Даже некоторые западники в России присоединяются к мнению, что они сошли со сцены из-за своих ошибок. Это не так, хотя ошибок было более чем достаточно.
Скажем сильнее: если бы их было меньше, российской демократии пришлось бы ещё хуже. Ведь основные ошибки представляли собою вольные или невольные уступки советским предрассудкам народного большинства, иначе наши герои были бы биты раньше и больнее.
Западники были чужеродны с самого начала, если считать началом 1989-й – год Первого съезда народных депутатов СССР. "Агрессивно-послушное большинство" (гениальное определение Юрия Афанасьева) этого съезда избрало союзный Верховный Совет, в котором они оказались в унылом меньшинстве. Цвет западничества был вычеркнут не просто сознательно, а с вызовом.
Автор, впрочем, был в числе пессимистов, ожидавших худшего. Думалось, демократы составят едва заметную горстку, чья роль в парламенте сведётся к тому, чтобы нарушать там привычное единогласие, и уже одно это, мол, будет означать начало новой жизни.
Вспомним также, что появление Ельцина на посту президента России было чудом. Депутатская публика, с которой ему пришлось иметь дело, была попроще союзной, тон задавала интеллектуальная периферия, ждать от неё пощады не приходилось, вопрос, кто кого, встал сразу. Откупаясь от совка, Ельцин торговался жестоко. На Черномырдина вместо Гайдара он согласился в крайней ситуации. Это был не худший выбор, но вспомним, в чём сознался потом избранник. Он сказал, что год премьерства у него ушёл на то, чтобы сообразить, что на такой должности не следует заниматься каждым заводом в отдельности – нужно искать общие решения. Гайдаровцы стали называть его мыслящей трубой по аналогии с паскалевым определением человека как мыслящего тростника. Это была оценка не умственных способностей, а культурного уровня и политико-экономического кругозора.
Многие, если не все, западники полагают, что роковую роль в их поражении сыграли трудности переходного периода, то, что не оправдались надежды населения на немедленное улучшение жизни. Юрий Афанасьев: "Подъем патриархальных, традиционалистских, в том числе и советских настроений из-за падения качества и общей нестабильности жизни — это и есть, на мой взгляд, самое глубинное объяснение "путинского большинства".
Но почему оно, это большинство, кинулось грешить на демократию, а не на её слабость? Когда Горбачёв говорил, что страна страдает не от социализма, а от недостатка социализма, его хорошо понимали, с ним охотно соглашались. Почему же бесились, когда слышали, что беда не в рынке, а в недостатке рынка? Не потому ли как раз, что ещё вчера искренне соглашались с Горбачёвым? И даже сейчас скорее согласятся с ним…
Равнодушие России к западным началам больше всего проявилось, естественно, в том, что она и не подумала создавать гражданское общество, во всяком случае – сознательно и с должным размахом. По указанию властей, под их присмотром и чутким руководством, для галочки или куражу – всегда пожалуйста, а самим – дураков нет. Это уже давно общее место. Но для Путина, когда он в самом начале своего правления собрал полный зал представителей "гражданского общества", а они, оттирая друг друга, кинулись к нему с челобитными, это было нечто такое, что надо было быть поистине святым (или интеллигентом), чтобы не стать законченным циником.
Да, значительная часть населения с удовольствием слушает, как западники поносят власть за наплевательское отношение к букве и духу конституции. Но значит ли это, что оно всем умом понимает, что такое демократическое устройство, и всем сердцем его жаждет? Для него не имеет особого значения, за что ругают власть, - испокон веков её везде ругают за одно и то же. Ещё меньше важности придаётся тому, чего от неё требуют всякие Немцовы (грубо), Гайдары и Гринберги (вежливо). Вполне достаточно, что её просто ругают. В российской толще, по существу, не было и нет того, что можно назвать демократическим задором. Теперь, почуяв, наконец, под собою страну, одни из западников поползли во власть, другие притихли.
Вряд ли можно сказать, что отрезвление в обоих случаях пошло на пользу стране. Прежняя уверенность, что Россия ни к чему так не готова, как к шествию на Запад, была более продуктивной. Иначе не было бы целой эпохи, мучительной и прекрасной: ельцинизма.
Скажем сильнее: если бы их было меньше, российской демократии пришлось бы ещё хуже. Ведь основные ошибки представляли собою вольные или невольные уступки советским предрассудкам народного большинства, иначе наши герои были бы биты раньше и больнее.
Западники были чужеродны с самого начала, если считать началом 1989-й – год Первого съезда народных депутатов СССР. "Агрессивно-послушное большинство" (гениальное определение Юрия Афанасьева) этого съезда избрало союзный Верховный Совет, в котором они оказались в унылом меньшинстве. Цвет западничества был вычеркнут не просто сознательно, а с вызовом.
Автор, впрочем, был в числе пессимистов, ожидавших худшего. Думалось, демократы составят едва заметную горстку, чья роль в парламенте сведётся к тому, чтобы нарушать там привычное единогласие, и уже одно это, мол, будет означать начало новой жизни.
Вспомним также, что появление Ельцина на посту президента России было чудом. Депутатская публика, с которой ему пришлось иметь дело, была попроще союзной, тон задавала интеллектуальная периферия, ждать от неё пощады не приходилось, вопрос, кто кого, встал сразу. Откупаясь от совка, Ельцин торговался жестоко. На Черномырдина вместо Гайдара он согласился в крайней ситуации. Это был не худший выбор, но вспомним, в чём сознался потом избранник. Он сказал, что год премьерства у него ушёл на то, чтобы сообразить, что на такой должности не следует заниматься каждым заводом в отдельности – нужно искать общие решения. Гайдаровцы стали называть его мыслящей трубой по аналогии с паскалевым определением человека как мыслящего тростника. Это была оценка не умственных способностей, а культурного уровня и политико-экономического кругозора.
Многие, если не все, западники полагают, что роковую роль в их поражении сыграли трудности переходного периода, то, что не оправдались надежды населения на немедленное улучшение жизни. Юрий Афанасьев: "Подъем патриархальных, традиционалистских, в том числе и советских настроений из-за падения качества и общей нестабильности жизни — это и есть, на мой взгляд, самое глубинное объяснение "путинского большинства".
Но почему оно, это большинство, кинулось грешить на демократию, а не на её слабость? Когда Горбачёв говорил, что страна страдает не от социализма, а от недостатка социализма, его хорошо понимали, с ним охотно соглашались. Почему же бесились, когда слышали, что беда не в рынке, а в недостатке рынка? Не потому ли как раз, что ещё вчера искренне соглашались с Горбачёвым? И даже сейчас скорее согласятся с ним…
Равнодушие России к западным началам больше всего проявилось, естественно, в том, что она и не подумала создавать гражданское общество, во всяком случае – сознательно и с должным размахом. По указанию властей, под их присмотром и чутким руководством, для галочки или куражу – всегда пожалуйста, а самим – дураков нет. Это уже давно общее место. Но для Путина, когда он в самом начале своего правления собрал полный зал представителей "гражданского общества", а они, оттирая друг друга, кинулись к нему с челобитными, это было нечто такое, что надо было быть поистине святым (или интеллигентом), чтобы не стать законченным циником.
Да, значительная часть населения с удовольствием слушает, как западники поносят власть за наплевательское отношение к букве и духу конституции. Но значит ли это, что оно всем умом понимает, что такое демократическое устройство, и всем сердцем его жаждет? Для него не имеет особого значения, за что ругают власть, - испокон веков её везде ругают за одно и то же. Ещё меньше важности придаётся тому, чего от неё требуют всякие Немцовы (грубо), Гайдары и Гринберги (вежливо). Вполне достаточно, что её просто ругают. В российской толще, по существу, не было и нет того, что можно назвать демократическим задором. Теперь, почуяв, наконец, под собою страну, одни из западников поползли во власть, другие притихли.
Вряд ли можно сказать, что отрезвление в обоих случаях пошло на пользу стране. Прежняя уверенность, что Россия ни к чему так не готова, как к шествию на Запад, была более продуктивной. Иначе не было бы целой эпохи, мучительной и прекрасной: ельцинизма.
