-Йорке, сильнее многих пострадавших от атаки самоубийц, этот фильм, конечно, тоже смотрится, я бы сказал, с болезненным вниманием.

У микрофона ведущий «Кинообозрения» «Американского часа» Андрей Загданский.

«Paradise Now» by Hany Abu-Assad

Андрей Загданский:

Фильм арабского режиссера Хани Абу Ассада «Рай сейчас» занимает, по мнению рецензентов, критическую позицию по отношению к палестинским террористам-самоубийцам. Но я бы не торопился описать позицию автора как критическую. Все на мой взгляд несколько, или, даже, гораздо сложнее.

Картина начинается с представления двух главных героев, двух друзей, которые работают в небольшой автомастерской в Наблусе, на Западном берегу. Один из них, Саиб, увлечен девушкой, которая регулярно ремонтирует свою машину в мастерской. Кажется, девушка увлечена им тоже. Никакого романа, однако, пока нет. И вот вечером к Саибу приходит некто Джамал и говорит, что время пришло. Что они будут проводить новую акцию и, как друзья и просили, их обоих выбрали для этой акции, чтобы они могли погибнуть вместе, вдвоем. Когда-то они дали согласие и слово. День исполнения – завтра.

Здесь начинается самая интересная часть фильма. Самая многообещающая, самая драматическая. Ночь дома с близкими – последняя ночь с ничего не знающими родными, но, может быть, что-то предчувствующей матерью Саиба. Утро в подпольном центре. Подготовка бомбы безруким подпольщиком. Видеозаписи – увы, столь хорошо известные нам: автомат в руке, платок ни голове, и цитаты из Корана.

Есть замечательные детали: когда один из друзей обращается к миру со своими последними словами, Джамал, организатор будущего теракта, ест лепешку.

Потом выход с благословением самого главного подпольного лидера, который своим бессонным и фанатическим видом живо напомнил мне Феликса Джерзинского в каком-то советском фильме. Друзей умывают в бане, бреют и стригут, им выдают новые костюмы, их торжественно и обильно кормят, на них одевают пояса с бомбами. Они готовы.

Вот эти спокойные и неторопливые предсмертные ритуалы – теперь мы знаем, как это все происходит – самое интересное и самое страшное в картине.

Александр Генис:

Знаете, Андрей, для полноты картины, хорошо бы показать не только последний день палачей, но и последний день их жертв.

Андрей Загданский:

Совершенно верно. Это было бы куда интереснее, куда объективнее. Если уж авторы так стремились к объективному и миротворческому посланию. Нет, у них существует только одна сторона, только сторона террористов. В том-то и дело, что теракта не произошло. Террористы добираются до Израиля, они пересекают с помощью подкупленного израильтянина (не берусь судить, насколько это достоверно) границу. Однако по независимым от них причинам теракт срывается. Один из героев сразу возвращается, другой оказывается перед выбором в одиночестве. Сюжет усложняется, начинает петлять.

Режиссер уровня Роберта Брессона из этого материала сделал бы шедевр. Хани Абу-Ассад шедевра не сделал. Не поверил в силу материала, которым владел. Он сделал фильм политический, а не экзистенциальный. Он превратил картину в дискуссию о формах борьбы за Палестинскую независимость.

Начинаются разговоры и начинаются рефлексии. Начинаются поиски оправдания тех, кто выбрал путь самоубийц-террористов, и тех, кто предпочитает другие формы борьбы.

Тут фильм для меня остановился. Я перестал верить. Перестал чувствовать. Слова вполне правдоподобны... Но я почему-то не верю, что люди, решившиеся на самоубийство и на акт, мотивированный абсолютной ненавистью, в состоянии рационализировать и мотивировать свои действия подобно авторам газетных статей. Подобно политикам.

Это не работает. Во всяком случае, не работает для меня.

Александр Генис:

В израильской прессе режиссера фильма спросили именно об этом: понимает ли он террористов-самоубийц. Он сказал так: «Миллион раз я задавал себе этот вопрос. У меня нет на него ответа. Я предоставляю это другим». А Вы? Посмотрев фильм, Вы поняли его героев?

Андрей Загданский:

Нет. Я не понял его героев. Я их чувствовал до какого-то времени, но потом потерял. Как я уже говорил, в тот момент, когда они начинают рационализировать, исчезает драма, исчезает напряжение этого фильма. С моей точки зрения, у автора фильма была возможность заглянуть в бездну, и они заглянули в эту бездну в первой половине фильма, но, по-моему, не выдержали ответного пристального взгляда.

Александр Генис:

Следующая, уже привычная нашим слушателям рубрика – «Картинки с выставки», которую мы ведем с Соломоном Волковым.

Большая выставка Фра Анжелико необычна уже тем, что впервые Метрополитен устраивает ретроспективу художника, приобщенного (Папой Иоанном-Павлом Вторым) к лику святых. Работы доминиканского монаха 15 века занимают в истории искусств особое - промежуточное – место: они служат мостом между протореализмом Джотто и Высоким Ренессансом Леонардо и Рафаэля. Впрочем, густой толпе восторженных посетителей, сделавших эту выставку самой популярной в зимнем Нью-Йорке, до этого нет дела. Сюда приходят, чтобы насладиться чистым, лишенным малейшего привкуса лицемерия, благочестием, символом и синонимом которого стал скромный живописец Гвиделлино, ставший великим художником Фра Анжелико.

Впервые за последние полвека собранные вместе, труды Фра Анжелико переносят нас в мир, который мы утратили со времен Возрождения. Только в удачливую ренессансную эпоху Запад сумел установить равновесие между разумом и верой, соединить Афины с Иерусалимом и прославить их союз кистью и красками. Следы этой гордой уверенности - в себе и в своем Боге - запечатлены на лицах всех, кого изображал Фра Анжелико. Говоря по-нашему, его модели преисполнены значительности и серьезности. Такова могучая, напоминающая о конквистадорах, фигура святого Бенедикта. Таков и еще юный, розовощекий, но уже дородный Фома Аквинский, который из-за своей корпулентности, как писали современники, мог войти в не всякую дверь.

Однако не статичные образы, а динамичные картины чудес составляют ядро экспозиции. Живопись Анжелико нарративна, как комикс. Она еще недалеко отошла от книжной иллюстрации, от которой художник унаследовал ювелирные краски и вкус к развернутой во времени повествовательности, к драматическому рассказу с прологом, кульминацией и эпилогом на небесах. Но больше всего меня покоряют детали. Все сцены жестоких мучений происходят на цветущем лугу, расцвеченном радостной палитрой. Это та самая мудрая полнота жизни и равнодушие природы, которой восхищался у старых мастеров в своем замечательном стихотворение Оден:

…художники эти

Знали - страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя

спокойно трется о дерево задом.

Александр Генис:

Обычная жизнь прекратила свое течение лишь тогда, когда Фра Анжелико изобразил лик Христа с налитыми кровью глазами. Глядя на эту еще готическую, леденящую ужасом голову, понимаешь, что не Мел Гибсон придумал истязать зрителя зрелищем крестных мук.

Но чаще художник делится с нами картинами божественной радости, которая отрывает святых от грешной земли, позволяя им буквально ступать по небу. Лучше всего, у Фра Анжелико, конечно, ангелы.

В богатой метафизической традиции флорентийских неоплатоников ангелы выражали мысль Бога. У Фра Анжелико они бестелесны и прекрасны, как благочестивые помыслы. Его оперенные, как индейцы, аэродинамически совершенные ангелы струятся огнем и светом, разнося по свету только благие вести. Не удивительно, что именно этот сюжет – самый популярный на тех плакатах и открытках, что уносят с собой посетители с выставки художника, прозванного «Ангелическим».

Соломон, какую тему Вы предлагаете для иллюстрации этой очень популярной выставки?

Соломон Волков:

Выставка, действительно, популярная. На ней было абсолютно не протолкнуться. И эта невероятная толпа испортила мне все удовольствие.

Александр Генис:

Надо сказать, что это была единственная выставка в моей жизни, где половина была монахов. Никогда в жизни не видел столько монахов в музее. Причем, это были американские монахи – крупные ребята, баскетбольного роста, в доминиканских рясах, в сандалиях. Они совершенно не похожи на итальянских монахов, которых мы привыкли себе представлять по Боккаччо. Но их было очень много.

Соломон Волков:

Нас с Марианной на эту выставку внесло и потом с этой выставки вынесло толпой. Я ничего подобного не видел.

Александр Генис:

И это тихий Фра Анжелико, который, в первую очередь, призывал именно к монашескому созерцанию. Ему было бы любопытно на это взглянуть. И, в связи с этим, я выбрал такую тему, которую я озаглавил «Благочестие в музыке». Потому что меня очень заинтересовало, когда я глядел на эти картины, а как же это было у композиторов, которые писали или прямую религиозную или спиритуальную музыку. Что они при этом должны были чувствовать? И первым я бы хотел обратиться к фигуре Джованни Пьерлуиджи да Палестрина. Это крупнейший композитор церковной и религиозной музыки всех времен и народов. Это, может быть, один их немногих композиторов, чей авторитет при жизни был абсолютным в этой сфере. И так дело и обстоит и по сей день. Это полное соответствие, при том, что Палестрина жил на сто лет позднее Фра Анжелико. Интересно, что сам он хотел принять монашеский постриг. Ему было лет 55, и он овдовел. Но потом он передумал и женился на вдове очень богатого меховщика. Говорят, что то, что он стал богатым, ему послужило на пользу. У него появилось творческое вдохновение. Хотя, обычно, бывает наоборот. И, может быть, самый знаменитый опус Палестрина это «Месса Папы Марцелло». Он иллюстрирует, как он от такой полифонической изощренности, которая уже мешала воспринимать тексты, которые существовали до него, пришел к такой прозрачности, где музыка, действительно, идеально служит донесению текста.

Тут мы переходим к человеку, который, в отличие от Палестринап, действительно, вступил во францисканский монашеский орден.

Александр Генис:

Тот самый орден, к которому принадлежал Фра Анжелико.

Соломон Волков:

Причем, если назвать этого композитора, то очень немногие будут его ассоциировать с монашеством. Это Франц Лист.

Александр Генис:

Который был плейбоем своего времени.

Соломон Волков:

Причем, был одним из самых знаменитых плейбоев Европы. Сейчас, если бы он был жив, он был бы на обложках всех гламурных журналов.

Александр Генис:

Элвис Пресли 19-го века.

Соломон Волов:

Но он очень рано заинтересовался религиозной музыкой, действительно, стал монахом. Это один из его ранних религиозных опусов для фортепьяно. Он называется «Благословение Бога в одиночестве». Хочу пояснить, что имеется в виду, что не Бог здесь в одиночестве, а это благословение Бога, обращенное к человеку, который находится в одиночестве. Это вдохновлено стихотворением Ла Мартина из листовского цикла «Поэтические и религиозные гармонии». Нечто абсолютно противоположное Палестрина, по своему настроению. Но когда ты в это вслушиваешься, то отрицать, что это религиозное настроение здесь в совершенно новой форме присутствует, по-моему, невозможно.

Отсюда мы делаем скачок в 20-й век. И здесь я хочу показать чрезвычайно любопытный опус. Это «Отче наш» Игоря Федоровича Стравинского, сочиненный в 26-м году специально для русской церкви в Ницце, где он тогда жил. Священник там был отец Николай, с которым он настолько дружил, что пригласил его к себе жить. И этот отец Николай в семье Стравинских прожил около 5-ти лет. Причем этот «Отче наш» так и не прозвучал в этой русской церкви. Для них это было слишком сложное сочинение. Стравинский, как мы знаем, никаким монахом никогда не стал. С 1910 года он вообще отпал от церкви и вернулся в ее лоно именно в это время. И, что характерно, он прождал почти 10 лет, пока, наконец, в русской церкви в Париже не исполнили. Очевидно, она там не пришлась ко двору, эта музыка. Потому что в 1949-м он уже переложил это на латинский текст, как «Paternostrum». Но вот ту запись, которую мы услышим, это запись 1964 года, сам Стравинский дирижирует канадским хором. Здесь опять это русский текст и поют иностранцы, поют с акцентом, но поют от души.

Теперь мы делаем скачок в 45 лет. Отправляемся в 1971 год, когда появилось, на мой взгляд, выдающееся произведение, которое можно назвать религиозной музыкой. Я говорю о рок -опере «Иисус Христос суперзвезда», сочинении Эндрю Ллойда Вебера и либреттиста Тима Райса. Они сделали фантастическую вещь. Потому что писать благочестивую музыку, музыку на религиозные сюжеты - это трудно…

Александр Генис:

Это как сегодня иконы писать.

Соломон Волков:

Да. Но ты идешь по понятной дорожке. Но люди, которые вдруг захотели взорвать эту традицию, переизложить ее радикально современным образом, вот это был революционный шаг. И я хочу проиллюстрировать этот их революционный подход тем, как Эндрю Ллойд Вебер и Тим Райс дали музыкально тайную вечерю. Буквально в несколько минут они спрессовали и слова Христа о том, что вино это есть кровь его, хлеб это есть тело его. И его обращение к апостолу Петру, что «не пропоет петух, как отречешься от меня трижды», и его слова о том, что «Один из вас предаст меня» и его по этому поводу диалог с Иудой, и после всего этого заключительный хор апостолов. Это все сделано компактно, энергично и абсолютно психологически убедительно. И хотя внешне не может быть большего контраста к произведениям Фра Анжелико, мне кажется, что это иллюстрация современного благочестия в музыке, того как на современной основе можно передать евангельский сюжет.