Отличная новость – в «Языках славянской культуры» вышло продолжение («продолжение» - стратегически, не тактически) одной из моих любимых книг о русской поэзии. Девять лет назад в «Мирах и столкновениях Осипа Мандельштама» Валентина Мордерер и Григорий Амелин рассказали много нового о том, как сделаны стихи самого Мандельштама, Пастернака и, конечно же, Хлебникова (как известно, по гамбургскому счету, "Хлебников - чемпион!"). После «Миров и столкновений» Амелин выпустил совсем другую книгу, некоторым образом, «воскреситель смыслов» русской классической прозы, и вот теперь – продолжение о стихах. Как автор «Писем в Кейптаун о русской поэзии», я с некоторой ревностью принялся за (просто, без Кейптауна) «Письма о русской поэзии» (а как уж на том свете их читают Гумилев с Мандельштамом, мне пока неведомо. Да и о реакции отправителя "Письма в Пекин" тоже ничего не известно). Портить удовольствие потенциального читателя не буду, обращу внимание лишь на одно важное рассуждение, точнее – напоминание. Речь идет о том, что русская поэзия двадцатого века есть своего рода дистиллят русской психологической прозы девятнадцатого:

«Мандельштам отмечал в статье «Письмо о русской поэзии» (1922), что свою острую и своеобразную поэтическую форму Анна Ахматова вызнала и развивала с явной оглядкой на психологическую прозу: «Наконец, Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с “Анной Карениной”…». Толстовский «роман из современной жизни», который Набоков называл одной из величайших книг о любви в мировой литературе, оказался современен и иным временам. Как и ахматовский, генезис Пастернака, с известными оговорками неклассического свойства, лежит в классической прозе XIX века».

Если это рассуждение повернуть в другую сторону, то становится ясно, отчего русская классическая проза не имеет продолжения в двадцатом веке – не считая Набокова, конечно же. Просто этим продолжением стала русская поэзия. А прозу нужно было как бы заново изобретать. Жаль, что многие этого не понимают. Ведь почти все лучшее, что появилось в русской прозе прошлого столетия – наследство века девятнадцатого по иной - гоголевской или лесковской - линии. Или - результат эксперимента с заморскими цветами зла. Либо вообще дички.
Что же до Хлебникова, то у него нынче только один наследник.