Владимир Тольц: Сегодняшнюю, очередную передачу цикла, озаглавленного цитатой из Горбачева «ПОНЯТЬ ПЕРЕСТРОЙКУ», я хочу посвятить давнему участнику этой программы Анатолию Сергеевичу Черняеву. 25 мая ему исполнилось 85 лет. Этот юбилей, конечно же, очень серьезная дата. Но сегодня речь пойдет и о предмете, куда более значительном. О письменных источниках по истории перестройки.
20 лет назад, в феврале 86-го Анатолий Сергеевич записал в своем дневнике «Когда я сказал своей секретарше, что меня делают помощником Генерального секретаря, она заплакала. Обо мне и о себе. И это правильная реакция». К тому времени он вел дневники уже около полувека. Надеюсь, продолжает и сейчас. Начав дневниковые записи еще школьником, продолжил это занятие на фронте, где оно строжайше было запрещено (он прошел войну от начала до конца, а 60 лет спустя поразительно рассказал об этом в своих мемуарах и в наших передачах). После войны он писал свои дневники в МГУ, где учился, а потом преподавал, в Праге, где, как выражались на партийной фене, «обогащал и развивал» марксистскую доктрину в «Проблемах мира и социализма», и в ЦК КПСС, членом которого оказался с 1986 года, а до того еще – в Международном отделе Старой площади, и после, когда стал помощником генсека и помощником президента СССР по международным делам. Он записывал все: не только собственные политические ламентации и впечатления от встреч и общения (а с кем он только не встречался – от американских президентов до американских коммунистов и шпионов, от Миттерана, Ширака и Коля до Пономарева, Суслова, Брежнева, и конечно Горбачева, верным оруженосцем которого он остался и после низвержения Михаила Сергеевича. Равно интересно пишет Анатолий Сергеевич и о поэзии и прозе, о театре и кино, о слухах и сплетнях, о женщинах, которыми всю жизнь страстно увлекался, и о трансформациях и крушении, наконец, его и многих других по миру коммунистической веры.
Ну, а если к десяткам тысяч страниц этих черняевских дневников, которые до сих пор опубликованы лишь частично, добавить еще тысячи страниц сделанных им рабочих записей заседаний Политбюро и Секретариата ЦК (тоже до сих пор неизданных), оказывается, что Анатолий Сергеевич Черняев – уникальный, ни с кем не сопоставимый Нестор-летописец советской эпохи и ее сокрушительного конца. Это даже историки-специалисты, даже коллеги Черняева сейчас еще понимают не вполне. Один из тех, кто понимает, бывший первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС профессор Вадим Валентинович Загладин.
Вадим Загладин: Вы правы, действительно, я просто не знаю никого другого, кто бы столь подробно и столь последовательно создавал эти дневники, записывая каждый поворот, каждое даже небольшое изменение в нашей жизни. Это, конечно, драгоценное качество его. И надо сказать, что эти дневники ему сослужили большую службу, когда он писал свои воспоминания. А главное, они стали таким подлинным и достоверным источником нашей истории, источником познания, что ли, нашей истории. Это действительно творческий подвиг, можно сказать.
Владимир Тольц: А вот другой коллега Черняева по нынешней работе в Горбачев-Фонде, давний его товарищ и соученик профессор Александр Абрамович Галкин.
Александр Галкин: Всегда с завистью на него смотрел. Я вообще очень самокритично оценивал сам себя, потому что я, конечно, не был на таких верхах и не был доступен к такому объему информации, как Анатолий Сергеевич. Хотя я историк, но, наверное, историк другого склада, я никогда не вел ни дневников, ни записей. Я всегда рассматривал его деятельность в этой области просто как подвиг. Потому что это человек, который на протяжении всей своей сознательной жизни вел дневники, регулярные записи, не надеясь на свою память. А когда он попал в верхи и имел возможность присутствовать на всякого рода закрытых заседаниях и политбюро, и заседаниях более узких, очень доверительных и так далее, он, несмотря на существовавший запрет, непрерывно вел. Он возвращался, вне зависимости от того, когда кончилась работа, а работа там была ненормированная, он нередко возвращался и в 12 ночи, и в час, он садился и час, два сидел и делал записи все того, что происходило. Это действительно подвиг.
Кстати, он вел даже свои дневники на войне, хотя это было строго запрещено. Вот у меня с войны не осталось ни одной бумажки, а у него целая группа тетрадей со стенографическими записями, которые он вел в то время. И конечно, эти дневники, которые он вел шесть лет с Горбачевым как генеральным секретарем и президентом, они имеют с точки зрения историка высочайшую ценность. Я немножко знаю, я все это читал, я имел возможность читать в расшифровке на разном этапе обработке и восстановлении – это, конечно, очень интересно.
Владимир Тольц: Оценить эпистолярный подвиг и наследие Черняева пока еще могут не многие – в пяток изданных им книг вошла лишь малая толика написанного. И уж тем более нигде не афишируется та политическая жвачка, которую Анатолий Сергеевич и в командах других коллег-речеписцев, и единолично сочинял «под генсеков», а те потом «озвучивали» и издавали под собственным именем
Но вот добрые дела его (а он во времена капеэсэсовского всевластия помогал многим, очень многим – от школьного соученика поэта Давида Самойлова, до режиссера Юрия Любимова, скульптора Эрнста Неизвестного и еще десяткам партийных и беспартийных интеллигентов), - это до сих пор помнят многие. Вадим Валентинович Загладин говорит:
Вадим Загладин: Он всегда защищал тех, кого надо защищать, кто страдал от прежних порядков. Многое сделал для того, чтобы создать нормы, позволяющие устранить эти порядки. Он действительно в этом сыграл большую роль, и его роль недооценить нельзя. Естественно, он это делал и до того, как Советский Союз прекратил свое существование, и в постсоветский период.
Владимир Тольц: Знающий Черняева с 1946 года профессор Галкин добавляет:
Александр Галкин: Он удивительно порядочный человек. У него же кличка была в международном отделе – «князь», «граф», во всяком случае, князь или граф, потому что в нем всегда было что-то аристократическое, но не внешне аристократическое, не выпендривание, а именно глубочайшая порядочность. И в рамках этой порядочности он сделал очень много доброго людям. Скажем, когда у меня были неприятности в Институте международного рабочего движения, дело прошлое, они были мелкие, связанные с отношениями внутри, я его не просил о помощи, я ему просто сказал, что, видимо, мне придется пойти на другое место. Через два часа дело было отрегулировано.
Когда однажды я должен был поехать в командировку на конференцию, которая мне была интересна, и вообще я был бы полезен там по проблемам фашизма – это еще в 70 годы. И выяснилось, что на меня лежит очередной донос, поэтому отменила выездная комиссия решение о моей посылке. Случайно узнал Черняев, я его не просил ничего, не обращался, случайно узнал об этом Черняев, и произошло почти чудо, потому что выездная комиссия отменила свое решение. То есть было три решения по мне выездной комиссии: первое – разрешить, второе – изъять визу и запретить, и третье – разрешить опять. Я мог бы назвать два десятка людей, которых он выручал в самое трудное время.
Владимир Тольц: Те, кто встречался с ним на излете коммунистического правления до сих пор помнят смелость и независимость его образа мысли и поведения, необычные для людей из идеологической обслуги «первого лица» ни тогда, ни сейчас. Вспоминает профессор Юрий Николаевич Афанасьев.
Юрий Афанасьев: Скажу просто то, что я испытывал, какие у меня были чувства и мысли тогда, когда я его посещал, когда он был помощником Михаила Сергеевича Горбачева. То есть это все-таки человек системы. Я приходил с мыслями, которые, как мне казалось, никак не могли импонировать ни генеральному секретарю, ни его помощнику по поводу изъянов, пороков самой этой системы. И вот что меня поразило – меня поразила его реакция. Он явно меня не осуждал, он явно с интересом внимал тому, что я говорил. Собственно говоря, из той эпохи, я имею в виду конец 80-х, два человека было, с которыми я общался – это Яковлев и Анатолий Сергеевич, которые, как мне кажется, мало того, что не растеряли какие-то человеческие чувства и ощущения, в которых чувствовалось, виделась, мыслилась критическая настроенность в отношении того строя, который, казалось бы, они олицетворяли.
Владимир Тольц: И еще многим бросается в глаза талантливость и аристократическая манера поведения Черняева.
Из Вашингтона политолог Фонда Карнеги Лиля Шевцова
Лилия Шевцова: Анатолий Сергеевич для меня, пожалуй, даже больше, чем летописец. Кстати, я не принадлежу к кругу людей близких для него, я его наблюдала. Причем чаще я его наблюдала в постсоветскую эпоху, то есть когда политика для них кончилась. Недавно я наблюдала за ним во время очень любопытной и интересной для меня конференции о холодной войне, которую вел сам Горбачев. И уж, конечно же, для Черняева достойное место было не просто провести круглый стол, а рассказать о своей роли в холодной войне. Он сдержался. Затем, выйдя из-за стола, сел где-то сбоку и слушал это. Вот когда заговорил о холодной войне один из нынешних активных кремлевских пропагандистов, который работал и при Горбачеве, когда он сказал: «Ну вот так мы начали делать перестройку», я взглянула на лицо Анатолия Сергеевича и увидела такое выражение сарказма и одновременно чувства… не будут описывать его чувство, трудно сказать, но выражение было достаточно значительным.
Так вот, почему я об этом говорю? Я хочу сказать, что он для меня не только летописец, он человек, который попытался стать не только Ключевским, для которого не только принцип хронологии, дат важен, а который хотел привнести в эту советскую историю и конец ее особенно элемент драматизма. Не помню где, кажется где-то в его высказываниях или разговоре с ним, либо в его дневниках я нашла такое выражение: «Хотелось бы совместить Ключевского с Достоевским». Вот это ему удалось - ему удалось совместить время, даты, хронологию не просто с обыденщиной - со страстью. То, как он описывает конец Советского Союза, этот период я у него очень внимательно изучала, и смотрела, и читала, и перечитывала, и возвращаюсь к нему, то, как он это делает, я думаю, что, в конце концов, люди через 50 и сто лет будут рассматривать этот период как живой, а не как иконописный.
Владимир Тольц: Наши современники сумеют, надеюсь, оценить написанное Черняевым раньше. Известно, что он завершил работу над монументальным 6-томным собранием расшифровок рабочих записей заседаний Политбюро и Секретариата ЦК, и в Горбачев-Фонде даже планируют малую часть этого труда (3000 страниц) издать. Надеюсь, среди них будут и те до сих пор недоступные ни широкой публике, ни даже большинству исследователей документы, которые мы используем в нашем радиоцикле о перестройке. И сейчас уже можно сказать, что к созданию многих из них приложил руку Анатолий Сергеевич Черняев
Для тех, кто уже изучает и будет изучать историю перестройки «по Черняеву» важно понять, как и почему он, уже упомянутый в нашей передаче Александр Николаевич Яковлев, ее участник Вадим Загладин, некоторые их коллеги-писатели партийных «нетленок», да и Горбачев, наконец, из защитников и усовершенствователей советского и мирового коммунизма превратились в его разрушителей и погубителей? (Именно так ставят вопрос не только их «ортодоксальные» противники, но и некоторые российские и иностранные исследователи.) Александр Абрамович Галкин говорит мне на это:
Александр Галкин: Дело не в том, что они занимались тем, что разрушали коммунизм, они просто думали о своей стране и больше ничего. И вообще западные исследователи не понимают часто того, что у нас была однопартийная, но как шутили как раз в ЦК, многоподъездная система. То есть, скажем, в одном подъезде, где помещались одни отделы ЦК, проводилась одна линия, а в других подъездах того же ЦК сидели другие люди, которые проводили в пределах, естественно, колебания, в пределах возможного, проводили другую политику. Было очень многообразное общество. И если это многообразие, унифицированность проявлялась внешне, то это была очень тонкая оболочка, за которой скрывались разные ориентации, разные системы ценностей, разное отношение к системе и так далее. И как раз, я должен сказать, те, кто занимали позиции, которые сейчас называют позициями шестидесятников, были, как правило, наиболее искренние люди, которые в общем-то реально смотрели на жизнь, видели недостатки системы, просчеты, преступления, разрыв между словами и делами и так далее, вот они болели, в связи с этим им хотелось, чтобы было лучше.
Владимир Тольц: Вадим Валентинович Загладин дополняет:
Вадим Загладин: Вы знаете, разные тут можно вещи сказать. Ведь марксизм все понимали по-разному. Марксизм был у нас официальный, который, собственно, марксизмом ни в коей мере не являлся. А были люди, которые действительно изучали марксизм по-настоящему, понимали его по-своему, то есть так, как это было действительно ближе к взглядам Маркса. Анатолий Сергеевич, безусловно, относился ко второй категории людей. У нас тогда бытовало выражение – двоемыслие. Известно, откуда оно пошло. В какой-то мере это двоемыслие было многим свойственно. Я знаю, скажем, по нашим дискуссиям с Анатолием Сергеевичем в те периоды, когда мы вынуждены были писать одно, а между собой обсуждали совсем другие проблемы и совсем другие подходы к этим проблемам. И все оставалось на будущее, про запас. Затем впоследствии, в период перестроечный, та вторая часть жизни, которая проходила в рамках двоемыслия, она вышла наружу и помогла всем нам сделать то, что можно было сделать в новых условиях.
Владимир Тольц: А вот мнение стороннего наблюдателя – Лили Шевцовой.
Лилия Шевцова: Для меня трудно объяснить эту эволюцию. Я, кстати, наблюдала ее на примере некоторых своих родственников, которые прошли войну от первого до последнего дня, более того, некоторые из них участвовали в войне с финнами, а к 89-90 году они пришли к выводу, что так жить нельзя и иного не дано. Как это произошло – трудно сказать. Но, мне кажется, фактор войны сыграл определенную роль.
Опять-таки, возвращаясь к Анатолию Сергеевичу, я вспоминаю, в каком-то из его дневников, а, может быть, даже в передаче с вами он сказал о своих впечатлениях, когда он впервые остался в Прибалтике. Помните, он был одним из первых комбатов, поколения комбатов. Так вот, он увидел, как относилось к советским войскам местное население. И кажется тогда он в своем дневнике пометил: «Это чужая страна. Надо уходить». То есть я не исключаю, что не только он, но и другие поколения комбатов, представления этих поколений, пройдя Восточную Европу, дойдя до Германии, увидели, что не так-то уж, и не все балуют победителей и освободителей, что это все же не то, другое, не сталинское, может быть не удержаться, а может быть нужно уходить.
Вот чужая страна, очевидно, это было какое-то прозрение для Анатолия Сергеевича, но пусть он нас подкорректирует, пусть он скажет, что это не так. И возможно, война так же, как и война 12 года изменила что-то, сдвинула стереотип в мозгах этих людей. Да, потом они прошли 50-е годы, потом они молчали во время всех этих дней, они замкнулись. Но, опять-таки, оттепель, произошел какой-то новый толчок, и они опять задумались о несистемных вещах. И может быть не только Анатолий Сергеевич в когорте тех людей, которых мы можем назвать «несистемные люди в рамках системы». Ведь в когорте этих людей был и Шахназаров, и Шишлин, и Богомолов, и Медведев, мы можем продолжить этот ряд. Кстати, сам Горбачев и Яковлев, они ведь тоже были несистемные люди в системе.
Владимир Тольц: Отношение Черняева к Горбачеву - еще одна проблема, без уяснения которой невозможно понять смысл документального наследия Анатолия Сергеевича. В неопубликованном еще послесловии к дневнику 91 года он пишет:
Диктор: Появление Горбачева было неизбежно в Советском Союзе в 80–х годах. Он стал “орудием истории”. Но не сразу понял, что она хочет от него совсем не того, чего он от нее хотел получить. В этом его трагедия как государственного деятеля и как выдающейся личности.
Исчезновение империи развертывалось в уникально–своеобразной форме. И то, как это объективно–неумолимое сказывалось на деятельности Горбачева, как отражались непредсказуемые во многом перемены в его мыслях, размышлениях, переживаниях, в поведении, в отношениях с людьми и т.д., представляет интерес не только как исторический источник. (…)
Мысли таких людей о самих себе и других, о своем предназначении, о своей стране и мире, даже их реакция на вроде бы частности и мелочи, всегда имеют самостоятельное значение, вне зависимости от результатов их деятельности. К Горбачеву это относится едва ли не больше, чем к кому другому из ему подобных. Ибо с ним связан эпохальный поворот в ходе мировых событий.
В международном аспекте горбачевская перестройка еще раз воспроизвела российский парадокс: крутые перемены в этой стране, как правило, приносили больше пользы (пусть – через негативный опыт) вовне, чем ей самой, ее народу. 1991 год это выявил со всей очевидностью: приближение Советского Союза к катастрофе не подорвало авторитета Горбачева как лидера мирового масштаба, продолжавшего вносить оригинальный, долговременный и благотворный вклад в развитие мировой ситуации.
(…) Я был временами жестко несправедлив в оценке поведения, суждений и образа действий Горбачева, считая их недостойными или неадекватными положению и заслуженному величию такого деятеля. Тем более, что, хотя в практическом плане цели, выдвинутые перед собой Горбачевым, оказались неосуществимыми или заведомо иллюзорными, в плане исторической перспективы его миссия объективно была необходима, и многое в ней приобрело необратимый характер. Он прав, опровергая недругов, утверждающих, будто “эпоха Горбачева” кончилась. Нет, он в самом деле положил начало новой эпохе.
Владимир Тольц: Ну, а Анатолию Сергеевичу мы – все мои собеседники и я – в эти юбилейные дни желаем здоровья, покоя, воли и, конечно, реализации его дальнейших историографических замыслов, которых у него еще хватает.
