Карикатурная война, несмотря на всю осторожность Госдепартамента, осудившего публикацию пресловутых карикатур, все-таки добралась до Америки. В Нью-Йорке, возле датского консульства, состоялась демонстрация, собравшая около тысячи возмущенных мусульман. Впрочем, акция эта была сугубо мирная. Ораторы, в основном, призывали мусульман воспользоваться этим поводом, чтобы ближе познакомить иноверцев с исламской религией. Начали они с генерального консула Дании Торбена Геттермана, которому был торжественно преподнесен Коран.
Куда более ожесточенная борьба идет сейчас в американской прессе, которая отреагировала на карикатурную войну целым веером интеллектуальных высказываний, демонстрирующих разные подходы к проблеме.
Один из них, представленный видным публицистом Эдвардом Ротштейном, позволяет ввести проблему в исторический контекст. Ротштейн пишет: «Чтобы понять, что сейчас происходит на Востоке, мы должны вспомнить то, что происходило на Западе. Скажем — в Византии VIII века, в кровавую эпоху иконоборчества, когда были уничтожены тысячи бесценных икон. Или — в Северной Европе в эру Реформации, которая громила церкви, уничтожая драгоценные витражи с пылом талибов».
Старая история, однако, не так важна, как новая, — говорят другие. Так, немецкий писатель, нобелевский лауреат Гюнтер Грасс написал, что датские карикатуры напоминают ему антисемитские карикатуры в нацистской прессе.
О них вспомнил и журнал The New Yorker. В ответ на объявленный Ираном конкурс на карикатуры о евреях, знаменитый автор комических романов, американский еврей Арт Шпигельман представил три свои работы, пародирующие антисемитские карикатуры. Опубликованные на страницах популярнейшего еженедельника, они не вызвали особого ажиотажа.
Такую спокойную реакцию можно понять, если принять точку зрения флоридского юриста Стэнли Фиша. Он осудил публикацию карикатур на Магомета в Дании, назвав ее проявлением особой «либеральной религии», которая проповедует не только всеобщую терпимость, но и универсальный релятивизм. «Те, кому все равно, — говорит Фиш, — никогда не поймут тех, кому не все равно».
Интереснее всего, однако, мне показалось сугубо прагматичное выступление в New York Times Роберта Райта, автора влиятельной книги «Моральное животное». Райт пишет: «Защищая свое решение, редактор датской газеты утверждает, что свободная западная пресса не привыкла к самоцензуре. Что за чепуха! Все американские редакторы только этим и занимаются, когда вычеркивают выражения, способные обидеть то или иное национальное, расовое или религиозное меньшинство. Именно так пестрая Америка сохраняет мир. Покой того стоит».
Ну, а теперь, наметив спровоцированные карикатурной войной очертания дискуссии в американской прессе, я хочу пригласить принять в ней участие философа Бориса Парамонова.
Можно ли вкратце обрисовать сложившуюся ситуацию?
Обозначились две значимые точки зрения на это событие. Одна — априорно-либеральная, либералистская, лучше сказать: в мультиэтническом обществе требуется самоцензура. А сегодня весь мир, всё человечество нужно понимать в первую очередь как мультиэтническое, мультикультурное общество, потому что сегодняшний мир един. Птичий грипп переносится уже не только миграцией птиц, но и самолетами. Русский глагол «летать» оказался однокорневым со словом «летальный».
Ну да, тут можно вспомнить аэродинамическую скульптуру Татлина из нью-йоркского Музея современного искусства. Татлинский «Летатлин» и есть синтез птицы и самолета, как смертоносной машины. Впрочем, это — реплика в сторону. Не будем заниматься корнесловием, вернемся к нашей проблеме. Итак, первую реакцию на карикатурную войну вы считаете либералистской и обвиняете ее в политкорректности. Перейдем ко второй точке зрения на проблему.
Это второе понимание показалось мне гораздо более интересным, потому что оно обостряет проблему, видит ее именно проблемой, а не просто временным затруднением, которое-де всеобщий прогресс разрешит. В общем, речь идет как раз о том, что было названо столкновением цивилизаций, — чего не хотят, потому что боятся, признать многие, слишком многие, это столкновение не только возможно, но уже началось. Компромисс, переговоры, диалог, мягко выражаясь, маловероятны: нет общего поля. Наша, западная цивилизация исходит из того, что допустимы любые верования, любая теология, в том числе либеральная теология, если позволительно такое словосочетание: никакая вера, никакой идеал не стоят того, чтобы за них умирать.
Эту позицию четко сформулировал Рич Оппель, редактор техасской газеты American Statesmаn, перепечатавшей одну из 12 датских карикатур. Он сказал: «Одно дело уважать чужую веру, другое — признавать чужие табу».
Верно. Но с людьми, сознание которых так или иначе табуировано, невозможно разговаривать на такой основе. Вообще, верующее, сакральное сознание не может мириться с сознанием, видящим относительность любой веры и нетождественность веры и истины. Не веришь — значит неверующий, то есть неверный. Бердяев говорил, что демократия построена на скептической общественной гносеологии, то есть она как раз отказывается принимать какую-то истину как последнюю, в сущности, отказывается от поиска истины, как пути к общественному устроению. Выяснилось, что это не плохо, а скорее, хорошо. Не важно, какие идеи или, если угодно, истины высказываются той или иной партией, важно, что партий — или истин — по крайней мере, две и между ними идет честная борьба. Формальный момент оказывается важнее содержательного, идейного, идеологического. В таких условиях, кто бы ни победил, власть не может быть абсолютной, ей всегда есть противовес. Оказывается, что скепсис прагматичнее верующего, индоктринированного сознания. Но в культурах, не прошедших через секуляризацию, то есть отказ от эксклюзивной веры, демократия невозможна. Когда общество одержимо идеей, демократия не помогает: вспомните Гитлера, не говоря уже о ХАМАСе. Попросту сказать: демократия — не причина, а следствие секуляризации сознания.
Об этом совсем недавно писал и Фрэнсис Фукуяма, отец знаменитой теории «конца истории». Я надеюсь, Борис Михайлович, что мы подробно обсудим его новые взгляды, но пока важно только сказать, что сегодня этот Панглос гегельянства, прославившийся своим историософским оптимизмом, не советует нам надеяться на демократию и глобализацию.
Потому что глобализация с неизбежным выравниванием стандартов и есть причина фундаменталистских реакций. Это старая мысль Констанина Леонтьева, еще в девятнадцатом веке высказанная.
Отсюда следует, что миру надо отказаться от идеи повсеместного единого прогресса?
В этом-то и проблема, как ее формулируют в Америке люди, преодолевшие иллюзии прекраснодушного либерализма.
Не так все мрачно, Борис Михайлович. Нельзя забывать, что и сам мусульманский мир отнюдь не монолитен. Именно из этого факта исходит любая конструктивная политика. Исламские фундаменталисты нигде не составляют большинства.
А разве опыт двадцатого века не учит, что организованное меньшинство способно овладеть историей? В России никогда не было коммунистического единодушия. Мне было четырнадцать лет, а я уже понимал, что большевизм — фуфло. Это большевизму не помешало, а помешало мне, и сильно.
Раз уж у нас разговор зашел об отечественных реалиях, мне вспоминается эпизод, живо напоминающий нынешнюю «карикатурную войну». Я имею в виду хрущевскую борьбу с абстракционизмом. Сам я то время плохо помню, но уже тут, в Америке, когда я копался в старых журналах во время работы над книгой «60-е», меня поразил напор ненависти, направленный против безобидного, в сущности, художественного течения, которое никак не угрожало режиму. Абстракционисты же не Солженицын. Пожалуй, этим тогдашняя «кампания против формалистов» и впрямь походит на нынешние демонстрации исламских радикалов. Главное, что ведь тогда, за Железным занавесом, никто, кроме Хрущева, никаких абстракционистов в Советском Союзе и в глаза не видел. (Впрочем, и на датские карикатуры протестующие фундаменталисты смотреть не станут — они их не видели, они о них слышали). В чем же причина бешеных страстей? В архаическом отношении к образу, свойственному мифо-поэтическому сознанию. Тогда в 1962-м году, в разгар оттепели, в Москве на выставке в Манеже война шла против принципа. Дело не в личных вкусах Хрущева, дело в его ритуальном отношении к искусству. В массовом представлении связь изображаемого с изображенным неразрывна. И связь эта всегда обратная. Искажая вещь на картине, художник искажает вещь (лицо, предмет, природу) реальную, действительно существующую.
Верно! Хрущев был человек примитивный не просто по своим художественным вкусам, а по типу сознания. В Америке громадное большинство людей предпочитают Нормана Рокуэлла Джексону Поллаку, но никому не придет в голову на этого самого Поллака негодовать, даже какому-нибудь евангелисту. А Хрущев был, так сказать, стихийный платоник, веровавший, что существуют идеальные образы бытия и что где-то, на последней высоте, божественная триада — единство истины, добра и красоты. Это и есть тип религиозного сознания, буквально — иконического…
…Или, — «тотемического», как пишет художественный критик New York Times Майкл Киммельман. Разбирая карикатурный казус, он говорит о силе образа. Эллины, — вспоминает он исторические анекдоты, — приковывали цепью статуи, чтобы те не сбежали из города. Цейлонские буддисты считали, что изображенное на картине существо оживет, как только ему нарисуют глаза. И возмущенные филиппинцы уничтожали портреты Маркоса.
Все это так, но, будучи людьми либеральными, не станем же мы утверждать, что религиозное сознание само по себе примитивно, являет собой нечто, что нужно преодолеть. В конце концов, тот же платонизм — это не столько ранняя ступень, сколько недостижимый образец, именно идеал. То, что нужно преодолеть в религиозном сознании, — это его воинственность. Парадоксально, но так: религиозное сознание углубляется, воспринимая элемент скепсиса. Об этом — весь Лев Шестов. А еще лучше вспомнить конгениального ему и более раннего Кьеркегора. Вера требует скачка, абсурда, а не прозрения идеала. Что касается Платона, то ведь сам он рассуждал, существует ли идея грязи? Древние греки были не столь прекраснодушны, как казалось какому-нибудь Винкельману. Вообще же, боги равно величественны и прекрасны, включая тотемные изображения или африканскую скульптуру, из которой вышел Пикассо. Пусть каждый наслаждается собственными богами и их изображениями — или отсутствием таковых (как изображений, так и богов). В нашем случае это значит: оставьте мусульманский мир самому себе. То есть: откажитесь от нефти, преодолейте, как сказал недавно президент Буш, наркотическую одержимость нефтью.
Это ваша мантра: «всё пахнет нефтью»?
Да! А всё должно пахнуть фиалками.
Скорее уж сеном — если мы научимся, как обещает президент Буш, заправлять машины топливом из скошенной травы.
