Лиля Пальвелева: Сегодня мы продолжим начатую в прошлой передаче беседу об орфоэпических, то есть произносительных нормах. Сейчас они в значительной мере унифицированы, но произошло это не вдруг. Еще в середине ХХ века речь жителей Москвы и Ленинграда отличалась разительно. В одном городе произношение было более мягким, в другом - чеканным. Одновременно существовали как бы два речевых потока, две нормы, два равноценных варианта. О них так и говорили: московское и ленинградское (ну, или петербургское – это кому как нравилось) произношение, что, несомненно, воспринималось как одно из проявлений давнего соперничества двух столиц.
Заметим, в ряде крупных провинциальных городов на устную речь влияли отнюдь не местные говоры. Так, в Новосибирске московское аканье всегда воспринималось как чужеродное и даже комичное. Должно быть, сказалось то, что в войну город принял большое число эвакуированных заводов из Ленинграда. Вместе со станками приехали и те, кто на них работал. Времени с тех пор прошло достаточно много, но прочный речевой отпечаток остался.
К 60-70 годам прошлого столетия различия между московским и петербургским произношением во многом стерлись. Но не до конца. Так в чем же они сейчас выражаются? Вот как отвечает на этот вопрос Максим Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ.
Максим Кронгауз: Различия проходят по разным уровням языка, в том числе, по лексическим. Хорошо известно, что есть специальные петербургские слова и московские. «Поребрик» - это такое классическое петербургское слово. «Бордюр» говорят в Москве. Когда я читаю переводы иностранной литературы, и вижу, что в Нью-Йорке кто-то присел на поребрик, то я понимаю, что переводчик петербуржец. Но это отдельный разговор. Таких слов, на самом деле, не очень много – их немногим более десятка, разводящих москвичей и петербуржцев. Это даже, мне кажется, предмет особой гордости, как москвичей, так и петербуржцев. Надо сказать, что и в других городах есть свои слова, но просто они менее известны.
Если мы говорим об орфоэпии, то существовали, действительно, системы произносительных норм, которые, прежде всего, хранились и воспроизводились в театре. Но боюсь, что сейчас такой классической московской нормы, скажем, с произношением «жЫсмин» уже не существует, кроме, может быть, действительно сцены, с которой это еще может прозвучать. И то, не уверен. Надо сходить в Малый театр, я там давно не был, и послушать, как говорят сегодня актеры.
Но есть такие более демократические различия, которые все-таки продолжают сохраняться. Это касается, например, произношения сочетания согласных. Традиционное московское произношение [шн] в словах «конеШно», «булоШная», и традиционное петербургское – [чн] - «конеЧно», «булоЧная», «молоЧная» и так далее. Тут надо понимать, что это не значит, что москвичи не умеют произносить сочетание [чн]. Приведу классический пример. Мы говорим «конеШно», но также мы говорим «конеЧное множество» или «бесконеЧное». Так что, речь идет просто об отдельных словах, в которых это противопоставление реализуется. Уже менее отчетливо оно реализуется в слово «что». Хотя в среде петербуржцев можно часто услышать «Что». Но опять же, поскольку сосуществуют разные нормы, то это может использоваться как стилистический прием или как художественный прием. Довольно яркий способ характеристики персонажа выбрал Калягин в фильме «Свой среди чужих», где его довольно неприятный герой довольно неприятно говорит «Что». Так что, это тоже довольно важная характеристика.
Важно понимать, что норма существует интересно в той ситуации, когда существует ненормативное. Это ненормативное может иметь очень разные характеристики. В последних лингвистических словарях это ненормативное тоже классифицируется. Вводится шкала ненормативного, как абсолютно недопустимое, не рекомендуемое, и так далее. Шкала задает возможность оценки этого ненормативного. Скажем, невозможное или абсолютно невозможное все равно означает, что это возможно, но строго не рекомендуется. А скажем, более слабая помета «не рекомендуется», означает, что ничего страшного. Когда вариант невозможен, скажем, мы же не говорим «карова». Никому не придет в голову писать здесь «не рекомендуется» или «невозможно». Мы всегда говорим «корова». Поэтому, вообще, пометы возникают только в том случае, если в языке существует что-то другое. А дальше лингвист оценивает это что-то другое либо как грубое нарушение, либо как негрубое нарушение, либо как специфическое нарушение.
Лиля Пальвелева: Когда это профессионализм.
Максим Кронгауз: Да, когда это профессионализм, характеристика определенной социальной среды, например, просторечие, вульгаризмы бывают и так далее. Так что, как раз это очень важно классифицировать и соответствующим образом помечать ненормативное. К ненормативному лингвисты относятся с пиететом. Важно, что это существует в языке, и это как раз предмет изучения.
Лиля Пальвелева: Как тень.
Максим Кронгауз: Да, да. Иногда тень выходит вперед и заслоняет сторону нормы. Скажем, «репортЁр» вытесняет «репОртра» и так далее.
Лиля Пальвелева: Вы упоминали просторечия. Я несколько раз в театральной среде слышала такую рекомендацию, что нормативен просторечный вариант в произнесении имен и отчеств. Люди театра рекомендовали редуцировать звуки в именах и отчествах. Они убеждены, что правильно говорить «Михал Сергеич», «Иван Потапыч» и так далее. Ясно, что это вариант совершенно разговорный. А я теряюсь в догадках: почему возникло это широко распространенное убеждение именно в театре?
Максим Кронгауз: Здесь есть несколько важных проблем. Проблема первая состоит в разграничении разговорного и просторечного. Вот эти редуцированные отчества и отчасти редуцированные имена (у них немножко разный статус) не являются просторечными. Это именно характеристика разговорной речи. Независимо от нашего культурного образовательного ценза, мы все используем редуцированные имена. Так что, говорить о просторечии, как о некоторой низкой социальной среде, здесь не приходится.
Лиля Пальвелева: То есть поясним, в неофициальной ситуации, в совершенно такой обыденной, средуцированное имя не есть нарушение?
Максим Кронгауз: Более того, нарушением является нередуцированное имя. Потому что в обычном разговоре, если мы будем использовать полное имя, подчеркиваю, прежде всего, отчество, это и будет нарушением. Мы никогда не выговариваем отчества. Мы не обращаемся к знакомому человеку «Александр Александрович».
Лиля Пальвелева: Мы как бы проборматываем это.
Максим Кронгауз: Да, «Алексан Алексаныч», иногда редуцируем до «Сан Саныч». Это вполне нормально в домашней среде, в среде близких людей. Блока звали «Сан Саныч». Как вы понимаете, это не было просторечием. Но в речи есть разные регистры. Есть, в том числе регистр официальной речи, публичной, где, безусловно, рекомендуется полное произнесение.
Почему в театральной среде предпочитают редуцирование? Здесь у меня нет никакого своего четкого мнения. Я подозреваю, что в театре просто нет места для полных форм. Потому что и со сцены, и во внутреннем общении используются, безусловно, редуцированные формы в соответствии с нормами русского языка. В театре вообще нет официального общения. Возможно, произошло такое распространение на весь язык. Это неверно. Есть речь дикторов и официальных сообщений, где должны использоваться полные нормы – Владимирович, Александрович и так далее. Но, конечно, в быту мы их практически не используем.
