Суворов воспринимается преимущественно в европейском контексте. Это неудивительно: он полководец времен империи — Российской империи на ее высшем подъеме, в эпоху Екатерины Великой. Недаром и памятник ему в Петербурге стоит на Марсовом поле: Марс — бог войны у древних римлян, и памятник этот сделан в аллегорически-классическом варианте, Суворов и сам изображен неким богом войны в условно античном одеянии. Что и говорить, это имя знали в Европе.
Байрон в своем «Дон Жуане» в песни Седьмой вводит в повествование Суворова, подробно его описывая. В этом описании он использует французскую биографию Суворова, написанную в 1814 году Траншан де Лавернем, и даже приводит в авторском примечании английскую транслитерацию послания Суворова Екатерине по взятии Измаила: «Слава Богу, слава Вам, Крепость взята, и я там», добавляя от себя: «это куплет».
Мне не нравятся русские переводы Дон Жуана. Шенгели сделал ошибку, взяв для перевода шестистопный ямб, тогда как у Байрона пятистопный: беглая энергия оригинала утратилась. О переводе Татьяны Гнедич и говорить не стоит. Поэтому строфу 55-ю дам прозаическим подстрочником:
Суворов большей частью был возбужден,
Наблюдая, муштруя, приказывая, жестикулируя, размышляя,
Ибо этот человек, смело можно утверждать,
Был достоин более чем удивления;
Герой, буффон, полудемон, полубродяга,
Молясь, обучая, скорбя и грабя, —
То Марс, то Момус; идущий на штурм крепостей
Арлекин в мундире.
Интересно, как описал Суворова молодой Багрицкий в дореволюционном еще, 1915-го года стихотворении: у него Суворов дан в соединении европейских и русских реалий:
В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах;
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.
Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты
И раздавался шепот: «Едет Суворов!»
Или:
По вечерам он сидел у погаснувшего камина,
На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора,
Читал французский роман, открыв его с середины, —
«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора».
Вполне европейские картинки; разве что «грязные окна» неуместны: в Европе не только окна, но и мостовые моют. Но тут же — русские, отечественные детали: синяя шинель с продранными локтями, теплые валенки, «в серой треуголке, юркий и маленький». Или:
Он собирался в свои холодные деревни,
Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.
Эти снижающие детали у Багрицкого, конечно, от Державина, от гениального его стихотворения «Снигирь», написанного на смерть Суворова и позднее вдохновившего Бродского на его некролог маршалу Жукову.
Вот еще свидетельство суворовского европеизма: в 1986 году в СССР в серии Литературные Памятники был изданы письма Суворова, и письма эти все написаны по-французски. Вспоминается старый князь Болконский в «Войне и мире», его старинный благородный французский язык, — на котором уже не говорят, замечает Толстой.
В Литературном Наследии не было, однако, напечатано русское письмо Суворова, отправленное в сентябре 1779 года в Славянскую духовную консисторию. Его можно найти в романе Марка Алданова «Девятое Термидора»:
Бьет челом генерал-поручик Александр Васильевич сын Суворов, а о чем моя челобитная, тому следуют пункты:
Соединясь браком 1774 года генваря 16 дня, в городе Москве, на дочери господина генерал-аншефа и кавалера, князя Ивана Андреева сына Прозоровского, Варваре Ивановне, жил я без нарушения должности своей, честно почитая своей женой…
Но когда, в 1777 году, по болезни находился в местечке Опашне, стерва оная Варвара отлучась самовольно от меня, употребляла тогда развратные и соблазнительные обхождения, неприличные чести ее, почему со всякой пристойностью отводил я от таких поступков напоминанием страха Божия, закона и долга супружества; но, не уважая сего, наконец, презрев закон христианский и страх Божий, предалась неистовым беззакониям явно с двоюродным племянником моим, Санкт-Петербургского полка премьер-майором Николаем Сергеевым сыном Суворовым, таскаясь днем и ночью, под видом якобы прогуливания, без служителей, а с одним означенным племянником одна, по пустым садам и по другим глухим местам, как в означенным местечке, равно и в Крыму в 1778 году, в небытность мою на квартире, тайно от нее был пускаем в спальню; а потом и сего года, по приезде ее в Полтаву, оный племянник жил при ней до 24 дней непозволительно, о каковых ее поступках доказать и уличить свидетелями могу…
И как таковым откровенным бесчинием осквернила законное супружество обесчестив брак позорно, напротив того, я соблюдал и храню честно ложе, будучи при желаемом здоровье и силах, то по таким беззакониям, с нею больше жить не желаю…»
Здоровья и сил Суворова не хватило на управление женщиной; надо полагать, что и дочка его, «Суворушка», не его, а племянникова. Это письмо можно поставить в ряд знаменитых суворовских чудачеств, вроде пенья петухом. Или таких номеров: при виде входящего с представлением молодого щеголеватого офицера Суворов залезал под стол с криком: «Боюсь, боюсь!» Это трактуют так, что, мол, русский Марс давал понять новичку, что в службе не мундир главное. Еще аттракцион: перед отъездом в Итальянскую кампанию Суворов на приеме во дворце всех подходивших к нему называл «красавцами» — и объяснял: «Вы красавцы, а я кокетка, смеюсь и не боюсь».
Сегодня мы способны истолковать все эти чудачества вполне однозначно. Конечно, у Суворова была гомосексуальная ориентация. Что и не удивительно, ибо она свойственна многим знаменитым полководцам (например, Фридриху Великому) и вообще как бы органична в армейском контексте. Армия — естественная мотивировка для исключительного пребывания в мужском обществе. Как всегда в таких случаях, наблюдается здесь амбивалентность: каждый труп на поле боя был для Суворова доказательством того, что он не боится мужчин, — и потому он искал этих доказательств, что на самом деле боялся их: как предмета своей неосознанной страсти.
Знаменитый «штык-молодец» — элементарный фаллический символ, знаменующий суворовские сексуальные предпочтения: с чего бы это полководцу считать пулю дурой?
