Приближается третья годовщина Иракской войны (о ее начале президент Буш сообщил миру 19 марта 2003 года). Этот невеселый юбилей приводит Америку в состояние историософской задумчивости. Как часто сейчас пишут в газетах, в 1944 году, через три года после Пирл-Харбора, Америка была куда ближе к окончательной победе, чем сегодня.
Почему? Реальность XXI века делает этот вопрос центральным для нашего времени, ибо Иракская война собрала в фокус все проблемы, стоящие перед миром эпохи глобализации. Вопрос этот не столько военный, не столько политический, сколько философский. Именно поэтому — в преддверии годовщины — вся высоколобая пресса Америки полна аналитических статей крупнейших авторитетов страны в той смутной области знаний, которую можно назвать философией истории.
О чем она, история, говорит с нами сегодня? Один из ответов на этот вопрос дает тот автор, который считал, что история уже все сказала. Это — Фрэнсис Фукуяма. В своем сравнительно недавнем интервью он еще не отрекается от своей знаменитой теории «Конца истории», обнародованной в эйфорическом 1992-м году. В ответ на вопрос о том, какие коррективы внесли в его теорию события 11 сентября, Фукуяма говорит: «Ныне мы переживаем трудный период. Распространение демократии и либеральных идей достигло своего пика в 1990-е годы, и ныне эти ценности находятся под ударом, причем удары наносятся с различных направлений. Радикальный ислам — лишь одна из угроз. В Латинской Америке и России мы наблюдаем процесс «отката» — демократический импульс потерял свою мощь за последнее десятилетие. Тем не менее, я считаю, что мой базовый тезис, в основе своей, совершенно справедлив. В современном обществе не существует иных альтернатив, кроме рыночной экономики и демократической политической системы. Радикальный ислам не представляет цивилизацию, в рамках которой хотели бы жить люди, привыкшие к современным развитым обществам. Никто не хочет жить в Афганистане, находящемся под управлением талибов или Саудовской Аравии».
Но только что, в преддверии третьей годовщины Иракской войны, Фукуяма опубликовал программную статью в New York Magazine, где он порывает с неоконсервативной мыслью, с «неоконами», как их называют в Америке, и декларирует переход на более прагматическую позицию.
«Америке нужна иная концепция демократического преобразования мира»
«Соединенные Штаты, — пишет Фукуяма, — не могут не играть ведущей роли в становлении более демократического миропорядка. Поэтому было бы подлинной трагедией для всего мира, если бы Америка, из-за иракских неудач, решила ослабить свое влияние на мировой сцене. С этой точки зрения, программа неоконсерватизма полностью соответствует как традиционной вере американцев в демократию и права человека, так и их готовности распространять эти ценности по всей планете с едва ли не религиозным рвением».
Но, в то же время, Фукуяма выражает решительное несогласие с гипер-милитаристскими методами, к которым прибегают неоконсерваторы ради достижения этих благих целей. Он считает, что Америке нужен более разумный и прагматичный подход, иная концепция демократического преобразования мира, не ставящая перед собой невыполнимых целей и рассчитывающая не на воображаемые, а на имеющиеся в наличии средства.
О том, что это значит на деле, пишет всегда трезвый и всегда внятный Дэвид Брукс: «Тяготы Иракской войны отнюдь не убедили американцев вернуться к изоляционизму, как это было после Вьетнама. Они по-прежнему верят в идеалы глобализации, но за одним исключением: это — арабский мир. Такую квазирасистскую позицию никто не станет открыто артикулировать, но молчаливое большинство пришло к выводу, что арабские страны не готовы к демократии, не готовы к жизни в современном плюралистическом мире. Поэтому единственный выход — идти вперед, оградившись от них стеной, чтобы не стать опять жертвой агрессивных исламистов».
«В сущности, — пишет Брукс, — это отказ от "доктрины Буша", которая надеялась включить арабские страны в семью мирных демократических народов, настаивая на том, что универсальные ценности не знают никаких исключений».
На этой, прямо скажем, печальной ноте, я хотел бы начать разговор с Борисом Парамоновым.
Я жду от вас, Борис Михайлович, философских комментариев ко всему вышесказанному.
Начнем с Фукуямы. Он, со своим концом истории, сильно, как сказал бы Достоевский, профершпилился, а теперь говорит, что его не так поняли, что он имел в виду нечто другое. В его статье есть смешное место. Он говорит: «Меня нужно понимать, как Маркса, а меня поняли, как Ленина». «Конец истории» — не в смысле силового подталкивания к уже известному итогу, а понимание истории, как эволюционного процесса, осуществляющего уже обозначившиеся тенденции. Фукуяма готов признать, что демократия не есть идеал мусульманского, скажем, мира, но он уверяет, что стремление к материальному достатку, вообще, к благополучию, свойственно всем без исключения людям. А это и есть столбовая дорога истории. Человечество на эту дорогу вступило в эпоху развитых технологий, массового общества и всякой такой штуки; хочешь — не хочешь, а туда же потянет всех, хоть мусульман, хоть китайцев. Конец истории — в смысле итог, сходство с ответом в конце задачника.
Другими словами, он настаивал, как Гегель и Маркс, на том, что история имеет предсказуемый смысл, и, добавлял Фукуяма, смысл этот — что называется, здравый смысл: мимо рта не пронесешь.
На самом деле, и Маркса тут не надо, не говоря о Гегеле, на которого Фукуяма номинально опирается, толкуя о своих началах и концах. У Гегеля понятия «конца» вообще нет. Как и начала. Гегель — это самозамкнутая панлогическая Вселенная. Истории у Гегеля нет, считать его отцом теории развития — недоразумение. Историзм Гегеля глубоко иллюзорен. Тождество исторического и логического у него — это диалектический трюк, tour de force, фокус системотворства.
Пусть вы правы, и у Гегеля нет истории, хотя не думаю, что с вами бы согласился мой университетский профессор философии, но не пора ли нам вернуться из XX века к XXI ?
Простите, не мог удержаться, до того меня раздражает этот фальшивый гегельянец Фукуяма. Тем не менее, я ближе к делу, чем кажется. Эта философская проблематика очень уместно ложится на современную мировую ситуацию. Дело даже не в арабах, не в мусульманах, о которых так страстно написал Дэвид Брукс. Дело в целом, в этой самой глобализации. Таковая требует неких единых стандартов — если и не требует, то предполагает. Но всякий член чаемой сверхсистемы имеет собственную структуру. Как вовлечь ее в эволюционный процесс этой глобализации, которая, действительно, происходит? Совместив структуру и эволюцию, мы получаем революцию. Вот она сейчас и происходит в мировом масштабе. Это не третья мировая война началась, как иногда говорят, идет подлинная мировая революция, которую хотели, но не сумели развернуть большевики. Считать сам факт глобализации залогом и гарантом беспечального будущего — не скажу что преступление, но хуже — ошибка.
Упомянув большевиков, вы открываете путь Фукуяме. Вся его теория конца истории опиралась на опыт победы в Холодной войне. То же будет и новым врагом, — продолжает говорить он.
Серьезные американские авторы уже пишут об этом — именно о том, что такая аналогия с коммунизмом и с победой в Холодной войне, что называется, не эвристична. Советский коммунизм вступил в глобальное соперничество с Западом на одной, в сущности, почве: на социально-экономической. Чья система окажется лучше? Спор был решен заранее: социалистическая экономика советского образца против рыночно-капиталистической конкурировать не способна. Это была та же если не система, то культура — модернистско-рационалистическая, индустриально-технологическая.
То есть — западная культура.
Да, и если вспомнить, опять же, Маркса, социалистические производственные отношения сковывали производительные силы даже такой огромной и богатой страны, как Советский Союз. Вот эта самая командно-административная система. Но цели были сущностно тождественны: наибольшее удовлетворение растущих материальных потребностей населения.
Говоря иначе, коммунизм хотел модернизации, а мусульманский мир ее не хочет, так?
Выяснилось нечто большее, чем неспособность мусульманского мира к демократии — или нежелание этой демократии. Президент Буш говорит: «Всякий человек естественно хочет быть свободным», и звучит это очень убедительно. Но это проекция американской ментальности на целый мир. Свобода — штука хлопотная, чреватая самыми неожиданными последствиями. Человеку свойственно довольствоваться обычным, привычным, рутинным. «Дуйте в рутину!» — советовал умный человек Чехов.
Но ведь нельзя же отрицать, что демократически-правовой порядок, в конце концов, обеспечивает людям большую безопасность этой самой «рутины», чем кошмарные фантазии какого-нибудь Саддама Хуссейна, не говоря уже о его кумире Сталине.
Верно, но раньше надо добраться до этого самого конца концов, куда так не терпится Фрэнсису Фукуяме. И потом вот чего еще забывать не следует. А действительно ли самосохранение — последний, если не единственный стимул человека, его первичный инстинкт, так сказать? Есть же еще так называемое «упоение в бою и бездны мрачной на краю», о которых писал классик в тесной ассоциации с Аравийской пустыней. Кстати сказать, оказавшейся нефтеносной. Вот тут-то настоящая бездна и разверзлась!
Или — если от поэзии перейти как бы к науке. Существует же, говорят, влечение к смерти. И ведь чем аргументировал Фрейд? Жизнь — при том, что все за нее цепляются, — бессознательно тяготит, она полна напряжений. Легче, так сказать, безопаснее — не быть.
Я читал у одного незначительного, но умного автора, что высшая форма магометанской культуры, ее идеальная цель — искусно организованный комфорт. Знаете, чтоб фонтан журчал в тени. Вот в раю, так говорят, и будет. Но в так называемой иудео-христианской культуре не принято, не разрешается нудить рай, а у магометан поощряется — гибелью в бою с неверными.
Знаете, Борис Михайлович, из ваших же рассуждений получается, что свобода и жизнь равноценны, равны, тождественны, ибо та и другая предполагают негарантированность, метафизическую нестабильность, экзистенциальную хрупкость.
Ну да, и это на языке того же экзистенциализма называется «тревога». Не как психологическое состояние, а как некая бытийная категория (Хайдеггер так и говорит — «экзистенциал»). Экзистенциализм и есть философия свободы, подлинный язык европейской культуры. Европейской, а не американской, подчеркиваю.
Ибо американской культуре, да и американской душе, свойствен оптимизм?
Конечно, но самое важное, что появилось сейчас в американском умонастроении — этот оптимизм начинает утрачивать свои радужные краски. Мир стал единым фактически, не будучи единым культурно. То есть, выясняется, что американский идеал, при всей своей логической и прагматической неоспоримости — не универсален. Произошел «дефолт» здравого смысла как всеобщей истины — вот, нынешняя «американская трагедия». Изгнание из рая, если хотите. А куда из рая выгоняют? В историю, которой, увы, нет конца. А если и есть конец, то весьма нежелательный, не по Фукуяме. В наш-то термоядерный век. Помните, что сказал по этому повод Сартр? Про атомную бомбу?
Еще бы! Это же самый знаменитый тезис Сартра: атомная бомба — окончательное доказательство человеческой свободы, ибо с ее появлением человек может уничтожить само бытие.
И этого тезиса никакой «конец истории» не отменил. Мы по-прежнему на краю бездны, как бы она теперь ни называлась.
