60 лет назад в Комсомольске-на-Амуре, который строился тысячами заключенных, был выпущен сборник «Сонетов» французского поэта XVI века Гильома дю Вентре в переводе на русский язык. Книгу сопровождала большая вступительная статья, портрет автора и комментарий. Но найти это солидное издание в российских библиотеках невозможно. И во Франции никто не подозревает о книгах Гильома дю Вентре – ни о переводных, ни об оригинальных.

Небольшого формата книжка, 60 страниц красноватого цвета. Текст отпечатан на одной стороне. При внимательном рассмотрении понимаешь, что в качестве бумаги взята инженерная синька. Вероятно, на безрыбье. Автор: Гильом дю-Вентре, годы жизни: 1553–1602. Титульный лист, по-французски: Sonets, Shalaugne-sur-Marne, 1597. Титульный лист по-русски: «Сонеты, Комсомольск-на-Амуре, 1946». Портрет улыбающегося автора в смоляном парике из Национальной Пинакотеки в Париже.

Благодарю тебя, Создатель мой,
За то, что под задорным галльским солнцем –
Под самой легкомысленной звездой –
Родился я поэтом и гасконцем!

За страсть к Свободе, за судьбы стремнины, –
За герб дворянский, за плевки врагов,
За поцелуи женские, за вина
И за моё неверие в богов,

За рифм неиссякающий источник,
За мой язык французский, злой и сочный, –
Твои дары пошли поэту впрок!

Мне на земле не скучно, слава Богу, –
Неплохо ты снабдил меня в дорогу,
Хоть и забыл наполнить кошелек!

Увы, не было на свете жизнелюбивого гасконца дю-Вентре, не было французского издания XVI века, нет в Национальной Пинакотеке его портрета, как и самой Национальной Пинакотеки в Париже не существует. Всё это выдумано двумя сталинскими заключенными, отправленными работать в ссылку в город Комсомольск-на-Амуре. Мистификаторов зовут Юрий Вейнерт и Яков Харон. Харон написал ученое предисловие, Юрий Вейнерт сочинил вольнолюбивые сонеты. А также пририсовал к своей фотографии смоляной парик и придумал французскую подпись. А если его фамилию – Вейнерт – написать по всем французским правилам, то получится анаграмма: Вентре. Безобидная литературная забава, доступная ссыльнопоселенцам.

Над Францией – предгрозовая тишь…
Что будет? Голод, мор, война, холера?
Над бездною качается Париж –
Так на волнах качается галера:

Уключин скрип, усталых весел всплеск
И монотонно-горестное пенье
Галерников, прикованных к сиденьям,
И моря нестерпимо знойный блеск…

Надежды нет: с плавучею тюрьмой
Рабы навек повенчаны Судьбой
И с ней погибнут – нет пути иного!

Вот так и я погибну, мой Париж:
Утонешь ли в крови или сгоришь –
Я телом и душой к тебе прикован!

Судьбы соавторов книги сложились по-разному: Яков Харон успел до ареста набраться жизненных впечатлений, провел отрочество в Берлине, а освободившись после смерти Сталина стал звукооператором в кино, у него родился сын, он был признан профессионалами, написал книгу воспоминаний…

Жизнь Юрия Вейнерта выдалась и короче, и злее. Первый обыск и первый арест произошел, когда Юрию не было и пятнадцати лет… Мать его вспоминала:

Бабушка бросилась к Юре, прижалась к нему и с отчаяньем воскликнула: «Юра, и за тобой, таким дитёнком!» А Юра был счастлив: «Бусенька, не горюй, понимаешь, ведь это значит, что я уже совсем большой!» По-видимому, Юрины ребячьи желёзки, детский столик и это восклицание произвели впечатление на обыскивавших. Просмотр Юриного имущества был прекращен, изъять было нечего…

Второй раз его арестовали и сослали в двадцатилетнем возрасте. Третий раз – еще через два года. Дальний Восток, Абакан, Комсомольск. Он жил редкими письмами из дома, дружбой с Яковом Хароном – товарищем по несчастью – и молодым гасконским поэтом Гильомом дю-Вентре, позволявшим ему реализовать свой литературный дар и редкую начитанность.

В 1947-м году Вейнерта освободили, он вернулся автором книги, которую сам выпустил тиражом четыре экземпляра. Поселился в Калинине, на выходные дни ездил в Москву – к возлюбленной… В 1949-м его арестовали в четвертый раз. Через год пришло известие о кончине его невесты. В январе 1951-го в Северо-Енисейске, перед торжественным открытием шахты (которую также строили зэки) он идет еще раз взглянуть на свою работу. Какое будущее ждало его? Через некоторое время его нашли разбившимся, на дне шахты.

Четыре слова я запомнил с детства,
К ним рифмы первые искал свои,
О них мне ветер пел и соловьи, –
Мне их дала моя Гасконь в наследство…

Любимой их шептал я, как признанье,
Как вызов их бросал в лицо врагам:
За них я шел в Бастилью и в изгнанье,
Их, как молитву, шлю родным брегам.

В скитаниях, без родины и крова,
Как Дон-Кихот, смешон и одинок.
Пера сломив иззубренный клинок,

В свой гордый герб впишу четыре слова, –
На смертном ложе повторю их вновь:
Свобода… Франция… Вино… Любовь!