Александр Генис: Очередной раунд борьбы с ожирением принес Америке крайне полезную законодательную инициативу. Она поможет бороться с самой опасной заразой – сахаром, растворенным в тех бесконечных «лимонадах», которым торгуют установленные в школах автоматы. Диетологи справедливо называют эти напитки «жидкими конфетами», ибо на каждую банку сладкой водички приходится чуть ли не полстакана сахарного песку. Выработанная в детстве привычка пить такие напитки сопровождает американцев и во взрослой жизни. В среднем на душу, а вернее - на тело каждого жителя страны приходится 56 галлонов «соды», то есть, по три банки в день. Как пишет колумнист «Нью-Йорк Таймс» Пол Кугман, именно сахар, особенно добываемая из кукурузы фруктоза, приводит к тому, что американцы, в целом, намного полнее европейцев и существенно болезненнее их.
Эпидемия ожирения, обрушившаяся на Америку, постоянно обсуждается в прессе. И, понятно – почему. За последние 20 лет, число больных ожирением удвоилось. В США сейчас 40 миллионов человек страдают от клинического ожирения. И это при том, что каждый третий американец сидит на диете.
Решить эту проблему особенно трудно, потому что, как говорят политики, «ожирение - классическая дилемма демократии». Прежде чем назначить курс лечения, не правительство, а общество, мы все, должны ответить на задевающий каждого вопрос.
Где проходит граница между нашей свободой есть, что хотим, и желанием государства защитить нас от опасных привычек?
Должны ли власти внедрять здоровый образ жизни, вмешиваясь в такую интимную часть нашего обихода, как диета?
Может ли Вашингтон отвечать за нашу лень и аппетит? Неизбежен ли конфликт между свободой и здоровьем?
Ни на один из этих вопросов Америка не нашла окончательного ответа. Но она их ищет. Особенно тут упорствует медицина. И это рвение порождает уже свои проблемы.
Недавно один из самых престижных специальных органов страны, «Журнал Американской медицинской ассоциации», опубликовал данные нового эксперимента. Ученые уверяют, что человек может значительно продлить свою жизнь, если будет себя морить голодом, поглощая 890 калорий в день. Это - примерно один хороший бутерброд.
В ответ на эту – другую – крайность, обозреватель «Нью-Йорк Таймс» Фрэнк Бруни опубликовал ядовитое эссе, в котором говорит, что отказывается от долголетия любой ценой. Свои рассуждения о философии диеты он заканчивает старым афоризмом: «Тот долго живет, кто живет хорошо».
Вот на этой воинственной, по отношению к медицинскому насилию, ноте мы с Борисом Парамоновым подхватим разговор о философии диеты.
Борис Парамонов: По поводу этой статьи – что не стоит жить до 99 лет на таких условиях, вспоминаются слова Бродского, так и не смогшего бросить курение: если просыпаешься утром и не выкуриваешь сигарету, то стоит ли вообще просыпаться? Как человек, довольно легко бросивший курить, я бы мог с такой мыслью не согласиться, но с другой стороны, в курении несомненно есть своя эстетика. Курящий человек имеет особенный имидж, который казался чем-то чуть ли не природным в отношении мужчин. Курящая женщина – тем более острое зрелище, особая остро ощущаемая эстетика. В курении есть стиль. И особенно он выявлен в самой когда-то стильной стране – Англии. Конечно, трубки я имею в виду. Есть, что-то особенное в таких, к примеру, словах: засыпанный пеплом пиджак. Какой-то образ возникает, какой-то Эренбург или Жан-Поль Сартр, тот тоже был трубокур. Сигары – еще один выразительный образ, он ассоциируется с богатством, влиянием, крупным начальствованием. У меня был знакомый, ставший в довольно молодом возрасте директором питерского завода «Вибратор», человек хорошо воспитанный, с манерами, хорошо одевавшийся. Он полюбил сигары, когда они в Советском Союзе в изобилии появились – от Фиделя, кубинские сигары, как их неправильно стали называть, надо – гаванские. Так вот, этот знакомый говорил, что не может себе позволить в директорском кабинете курить сигары – очень несоветское впечатление создается, политически некорректное, как бы сейчас сказали: буржуй.
Александр Генис: Что говорить! Когда я еще сам курил, то раз навсегда понял, что сигарета – это проститутка, а сигара – гейша…
Однако не будем пародировать чеховский опус «О вреде табака». Тема у нас другая: философия диеты.
Борис Парамонов: Вы, конечно, догадываетесь: я имею в виду, что сходные явления. Я ничего не понимаю в кулинарии, для меня выражение «хорошо пообедать» означает нечто простецко-домашнее, ну разве что за обедом умеренно водки выпить, но каждый день это делать не стоит, хотя это стильно, по-русски стильно: обед, закуска, графинчик. Помните портрет Алексея Толстого кисти Кончаловского? Какой там штоф стоит петровских или каких-то еще более отдаленных времен? «Невинного вида графинчик», как сказано в моем любимом советском романе – «Дорога на океан» Леонида Леонова. Но вот уместно к разговору: Алексей Толстой умер на шестьдесят третьем году от рака легких. И он трубку курил, Эренбурга, кстати, этому делу выучил. Я видел портрет молодого Леонова с трубкой, но он прожил 95 лет, не знаю уж, бросил ли курить. Но во всяком случае бесспорно, что лучше не курить, штофами не увлекаться и жирной ветчины не есть. В романе Каверина «Скандалист» среди прочих писателей описан Алексей Толстой, и он говорит какому-то другому персонажу: неправильно ты живешь, постничаешь, худой, а посмотри на меня, какой я здоровый и румяный - а потому что ветчину ем ломтями. Что-то в этом роде. Но кто же будет отрицать, что Алексей Толстой жил красиво?
Французская есть пословица, относимая к женщинам: чтобы быть красивой, надо страдать. Пойнт тут в том, что красота ценна не столько как природное явление, сколько как творчество человека. Красота требует усилия – вот пойнт. Если хочешь жить красиво – рискуй. Как это сейчас говорят новые русские: кто не рискует, тот не пьет шампанского.
Александр Генис: Это не сейчас, это – всегда так говорили. Вопрос, впрочем, в другом: сегодняшние стандарты красоты тоже требуют громадных усилий: чего стоят все эти диеты, эта женская, да и мужская погоня за стройностью, борьба с лишним весом, приводящая даже к серьезным болезням, к анорексии или булимии? В этом стремлении есть, если угодно, и философский аспект: тело – не судьба, а проект, полуфабрикат, который мы должны привести к идеалу. Диета – своего рода аскеза. Камилла Палья называла культуристов с накаченными мышцами современными рыцарями, отрастившими латы из собственной плоти.
Борис Парамонов: Да, конечно, некое сходство есть, но оно скорее внешнее, чем глубинное. Американцы в целом стремятся не к красоте, а к пользе. Философия нынешней диеты – не эстетическая, а утилитарная. Здесь сказывается знаменитое различие между культурой и цивилизацией, между органическим и рационально-сконструированным. Подсчет калорий и каких-то там других единиц – это цивилизация, французская кухня – это культура. Культура – это есть вкусную, то есть жирную, пищу, пить красное вино, а после всего еще соус с тарелки хлебом подобрать. Вот подождите, я для сегодняшнего разговора подобрал цитату из помянутого Эренбурга, из статьи двадцатых годов о французской провинции:
Диктор: «Во Франции прежде были «провинции». Пришла революция. Вместо «провинций» она разделила страну на департаменты, и Франция, помимо Парижа, стала одной монотонной провинцией. Единственная победа провинции – кухня. Парижские снобы теперь увлекаются локальными блюдами. От культурного богатства былых времен уцелели только гастрономические навыки. Едят, особенно в маленьких городках, много, вкусно, торжественно. Завтрак и обед – главные события дня. Кухня здесь, тяжелая, жирная, и чеснок общеобязателен. За едой незаметно выпивают литр вина. После завтрака полощут рот крепкой водкой и постепенно лиловеют. К двум часам весь городок багрово-фиолетовый, как бы ожидает апоплексического удара. Вечером, после обеда, пьют лечебные «чаи»: ромашку, липу, мяту - смотря по болезни».
Александр Генис: Любопытно, что, несмотря на такой вредный образ, жизни французы в целом здоровее американцев. Их вкусный и неполезный рацион служит предметом пристального изучения диетологов. А недавняя книга «Француженки не бывают толстыми» произвела сенсацию на американском книжном рынке. Вслед за которой начался барраж возмущенных и ревнивых писем читательниц. В одном, помнится, утверждалось, что галльские женщины худые, потому что курят…
Борис Парамонов: Меня в приведенной цитате другое интересует: тема о локальности культуры. Культура – штука органическая, земляная, она растет из ландшафта, из почвы, и не метафорической, а реальной. А революция французская в данном контексте – репрезентация Разума с большой буквы, рациональной организации. Про фурий революции говорить сейчас не будем. Помните Пушкина: «Союз ума и фурий»? Но фурии приходят и уходят, а обед остается. И он не должен быть рациональным. Рациональное питание – это какая-то онтологическая скука, какой-то фальшивый заяц. Какое-то эсперанто. Лучшее слово в русском языке – язык: не только речь, но и блюдо. Лучше уж хаванина, чем нарпит.
Александр Генис: Следующий эпизод нашей передачи продолжит разговор о съестном, но - весьма своеобразным способом. Речь пойдет об охоте. Как догадывается слушатель, в Нью-Йорке давно не охотятся, во всяком случае, с тех пор, как индейцы продали Манхэттен голландским негоциантам. Естественно, что среди горожан трудно найти охотника. В либеральном, голосующем за демократов Нью-Йорке, где даже кошек мучают вегетарианством, просвещенным и гуманным горожанам кажется неописуемым варварством делать хобби из убийства.
Тем поразительней, что когда читателям воскресного приложения к «Нью-Йорк Таймс» предложили замечательно написанный, но достаточно кровожадный очерк об охоте, текст вызвал единодушный восторг и груду сочувственных писем в редакцию.
Возможно, это объясняется тем, что эссе (в жанре экзистенциального и культурологического репортажа) написал замечательный автор – крупнейший мастер экологической журналистики, профессор либерального университета в Беркли, калифорниец Майкл Поллан.
Я попросил Владимира Гандельсмана представить нашим слушателям этот материал, чтобы мы тоже смогли обсудить поднятые тут весьма нетривиальные проблемы. Прошу, вас, Володя.
Владимир Гандельсман:
Пора седлать проворного донца
И звонкий рог за плечи перекинуть!
В поля! В поля! Там с зелени бугров
Охотников внимательные взоры
Натешатся на острова лесов
И пестрые лесные косогоры.
Так пишет русский помещик Шеншин, он же замечательный поэт Афанасий Фет в стихотворении «Псовая охота». Охоте посвящено много сочных страниц и русской прозы, - достаточно вспомнить знаменитое описание охоты у соседа и друга Фета, Льва Николаевича Толстого в «Войне и мире». Это настоящий праздник и сплошное счастье.
Александр Генис: Я этого никогда не понимал. Рыбалка – это еще куда ни шло. Но, охота… Я не столько охотник поохотиться, сколько попользоваться результатами охоты.
Владимир Гандельсман: Я, Саша, Ваш коллега в этом паразитическом деле, хотя Вы один из прославленных авторов «Русской кухни в изгнании» и специалист, а я паразит-любитель.
Но на самом деле охота – предмет высоких наук, таких как антропология, философия, биология и пр., - и статья Поллана вполне серьезна. Он описывает свой первый, а затем и последующий опыт охоты на кабана...
Итак, приступим.
Физиология охотника такова, что все обострено до предела. Он вслушивается в окружающий его мир всей кожей. Он чувствует, как изменяется температура его тела, стоит ему услышать малейший шорох. Он превращается в чутьё. Мало того, он становится медиумом: всем существом своим он призывает зверя, он жаждет его появления. Он генерирует пространство вокруг себя. И в каком-то смысле то же происходит и со зверем, с той разницей, что он пытается встречи избежать. Охотник и добыча – некое единое целое, каждый – со своей собственной картой местности, своим чутьем, своими инстинктами.
Александр Генис: Говоря иначе, охотник испытывает некие первобытные чувства и ощущает, что в охоте участвуют два животных, одно из которых – он сам. Отсюда и соблазн для писателя. Вы начали разговор с литературы, потому стоит вспомнить, конечно, и Хемингуэя, страстного охотника и писателя, посвятившего охоте немало страстных страниц. И не только Хемингуэя...
Владимир Гандельсман: Совершенно верно. Наш автор называет такую прозу «охотничьей порнографией». Вероятно, имеется в виду эксплуатация охотничьих страстей во славу прозы? Но дело-то в том, что его опыт говорит: никакой эксплуатации нет, это подлинное и страстное состояние. Он никогда не знал, что есть наслаждение в примитивном животном инстинкте, что есть похоть убийства. Об этом писал Ортега-и-Гассет: «Величайшее почтение, которое мы можем оказать некоторым животным в некоторых обстоятельствах, - это убить их...» О, не надо, не надо! - восклицает Поллан, приводя эту цитату, но сам тем временем продолжает живописать охоту и рассуждать. Он не находит ни малейшей иронии в данном действе (как ее нет и в охотничьей прозе), зато он находит в нем наслаждение, которого не мог предполагать в себе.
Александр Генис: Ортега был испанцем. Как тут не вспомнить корриду, о которой мы говорили в одной из недавних передач. Охота – та же мистерия борьбы человека с животным в себе.
Владимир Гандальсман: Вот об этих архетипических образах и переживаниях и идет речь у Поллана. Но не только.
Диапазон рассуждений широк. Он вновь возвращается к своему ментальному состоянию в момент охоты и сравнивает его с действием марихуаны, когда чувства усиливаются, когда исчезает физический дискомфорт, - охотник может простоять не шелохнувшись в неудобной позе сколь угодно долго, - оказывается, есть некая составляющая в марихуане, которая выделяется в организме человека и без ее помощи в определенных обстоятельствах. Каннабинойды – таков термин, – по предположению ученых, действуют подобно опиуму и могут способствовать избавлению от боли, стимулировать аппетит и эмоциональное состояние человека. Опыт охоты предлагает такое объяснение: не есть ли эти каннабиноиды – способом адаптации, тем, что образовалось в результате естественного отбора и эволюции человека, который выжил благодаря охоте? Химическая реакция в мозгу, которая обостряет чувства и сужает ментальный фокус, позволяет забыть все постороннее, не относящееся к данной секунде, а чувство голода работает как превосходный фармакологический инструмент, созидающий Человека-Охотника.
Александр Генис: Если все так, как рассказывает Майкл Поллан, то Ортега не выглядит жестоким безумцем. Он утверждал в своих размышлениях об охоте, что охота – наш единственный шанс оказаться вне истории и слиться с природой. Взять, как он говорит, - отпуск на службе у цивилизации.
Владимир Гандельсман: Абсолютно верно. Ортега верит, что охота – в крови человека, что она существует на генетическом уровне и что животное, которого мы выслеживаем, призывает того животного, которое внутри нас. Жертва призывает палача. Ну, просто бескрайнее поле для современных философов и прочих деятелей культуры.
Александр Генис: Мы оказываемся в доисторическом времени. Очень увлекательно. Ведь тот же Ортега получается у нас героем передачи.
Владимир Гандельсман: Да, но он фигурирует в статье Майкла Поллана.
Александр Генис: И не зря. Ортега считал, что мы не можем вернуться к христианству в духе Франциска Ассизского, который не столько убивал животных, сколько мирно с ними беседовал. Как мы помним, с голубями. Не можем, потому что история, однажды начавшись, необратима.
Тут возникает вопрос: как же возможно вернуться в эру палеолита?
Владимир Гандальсман: Вот именно потому, что охотник попадает в доисторическое время. Буквально. Он становится тем кодом, который в нас был зашифрован и сейчас, немедленно разгадан и выявлен, кодом, начертанным в нас и сохраненным эволюцией в архитектонике нашего физического существа. Многое, что сопутствует охоте, конечно, принадлежит искусству, и Ортега это допускает, но опыт, непосредственный опыт, основанный на встрече охотника и жертвы, совсем не литература.
Александр Генис: Это уж точно. Особенно для жертвы.
Владимир Гандельсман: Тем не менее, к концу статьи Поллана охотник в его лице, насытившись кровавым действом и философским оправданием оного, фотографируется на фоне убитого кабана и, к своему удивлению, не испытывает никаких амбивалентных (выразимся так, чтобы животные нас не поняли) чувств. Никаких угрызений совести. Он счастлив. В последнюю секунду, перед щелчком затвора (конечно же, на фотоаппарате), он еще думает, подобает ли улыбаться в такую минуту. Но счастье – есть счастье, и приглушить улыбку ему не удается. Тем более, что предстоит таинство приготовления пищи и ее восхитительное поглощение.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: У легендарного Пола Саймона вышел новый альбом под названием "Сюрприз". Это его первый диск за последние шесть лет, но сюрприз здесь заключается, скорее, в том, что продюсером альбома стал не менее легендарный музыкальный новатор Брайан Эно. Как точно заметил один из критиков, Эно добавил ощущение фактуры к саймоновскому фолк-року, создавая объёмный мини-альбом из одной песни. Однако при всём "экспериментальном" звучании, которое добавил Эно, самое приятное в альбоме - это то, что сам Пол Саймон, в сущности, не изменился. Использует ли он церковный хор или электро-ударники вместо своего классического акустического звучания, это всё тот же Пол Саймон. И ему по-прежнему, как 10, 20 и 30 лет назад, есть что сказать своим слушателям.
Конечно, мало что в американской музыке может сравниться с тем, что для неё значит группа "Саймон и Гарфанкел". Однако и сольная карьера Пола Саймона, похоже, выходит на новый виток популярности. Давайте послушаем песню, посвящённую его дочери. По духу она похожа и на "Хей Джуд" Битлов, и на самого Пола Саймона.
Итак , - " Отец и Дочь " (Father And Daughter).
Александр Генис: Голливуд готовится к летнему сезону, которые откроется долгожданным фильмом «Код да Винчи» (о нем мы расскажем сразу после премьеры - в следующем выпуске «Американского часа»). Между тем, воспользовавшись паузой, инициативу у большого экрана перехватил малый. Пожалуй, самые интересные события сейчас разворачиваются на кабельном канале «Эйч Би О». Тут идет новый сериал с непритязательным названием «Большая любовь». Любовь эта действительно большая, потому что главному герою приходится делить ее на трех жен. Преуспевающий бизнесмен, мормон и во всех остальных отношениях средний американец, он живет в окрестностях Солт-Лэйк-Сити, где содержит три дома, три жены и семерых детей – очень разного возраста.
В сериале есть все, что положено: ежедневное шумное застолье, общая молитва, секс по расписанию (с виагрой и без), ревность жен, называющих друг друга «сестрами», тайные встречи (мужа с любимой женой), неизбежные, учитывая необходимость вести три отдельных хозяйства, финансовые проблемы и, конечно, роковая тайна многоженства, которую надо умело скрывать от соседей.
«Большая любовь», как все семейные драмы, решает универсальный конфликт личности и коллектива, используя предельно экзотический материал. Спрессовав три пары в одну семью, авторы радикально увеличили интенсивность повествования. В сущности, это - возведенная в куб «мыльная опера».
Но, по-настоящему, острой ее делает реальная подоплека – полигамия, практиковавшаяся членами мормонской церкви. Чтобы не ссориться с нею, создатели сериала предваряют каждый эпизод напоминанием о том, что мормоны официально запретили полигамию еще в 1890-м году. Но тут же и другая официальная ссылка: в США полигамию нелегально практикуют от двадцати до сорока тысяч человек. Мне рассказывали друзья из Юты, что там – это тайна Полишинеля. У многоженцев – самые большие дома: сразу видно, кто нарушает закон.
В сериале полигамию не столько осуждают, сколько обсуждают. Так, например, один персонаж, (правда – отрицательный) произносит горячую речь в защиту многоженства. Если страна, - говорит он, - всерьез принимает возможность однополых браков, то как же власть запрещает полигамию, освященную авторитетом Библии?
Поскольку вопрос повис в воздухе, за ответом корреспондент «Американского часа» Ирина Савинова обратилась к эксперту по истории брака, профессору университета Эвергрин штата Вашингтон Стефани Кунц.
Ирина Савинова: Прежде всего, давайте определим полигамию. Это когда много жен?
Стефани Кунц: Не обязательно, полигамия значит многобрачие. Ее не такая широко практикуемая форма – полиандрия - когда женщина имеет много мужей. Полигамия была распространенной и даже предпочтительной формой брака в доиндустриальном обществе. Для мужчины, в его роли лидера, было необходимо иметь последователей, соратников, союзников, наследников. Прежде всего, ими становились его дети. Они охотились вместе с ним, защищали принадлежавшие ему территории. Понятно, что в полигамный брак могли вступать только состоятельные члены общества. Они брали в жены несколько женщин, которые работали на них, производя не только потомство, но и текстильные ткани, и сельскохозяйственную продукцию. Бедным вступать в полигамный брак было не по средствам. Важное преимущество полигамии в те времена – укрепление дружественных отношений с другими племенами: сыновья главенствующих семей брали в жены девушек из соседних земель. И в наследниках тоже нехватки никогда не было.
Ирина Савинова: Это древняя история. А что происходит сегодня?
Стефани Кунц: Сегодня полигамия продолжает существовать в некоторых государствах Африки, а также в Таиланде. Она постепенно исчезает по мере того, как мир индустриализируется.
Полигамия, распространенная среди мормонов в Америке –отдельная история. Главные источники их вероучения "Книга Мормона", якобы составленная в начале 19-го века израильским пророком Мормоном, переселившимся в Америку, и Библия. Мормонская церковь исповедует реставрационную религию, они проповедуют возврат к корням. Проповедь мормонами полигамии опирается на библейский текст, из которого следует, что многоженство издавна было приемлемой и распространенной формой семьи. Проповедники-мормоны считают, что многоженство – праведный путь. И книги Ветхого Завета подтверждают это. Другой аспект их веры заключаются в том, что чем больше жен у человека в этой жизни, тем выше его статус в потустороннем мире. Известно, что мормонов заставили отказаться от практики многоженства. Некоторые секты не согласились жить по законам американского права и продолжают следовать своему религиозному завету. Телесериал "Большая любовь" как раз о такой семье.
Ирина Савинова: В чем особенности полигамного брака у мормонов?
Стефани Кунц: Интересно, что мужчину полигамный брак привлекает не сексом. Это вовсе не так, как показано в телесериале. Существуют более легкие и дешевые способы найти сексуальное удовлетворение. По традиции, жены имеют две функции: воспроизводящую и производящую. Как говорят в африканской Ботсване, без помощницы работу жены не выполнить. То же и с индейцами Америки. По мере того, как в их руки попадало европейское оружие, они могли с большим успехом охотиться на бизонов. Одна жена уже не могла справляться с навалившейся на ее плечи дополнительной работой. Поэтому женщины только приветствовали появление дополнительных жен и облегчение, которое они приносили. Сексуальная жизнь в полигамном браке строго контролируется. Настолько, что в древности детей одной из жен могли убить, отдавая предпочтение детям другой.
Ирина Савинова: Как относится американское общество к полигамии?
Стефани Кунц: Полигамия исторически ассоциируется с угнетающим контролем над жизнью женщины, с насильственной женитьбой на очень молодых девушках. Другими словами, с эксплуатацией зрелыми мужчинами юных женщин. Но это Америка, и у нас есть люди, которые приветствуют полигамные браки и считают, что именно так нужно строить семью.
Ирина Савинова: Давайте поговорим о том, чем полигамия привлекает мужчину, и чем – женщину.
Стефани Кунц: В некоторых странах мужчины за полигамию, потому что они используют бесплатный труд женщин. И даже в Америке встречаются подпольные многоженцы, все жены которых получают социальное пособие. Мужчины могут и таким образом получать прибыль от полигамного брака. Представителей религиозных групп полигамия привлекает тем, что многоженство – жизнь по Ветхому Завету: у мужчины должно быть много жен и много детей. С женщинами дело обстоит по-разному: многие за полигамию, и многие – против. Те, что за, говорят, что им легче в полигамном браке нянчить и воспитывать детей. Полигамный брак помогает и защищает материнство.
Ирина Савинова: Но мы, женщины, такие собственницы. Как можно делить мужа с другой женщиной и, тем более – со многими?
Стефани Кунц: Нужно помнить, что полигамный брак не зиждется на сексуальных отношениях. Они строго контролируются. Для женщины полигамный брак – это, прежде всего, выполнение своей доли обязанностей в семье. Это строгая система. И сюда входит контроль над сексуальными отношениями тоже.
Ирина Савинова: Полигамия мормонов была продиктована исключительно верой. Так и осталось сегодня?
Стефани Кунц: Религия! Полигамия играла очень важную роль на ранней стадии утверждения религии мормонов. У лидера мормонов и территориального губернатора штата Юта Брингэма Янга было 56 жен. Со многими у него были только платонические отношения. Но с 19 женами он завел 56 детей. У Джозефа Смита, основателя церкви "Святых последнего дня", тоже было много жен. Но в конце 19-го века мормонов лишили привилегии вступать в полигамные браки и, более того, за них отныне полагалось тюремное заключение. И мормоны покорились. Но объявили, что в ином мире это право за ними останется. Но те, кто не хотел смириться с запретом государства, ушли в подполье.
Ирина Савинова: Стефани, если общество начинает признавать однополые брачные союзы, то почему бы не разрешить вступать в полигамные браки?
Стефани Кунц: В большинстве цивилизованных стран государство имеет основания поддерживать только брак между двумя разнополыми людьми. Взамен оно предлагает привилегии в виде снижения налогов или в виде льгот на медицинское обслуживание. С другой стороны, вступающие в брак обязуются поддерживать друг друга в тех областях жизни, в которых государство не участвует: вспомните клятву на алтаре - "в радости или в горе". Брачный союз ограничен двумя участниками, ибо только представьте себе, что будет, если снижать налоги всем семьям с многочисленными женами или оплачивать медицинскую страховку членов таких нетрадиционных семей! Поэтому можно раздвинуть привычные рамки понятия брак и включить брак двух однополых людей. Но не брак с множеством жен, которых государству нужно поддерживать.
Ирина Савинова: То есть соображения чисто экономические, не этического порядка...
Стефани Кунц: Да, но многие выступают и против морали полигамии. Ее ассоциируют с ранним и насильственным браком. Впрочем, есть и другая точка зрения: почему запрещать людям вступать в любой брачный союз по согласию? Взрослые люди должны иметь такое право. Этому, конечно, можно возразить: почему государство должно поддерживать такие союзы?
Ирина Савинова: Стефани, Вы видели этот телесериал "Большая любовь"? Он правдив?
Стефани Кунц: Могу сказать, что это показ жизни необычной семьи, но с характерными для обычной семьи проблемами и путями их разрешения. Что же до правдивости – в нем слишком много внимания уделено сексуальным отношениям, которые, повторяю, в полигамном браке на втором плане.
Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям, рубрика - «Музыкальное приношение» Соломона Волкова. Сегодняшний выпуск мы посвятим двум юбилеям.
Соломон Волков: Начнем с юбилея Геннадия Николаевича Рождественского, которому в мае исполнилось 75 лет. Это один из самых выдающихся сегодняшних российских дирижеров, и к нему я всегда испытывал особую симпатию. У него дарование такого моцартовского характера – очень легкое, очень солнечное, очень изящное, но и глубокое также, это далеко не поверхностный дирижер. Без него невозможно себе представить современную российскую музыку, потому что он вынес на своих плечах и пропаганду Прокофьева, и Шостаковича, конечно. Но основной композитор, с которым связано имя Рождественского, это Шнитке. Без Рождественского не было бы симфонического Шнитке. Или, во всяком случае, он был бы совершенно другим. Геннадий Николаевич дирижировал, по-моему, всеми его симфониями, стоял у колыбели многих из них. И, в связи с этим, я вспоминаю очень важное событие – это премьера «Первой симфонии» Шнитке 9 февраля 1974 года в Горьком, на которой мне посчастливилось присутствовать, потому что довольно большая группа сторонников и поклонников Шнитке села в Москве на поезд и отправилась в Горький, где Рождественский провел, на сегодняшний день, можно сказать без преувеличения, историческую премьеру. Это поворотный пункт в истории не только творчества Шнитке, но и новейшей российской музыки, потому что многие считают «Первую симфонию» Шнитке, может быть, самым важным симфоническим опусом. В каждом своем сочинении Шнитке пытается представить такой микрокосмос состояния не только музыки, но, вообще, западной культуры в данный момент. Это был невероятно философски насыщенный композитор. И его «Первая симония» - это тоже такая попытка обобщить всю историю западной музыки и предсказать ее конец. Потому что Шнтке ощущал это в себе, в нем было предчувствие начала конца.
Александр Генис: Апокалиптическая музыка.
Соломон Волков: Да, да. Очень философская и очень апокалиптическая. Причем, этот свой опус он назвал «Симфония-антисимфония». Это такие хаотические силы, силы центробежные и силы центростремительные, которые сталкиваются и из противоборства этих сил рождается эта псевдохаотическая музыка. Начинается симфония с того, что музыкант выбегает на эстраду. И это все было абсолютной сенсацией тогда, в 1974 году в Горьком. Забыть это невозможно. И когда я слушаю запись этой симфонии, то всегда вспоминаю этот исторический день. «Симфония номер 1» Шнитке. Дирижирует Геннадий Николаевич Рождественский.
Но для меня имя Рождественского связано не только с такими серьезными философскими концепциями, но он также человек очень склонный к изящной шутке. Он всегда выискивает какие-то забавные новинки. Вот, например, недавно выступил в Москве с вечером мелодекламации. Его жена, Виктория Постникова, замечательная пианистка, играла на фортепьяно, а он декламировал. А кроме того, он составляет со своей женой замечательный ансамбль фортепьяно. Они играют в четыре руки. И вот я хочу показать в их исполнении прелестную безделушку Брамса «Воспоминание о России» (« Souvenir de la Russie »). Это такая брамсовская вариация знаменитого «Соловья» Алябьева. И вот как это играет Рождественский с Викторией Постниковой.
В мае же исполнилось бы 80 лет великому американскому джазмену Майлсу Дэвису. Он умер в 1991 году и, в сентябре будет 15 лет со дня его смерти. Боже мой, как время бежит! А мне посчастливилось застать Дэвиса в Карнеги-холл, не больше не меньше. И я должен сказать, что тогда мне это не понравилось. Я только сейчас понял, что там было, что он оказывал. Это был совершенно новый стиль Дэвиса. Дэвис известен тем, что как-то, на приеме в Белом Доме, соседка его спросила: «А вы собственно, почему сюда приглашены?». На что он ей ответил: «Ято поменял ход развития музыки пять или шесть раз. А что сделали вы?». И он прав. Он именно это и сделал. Он несколько раз менял свой стиль. Он начал, как основоположник знаменитого стиля кул, а потом экспериментировал и в области смешения фьюжн джаза, и рока. И вот образец того, что он делал со своим ансамблем в 1969 году. Это его композиция «Спаниш ки».
Традиции Дэвиса живут и по сей день, и я о них вспомнил, когда недавно в Нью-Йорке с концертом побывал самый знаменитый сегодня итальянский джазмен Энрике Рава. Замечательный трубач. Одна из композиций, которую он исполнял в Нью-Йорке, называлась «Капли», это тоже его собственное сочинение. И мне кажется, что это любопытно с точки зрения того, как Дэвис повлиял на современный джаз. Потому что, конечно же, эта композиция отражает сильнейшее влияние Майлса Дэжвиса.
Александр Генис: То есть Дэвису бы она понравилась?
Соломон Волков: Я думаю, что позднему Дэвису – нет. раннему – да. И в этом смысле Дэвис всегда с нами.
