Владимир Тольц: Сегодня вторая передача из цикла «Фольклор поколений» и опять про «аромат детства».

Но сегодня у нас новый участник. Мой коллега Андрей Шарый.

Андрею 40, и он редактор и ведущий итоговых выпусков программы "Время Свободы", он журналист и писатель.

Но сейчас, Андрей, я хотел бы обратиться к тем временам, когда вы еще не были ни журналистом, ни редактором, ни писателем – к детству, когда вы постигали мир. Не только посредством чтения книжек и стараниями учителей и наставников, но через разного устные рассказы, истории, байки – то, что мы повседневно слышали на улице, в школе, дома….

Давайте начнем с того, на чем завершилась предыдущая передача – мы говорили тогда про детские игры. Во что и как играли вы?

Андрей Шарый: Если позволите, Владимир, я буду говорить в сравнении с более младшим поколением, поскольку у меня 20-летний сын. И я в свое время, когда ему было на 10 лет меньше, чем сейчас, пытался привить ему ту же культуру игр, которую знаю я по своему детству. И надо сказать, что я потерпел полную неудачу, потому что фактически все, во что играли мы, нынешнему поколению детей неинтересно. Сейчас мне понятно, что это вызвано бедностью советской, в первую очередь, связано с очень плохой информационной ситуацией в тогдашнем советском обществе и с тем, что перечень игрушек был ограниченный. Играли в основном в подвижные игры. Это было то, как у нас называлось – это московские дворы, середина 70 годов, мы играли в «банки», в «Чижа», в «штандер», в «колдунчики», в «морские фигуры». Играли с девочками, когда интерес проявился, прыгали с ними в резиночки, совсем маленькие мы играли в классики. Но мой сын, например, не играл в классики и не прыгал в резиночки, потому что к 7-8 годам появлялись первые плей-стейшн, «Лего» появлялись. Этого ничего не было тогда.

Как сейчас я понимаю, часть эти игр была довольно крутого политического замеса. Потому что, скажем, одной из популярных игр, связанной с игрушками, была игра в солдатики у мальчишек. Солдатики все, конечно, были советские, революционные или были рыцари, но это были красные рыцари обязательно Александра Невского, а черные или синие были псы-рыцари. Тогдашние фабрики игрушечные блюли эту идеологическую и политическую правильность всего этого дела. Самым страшным ругательством во дворах было слово «фашист», за это можно было получить сразу, это было очень обидно и очень несправедливо.

Владимир Тольц: В войну вы не играли?

Андрей Шарый: В войну мы играли. Это была такая системообразующая игра, она была главной, пожалуй, мальчишеской игрой. Но надо сказать, что в войну обычно играли по фильмам. Мы играли в войну большую часть моего детства по польскому сериалу «Четыре танкиста и собака».

Владимир Тольц: Короткое пояснение, необходимое, скорее всего тем, кто существенно младше рассказывающего о своем детстве Андрея Шарого.

«4 танкиста и собака» - созданный в 1966-м польский телевизионный сериал, признанный коммунистическими идеологами Польской народной республики «лучшим, когда-либо снятым в Польше». Это необычная по тем временам и по форме своей комическая пропаганда польского участия в военных операциях по освобождению Европы от немецко-фашистских захватчиков. После первого показа в СССР сериал, как и в Польше, побил рекорды популярности у телезрителей и сохраняет ее до сих пор у части своих постаревших первозрителей. Показательна его реклама на одном из современных нам сайтов: «Искромётный юмор и невероятные приключения не оставят вас равнодушными». Но, пожалуйста, Андрей, продолжайте про игры:

Андрей Шарый: Там обязательно распределялись роли. Фашистов было назначить невозможно, поэтому обычно были две команды, которые достаточно бессмысленно бегали по дворам с палками, кто-то от кого-то прятался. Но все были, и те, и другие были польскими танкистами. И никто не хотел быть Янеком, потому что Янек был женат - это тогда пошлым считалось в 7-8 лет. Или он влюбился, он не был женат, он влюбился. Поскольку он влюбился, то Янеком никто быть не хотел. А вот за остальные какие-то роли там разгоралась какая- то война. В это мы играли – это была системообразующая игра.

Владимир Тольц: У девочек, да еще на 10 лет младше, как говорит Андрей, «формообразующими» были уже совсем другие фильмы и другие игры. Слово Карине и Марьяне Арзумановым.

Карина Арзуманова: Когда я была в 6 классе, вышел фильм, на Новый год его показали – «Формула любви». На следующий день вся страна кричала: «Фортиссимо, мама мия! А ну залетные!».

Марьяна Арзуманова: И к вопросу о любви: «Она не одна, она с кузнецом придет». Что же еще Фарада говорил смешное из этих же сцен? Карина, вылетело… Крылатое было в нашей юности: «Придешь ночью на сеновал? Приду. Она не одна, она с кузнецом придет».

Владимир Тольц: Ну а игры, затеи?

Карина Арзуманова: Знаете, все в школе три вещи вели. Были такие песенники, у каждой девочки был песенник. На мой взгляд, это скучнейшее такое занятие, представляете – записывать песни. И вот записывали все куплеты подробно. Нужно было иметь песенник, нужно было иметь анкету, которую ты раздавал всем: твоя любимая книга, твой любимый фильм и так далее, и все заполняли. И еще были такие «Школьные хроники», которые распространялись. Я вспомнила немножко, там типа такие вещи: «Папа после родительского собрания – Фантомас разбушевался». «Мама после родительского собрания – Царевна Несмеяна». «Перемена – есть только миг, за него и держись». И вот это ходило в списках, это маленькие были, совсем маленькие. Что-то про школьную столовую еще было типа «яд Сальери» или что-то в этом роде.

Марьяна Арзуманова: Да, такой школьный фольклор.

Владимир Тольц: Аня Колчина, закончившая школу три года назад, играла в ней уже в совершенно другие игры. Как ни странно, весьма похожие на то, во что играли мы (а ведь я ее, можно сказать, втрое старше)

Анна Колчина: Все игры в школе ограничивались «колдунчиками» и «догонялками». А, когда лет в 11-12 собирались компаниями дома, играли в «Балду». Это игра в слова, первый игрок называет букву, второй следующую, главное, чтобы на тебе не закончилась игра – то есть на тебе не закончилось загаданное слово. А если все-таки закончилось – ты постепенно становишься «Балдой». Была и такая игра «Я». По порядку все участники игры говорят «Я», кто засмеется первый, тому придумывается прозвище, и он, в свою очередь, продолжает говорить «Я» и называть это прозвище. Смеяться категорически запрещается.

Владимир Тольц: В рассказе Анны меня впечатлило то, что в ее детстве школьный фольклор местами куда больше, чем в 50-е - 60-е годы прошлого века, напоминал дореволюционный гимназический и семинарский. Я говорю о двуязычных шутливых стишках, которые в ту пору были в ходу и порой использовались как мнемоническое подспорье. Ну, к примеру, весьма известное, даже в художественной литературе процитированное русско-французское:

Рэгарде-машер-сестрица,

Кельжоли- идет-гарсон,

Сетасе-Богу-молиться

Нам – пора – алямэзон

Но послушайте сами:

Анна Колчина: Как-то кто-то из класса принес переделанную на английский лад «Сказку о царе Салтане», звучала она так: «Три герлицы под виндом пряли поздно инвингом, молвит первая герлица, кабы я была кингица, то для фатера Кинга Супер Сейшн созвала!.. Третья молвила герлица: если б я была кингица, то для фатера Кинга родила бы хиппаря! Фатер Кинг на флэт тут входит и такую спич заводит…». Помню, мы долго смеялись, ну а потом пошли вариации на тему. Например, пародии на стихотворения, которые нас заставляли учить: «Однажды в студеную зимнюю пору/ Сижу за решеткой в темнице сырой./ Гляжу – поднимается медленно в гору/ Вскормленный в неволе орел молодой./ И шествуя важно, в спокойствии чинном,/ Мой грустный товарищ, махая крылом,/ В больших сапогах в полушубке овчинном/ Кровавую пищу клюет под окном». Совсем трагическими получились обработанные строчки Пушкина: «У лукоморья дуб срубили,/ Златую цепь в торгсин снесли,/ Кота в котлеты изрубили,/ Русалку паспорта лишили…». Дальше не помню. Все эти школьные стишки я вспомнила вместе со своими одноклассниками. Знаю, что было даже такое «Евангелие от Митьков». Начиналось так: «Житие великого Митька Иисуса по кликухе Христос…».

Владимир Тольц: Ну, «Однажды в студеную зимнюю пору» так переиначивали еще до революции. А как в вашем детстве обстояло с иноязычными стишками, вообще, с иностранным как элементом детской системы ценностей? – спрашиваю я у Андрея Шарого.

Андрей Шарый: Это то, что на 10 или 15 лет, а может быть и в то время в райкомах комсомола называли «низкопоклонством перед Западом». Потому что как только пропал интерес к этим примитивным детским мальчишеским играм - это наверное лет 11-12, и как только зарождался интерес к прекрасному полу, это все моментально переворачивалось на интерес к музыке, прежде всего к западной, на интерес к английскому языку и на интерес к вещизму западной культуры. Фантики от жевательной резинки собирали все обязательно. Была даже игра в фантики мальчишеская, когда сворачивали фантики от жевательной резинки и об стол как в пристеночку стучали, и если на расстоянии вытянутых двух пальцев фантики или один на один должен был попасть. В общем это было - это была валюта одна из самых распространенных. Не говоря уже о жевательной резинке, которая была абсолютно культовой вещью. На моей памяти появилась первая советская резинка отвратительная – это жевательная резинка «Калиф» эстонская. Ее закупали в огромных количествах, стоил один брикетик 15 копеек. И их делили, бритвой резали на уроках на три или четыре части, поскольку «дай пожевать» – это было достаточно распространенной просьбой и показателем дружбы. Ходили совершенно невероятные байки, связанные с тем, что иностранцы в гостинице «Метрополь» разбрасывают пачки с жевательной резинкой, начиненные бритвенными лезвиями. И поэтому, я помню, когда мы ходили в театр Моссовета, предположим, то учителя нас не инструктировали, но между собой мы говорили, что сейчас мы будем проходить мимо гостиницы, там будут бросать, брать не надо и посмотрим, кто возьмет, кто не возьмет. Это было.

Владимир Тольц: Для комментирования использую все тот же фольклор - слухи. В предолимпийской Москве 79-80 гг. поговаривали, что ГБ, вспомнив уроки Московского фестиваля молодежи 57 года, опасается неконтролируемого общения детворы и молодежи с заезжими иностранцами. Вот и решили напугать детей специально придуманной страшилкой.

О системе ценностей и приоритетах своего детства мне рассказывает мой коллега Андрей Шарый.

Андрей Шарый: Понимаете, детство – это такая жадная пора, это пора собирательства, это пора такого стяжательства. И западные календари, особенно эротические или полупорнографические, ручки, дружба с ребятами, у которых родители имели возможность выезда. У меня, я помню, был один хороший друг, мы общаемся и сейчас, и отец у него работал во Внешпосылторге, по-моему, и у него была квартира, сейчас, как я понимаю, достаточно скромная, но по тем временам она мне казалась набитой невероятными вещами. Я очень любил бывать у него дома как раз потому, что это был как музей тех вещей, которые были из другого мира.

Владимир Тольц: Каких, например?

Андрей Шарый: Западные диски прежде всего. Я помню, какое впечатление на меня произвел, первый раз когда я увидел фирмой Apple выпущенный диск с сердечником группы «Битлз», когда вытаскиваешь яблочко из середины – это была абсолютно мелочь, которая потом человека систематически воспитывает и образует. В основном мелочи – брелки, плакаты, пачки из-под сигарет. Уже в юности собирали, скажем, пустые банки из-под «Кока-Колы». Помню, какой фурор вызвало появление «Фанты» - первого советского напитка, это был 79 год. Накануне Олимпиады за год была Спартакиада народов СССР, я тогда занимался в школьной секции по легкой атлетике, нас отрядили на такую репетицию, мы там носили какие-то протоколы. И на стадионе имени Ленина в Лужниках стояли в коридорах бесплатные автоматы с «Фантой», а ничего более волнительного, чем напиться лимонада бесплатного, не существовало. И пили литрами просто. Вынести это все было нельзя, еще это был иностранный напиток. В общем, это было знаком уважения к самому себе.

Потом, когда стали юношами постарше, тогда обращали внимание на то, что сразу появилась в старших классах школы система достать джинсы. Первые джинсы, я помню, у меня были в 9 классе, шил их какой-то умелец и тогда надо было правильно проверять, как вшиты все лейблы. Джинсы, кстати, были очень хорошие, они были якобы «левисовские», фальшивые, конечно, 110 рублей стоили. Носил я их несколько лет. Сшиты они были по фигуре, и в общем-то они были правильные, и никто никогда не заподозрил. Существовала система цеховиков, особенно на юге. И когда ездили с родителями на море, то там прибарахлились какими-нибудь невероятно дерьмового качества свитерами с надписью «Мальборо» или что-нибудь еще, которые после первой же стирки вылезали. Но поскольку ничего другого не было, а это была такая среднесоветская среда детей интеллигенции в первом поколении, то там всего было на единицы. И скажем, кроссовки «Адидас» могли значить очень много. Как-то речь шла не столько о доступе к информации, сколько о доступе к символам. И английский язык тогда рассматривался как возможность лучше прочитать эти символы. То есть ты должен был знать, что такое «пепермент гам», потому что с перцем жевательная резинка. Я помню, как мы бегали совсем еще маленькими к англичанке и спрашивали, как правильно прочитать - «мэйд ин USSR » и «майд ин USSR » – это было тоже очень важно.

Владимир Тольц: Обо всем заграничном с надписями на английском – джинсах, жвачке и прочем – мы уже говорили и, вероятно, будем еще говорить. Так уж сложилось, что все эти вещи оказались объединяющими для субкультур нескольких поколений наших соотечественников.

На излете 80-х журналистка Елена Лосото пустила в оборот новое словечко «вещизм», означающее нечто широко распространенное среди части (разумеется, части!) советской молодежи, мещанское и уже потому постыдное. (Помню, сколько было сложностей у переводчиков этого неологизма в Германии).

Карина Арзуманова: Я вспомнила , что считалось стыдным. Я училась еще 1-2 класс , п омню, пришла наша любимая хорошая учительница, у нее дрожали от гнева губы. Она говорит: «Что я вам сейчас расскажу, что сейчас произошло на перемене. Какие-то в школу приехали иностранцы, американцы, по-моему, и представляете, ваш одноклассник такой-то (его поставили к позорному столбу), он взял у них жвачку. Он взял, он не отказался». Я пришла домой и подумала: действительно, как же (я такая подверженная влияниям была барышня), как же он действительно, что же он не отказался? Потом думаю: позор, не позор?

Владимир Тольц: Показательно, что многие тогдашние читатели гневных филиппик Лосото о введенном ею термине сегодня забыли. Но только не те, кого в вещизме (особенно детском) обвиняли. И через полтора десятилетия одна из этого поколения, замечательная журналистка Катя Метелица ответила:

"Вещизм" - смутное слово из советского детства человечества, из карманного словаря лектора-политинформатора. Стиляги, плесень, борьба с мещанством, вещизм… Вещизм - это, я понимаю, обожествление быта. Вещь как идол, как фетиш. Одни вещи становятся фетишами, другие нет. Почему так? Видимо, потому, что одни вещи - просто предметы быта, а другие - воплощение некой человеческой мечты.

(…)

Никто так не вожделеет разных вещей, как дети. У бедных зависимость от денег и от вещей гораздо сильнее, чем у богатых…

Апофеоз вещизма - это быт Робинзона Крузо».

Владимир Тольц: Но вернемся к основному сюжету.

Карина Арзуманова, которой помогает вспоминать ее младшая сестра Марьяна.

Карина Арзуманова: Когда о детстве речь идет, сложно действительно какие-то вспомнить. Я сейчас вспомнила, что потрясением была одноразовая посуда, но это не слова. Вот она продавалась в олимпийское лето 80 года, за ней выстраивались огромные очереди. Но ее потом годами использовали, эти одноразовые стаканчики. Она была в большом разнообразии, надо сказать, в это лето. Про моду – юбки-«баблы».

Марьяна Арзуманова: Иначе – воланы, «баблы», по-моему, называли.

Карина Арзуманова: «Баблы» – юбка, у которой подол подшит как шарик.

Марьяна Арзуманова: Надувается воздухом в момент ходьбы. Потом была болоньевая мода. Пальто называли «дутики».

Карина Арзуманова: А так же «дутики» называли сапоги, которые теперь даже не знаю, как называют. «Бахилы»? Нет, даже не знаю. Дутые сапоги такие, говноступы.

«Варенка» – это ключевое слово, это вы правы. Это мы уже школу заканчивали. Изредка появлялись вареные джинсы или вареные джинсовые куртки, специальным образом окрашенная джинса. Конечно, было пределом мечтаний, точнее, как мы иногда говорили: это чересчур, это же слишком модно, это же фу, говорили мы иногда. Но что нам оставалось говорить? А потом у меня была поездка в Финляндию на неделю. Я вдруг поняла, что в Финляндии «варенка» – это просто как школьная форма. Потому что заходишь в раздевалку школьную и там «варенка» висит и больше ничего не висит.

Марьяна Арзуманова: Это действительно предел мечтаний. Физически, сейчас говоря об этом, помню, вспоминаю свои ощущения, когда я видела на ком-то и мне так хотелось, чтобы это было у меня, просто потому что хотелось хорошо выглядеть, хотелось нравиться мальчикам. В этом смысле никакие процессы не меняются. Вот эта «варенка». У нас была девочка, у которой мама работала помощником режиссера в Театре Ленинского комсомола, в Ленкоме. Я еще вспомнила: помимо «варенки» у нее были брелки, брелок, в который можно было свиснуть, и он начинал петь. И говорят, что Абдулов, молодой парень, приехал из-за границы, а ему, зная, что он приобрел такой брелок для машины, всю репетицию как дураки все, кому ни лень, из первого ряда свистели, и у него таким образом все время отзывался. А убрать невозможно, потому что слишком вещь такая, на которую можно позариться.

Кроме «варенки» «труба», например. То, что сейчас называют «трубой», например, в Петербурге мобильный телефон, раньше «труба» или «шлем» - это были вязаные шапки, которые вязались, буквально они выглядели как труба. Надевались через голову, это была одновременно и шапка, и шарф. Просто ровно связанная, ровно связанная, как труба. Труба или шлем – это было модно невероятно.

Карина Арзуманова: Конечно, наша юность - это время триумфа журнала «Бурда». Фраза из «Самая обаятельная и привлекательная»: «Журнал «Бурда» читаем регулярно». Журнал «Бурда» все, кто мог хоть что-то руками сделать, делали по журналу «Бурда». Прибалтика была для нас заграницей немножко. В Прибалтике запах кофе, девочки прибалтийские более модные. Мы поехали зимой, и все ходили в 30-градусный мороз в Каунасе в тулупах и в платках, действительно очень холодно было, а они без шапок. И они нам «валенки, валенки» пели. Первый раз почувствовали, что враги.

Марьяна Арзуманова: Мы выезжали с родителями в Прибалтику почти каждое лето - это было действительно счастье помимо того, что это детство, весело, море. Очень хорошо помню Ригу, которая действительно воспринималась чуть-чуть кусочком заграницы и потому, что Карина сказала - запах кофе и пирожных, кондитерская, какая-то совсем другая культура. И потому, что как только пересекали границу, то после скошенных несчастных домов и оград появлялись аккуратненькие домики с низкой оградой условной и так далее - это все было видно. Мы ходили на концерты в Риге. Заходили, выпивали чашку кофе, чего никогда не было. Один раз, помню, пошли в ресторан, выстояли очередь в Москве, но как-то совсем не было этой культуры. Во всяком случае, в своем детстве я совсем не помню никакой ресторанной культуры.

Владимир Тольц: Ароматы минувшего. – То, что не только приятно, но, может быть, и поучительно вспоминать.

И мы продолжим это в следующих передачах программы «Разница во времени».