Черные, жгучие, страстные

Очи на очи глядят, очи речи говорят. Какие речи? Роговица, зеница, яблоко, радужка, хрусталик - сколько выразительных, осязаемых слов окружают слово "глаз". Но вот само это слово, кажется, не так хрупко, не так сочно, не так ярко. В древне-русском оно означало "шарик": глазкы стекляныи - стеклянные шарики. Все-таки, согласитесь, стекло - не хрусталь. Поэтических рифм к глазам хватает, но не все они радуют. Краса - холодновата. Гроза - опасна. Лоза, как и сами глаза, с прозеленью, но к лозе льнет рифма "коза". А у козы глаза навыкат, у козы зоб, базедка. Роковое все же "з". У гоголевской ведьмы в "Вии" - "глаза", но стоит ведьме оборотиться панночкой, как на читателя глядят "очи". Эти очи на юге хранят в черном бархатном футляре ночи. А к ночи льнет рифма "дiвочи".

• • Засiяли карi очi,
    Зорi серед ночi...

Вы скажете, что эти шевченковские строки на грани кича. Да, на грани. Но как блестит, как играет эта грань! В малороссийской поэме Пушкина "Полтава" я насчитал всего две пары глаз. Зато очами поэма усеяна, как украинская ночь звездами.

• • Тиха украинская ночь.
    Прозрачно небо. Звезды блещут.
    Своей дремоты превозмочь
    Не хочет воздух.

Сколько все же эротики в этом "превозмочь", как переплелись в этом слове "очи" и "ночи"!
Кажется, лучше всего науку об очах преподавали в Нежине, в Нежинской гимназии. Там учился Гоголь. Там же учился и Евген Гребенка, малороссийский переводчик пушкинской "Полтавы" и автор текста самого знаменитого русского романса "Очи черные, очи страстные". Вот это подарок! Вот это великодушие!

Был помнивши

Может быть, разгадка российской истории заключена в слове плюсквамперфект. В его отсутствии. В латинском языке плюсквамперфектом называют предпрошлое время. Образуют его посредством вспомогательного глагола. Вставил такой глагол-"жучок", и ты уже в прошедшем, канувшем в прошлое. Такие "жучки" до сих пор точат английский, немецкий, французский. Были они когда-то и в русском, но источились. В старых книжках остались лишь просторечия вроде "он был привыкши". Грамматику приходится восполнять лексикой: "помню, бывало..." или "давным-давно...". Этот грамматический недобор или, если угодно, грамматический романтизм дорого обходится носителям языка. Их история никак не становится историей; как упрямая страница в новенькой книге, не переворачивается; рвется в настоящее. Нет на нее, российскую историю, грамматической узды. А вот в русской жизни плюсквамперфект случается. Классический пример - эмиграция. Зрелая проза Бунина и Шмелева - двух Иванов, очаровательно помнящих родство, - написана как бы в предпрошлом. Очарование их прозы в этом "как бы", в грамматической недосказанности. Но писатели не то что хромоту - заикание, шепелявость - выдадут за совершенства.
Или другой пример жизненного плюсквамперфекта. С какой сладостной позднеримской истомой можно теперь вспоминать свое имперское детство, пиша "Империя" с заглавной буквы. У моего города было сразу четыре имени: австрийское Черновиц, румынское Черноуцы, украинское Чернивци, довоенное русское Черновицы. Стоило выйти на улицу, и твой слух продували сразу несколько языков и наречий, добавьте к помянутым выше идиш, гуцульский, польский. Кажется, это и есть культура: жить на сквозняке нескольких лингв. Но о культуре сказано уже все, а вот о грамматике истории... Помню, бывало... давным-давно... висели неоновые буквы МЕБЛИ над мебельным магазином, нет, не над магазином, а над склепом. И был прибывши Главный Идеолог Суслов с наградой - орденом Ленина - Черновцам. И на Советской - Радянськой - площади многажды осквернил он ушные раковины черновчан, ударяя "Черновцы" на предпоследнем слоге. И никто не был посмевши его поправить. А еще был помнивши школьный восторг от вздыбленной экспрессии двух малороссийских стихов:

• • Як упав же вин з коня
    та й на билый сниг...

И латинистку университетскую, пани Зиновию, помнивши, и при ней несгибаемого Плюсквамперфекта в латах легионера.

Вулиця Гонти

Все утренники моей школьной жизни в Черновцах прошли под чардаш Монти. Даже поэму "Цыганы" я читал под чардаш: он, Монти, забежал вперед. Уже сейчас в мюнхенской библиотеке я пытался найти след Монти в музыкальных справочниках - русских, английских, немецких - но безуспешно. Цыганской энциклопедии там не нашлось. Может, Монти - однофамилец Киже?
Из-за Монти я причислял "Гонти" к музыкантам, австриякам или мадьярам. Но, прочитав поэму Шевченко "Гайдамаки", я понял, что уютная черновицкая улица Гонти названа в честь просвещенного гайдамака Ивана Гонты. Он вошел в историю, вырезав в 1786 году евреев Умани. Справедливости ради, надо сказать, что с уманскими ляхами он тоже не цацкался. Для порядка - евреи здесь сбоку припека - москали спустили с Гонты двенадцать полос кожи, а оставшееся четвертовали. Куски же Гонтова тела пригвоздили к виселицам в четырнадцати городах Украйны. Не знаю, как фрикативный Гонта уживается в Черновцах с парком Шиллера или улицей Шолом-Алейхема. Уживается. Гонту скорее забудут украинцы, чем евреи. Евреям он нужней. Русские евреи любят Чаадаева, Толстого, Синявского, всех тех, кому зрелая русская словесность сделала прививку здорового национального скепсиса. Еврейская же культура, с ее перенакачанным бицепсом выживания, стесняется своих Чаадаевых. Молодость стеснительна. Молодость - это чардаш Монти.

Память о лете

Мне было пять лет, когда родители привезли меня из Забайкалья в Черновцы. В таком возрасте живешь не именами стран и вообще не словами, а ощущениями. Я до сих пор помню этот переход из мира дальтоников в мир семи цветов, свой чувственный восторг, сад белого налива, виноградный ливень, абрикосовый пушок. Мне скажут, что это могло бы случиться и в Абхазии или в Турции. Да, могло бы, но случилось все-таки на Буковине.
Мне было десять. Я учился в третьем классе. На уроке украинской литературы меня вызвали к доске. Но прозвенел звонок. Три дня кряду я готовился: читал коротенький текст и пересказывал его. Меня и вправду вызвали спустя три дня, я прочел, пересказал, но получил только четверку. Я сел за парту и заплакал. Я плакал не из-за оценки. Я плакал от бессилия: этот почти родной, этот чужой язык не поддавался мне. Он был живой. Лишь потом я понял, чем можно было его взять: любовью. Еще лет десять спустя в Опалихе поэт Давид Самойлов сказал мне: "Я перевожу Мыколу Бажана. Ни слова не понимаю, а мне казалось, что я знаю украинский".
Когда-то Мандельштам отметил "эллинистическую природу" русского языка, а Набоков замечательную способность русского передавать ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, все нежно-человеческое, а также мужицкое, грубое, сочно-похабное. Оба поэта, думаю, имели в виду то, что между звучанием и значением русских слов дистанция, стремящаяся к нулю. В этом смысле украинский еще "эллинистичней" русского. "Крыхкый", "рынва", "зеленкуватый", "праля", "карколомный", нет, эти слова вылеплены не из звуков, а из материала. "Ирпень" - это не слово, а прозрачный сгусток смолы.
Впервые - школа не в счет - я заговорил по-украински в эмиграции. Все-таки "четверка" кое-чего стоила. Оказалось, что молодые украинцы, выросшие в Америке или в Англии, русского не понимают. Это правда, это не притворство и не идеологическая дурь. Не знаю, может быть, нынешние украинские младенцы тоже будут плохо понимать русский. Лично мне об этом думать больно. Но я корыстен, я писатель, и хочу, чтоб меня прочли как можно больше читателей. Ну что ж, пусть прочтут хоть в переводе. Я не враг тем гуцульским детям, которых четверть века тому учил в Карпатах английскому и русскому. Вечерами я обходил приземистые интернатские корпуса, в которых спали мои ученики. В коридоре на первом этаже стояли десятки пар детских ботинок, туфелек, галош, сандалий. Почему сандалий, ведь уже стояла осень? Обувь, сношенная до белизны, обрывки шнурков, узел на узле, прелый дух кожи, пота, дождя. Вы бы попробовали, глядя на эти ботинки, туфельки, галоши, сандалии - да почему же сандалии, ведь уже стояла осень? - не опереться на перила, не расплакаться...

Птица над Днепром

У Элиаса Канетти, одного из последних великих австрийцев, жившего в Лондоне и писавшего по-немецки, есть художественное исследование «Масса и власть». В этой книге он пишет: "Бессмысленно утверждать, что между нациями, народами, нет разницы". Для Англии Канетти находит такой образ: "Насколько связано отношение к морю с английским индивидуализмом? Англичанин видит себя капитаном на борту корабля. Рядом с капитаном – малочисленный экипаж, а вокруг безбрежное море. Он почти один. Море необходимо обуздать. На морской безбрежной глади корабли столь же изолированы, как и люди."

Россию с легкой или тяжелой руки Гоголя мы представляем как Русь-тройку. Эта метафора завершается вроде бы величественно: «…перед нею расступаются народы и государства». Только не ясно, почему они расступаются. Расступаться можно перед королевским кортежем, а можно перед уркой с лезвием между пальцами В поисках образа Украины я обращаюсь к тому же Гоголю: «…редкая птица долетит до середины Днепра…». Днепр - это река времени, а птица, долетевшая сейчас до середины Днепра, замерла и не знает, что делать дальше. Она сконфужена, она в недоумении. Что это – транзит или статус-кво? Вот такой гоголевский образ.

Украина – tabula rasa. В этом и преимущество, и слабость. С одной стороны, нет исторической опоры, государственного исторического тыла, с другой - гены не испорчены. В отличие от старшего брата, полиомиелитом мозга не страдает, так что, может быть, птица и долетит до дальнего берега. Недоговоренность, недолепленность, незавершенность во всем. Никто ничего не может. Заговорщики не сумели отравить президента. А журналиста Гонгадзе убили, потому что, думаю, не было такого приказа: велено было не убивать, а напугать. На что бы мы ни посмотрели, видим рыхлость, случайность, аморфность. Камень, пущенный пращей, должен лететь в голову. А он, если и летит, то куда-то в пустырь.

В словаре международного права есть такое словосочетание - «перемещенное лицо». Так называли, прежде всего, людей, которые, лишившись крова, блуждали по Западной Европе в конце и после Второй мировой войны. Несметное количество перемещенных лиц – это одна из трагедий 20-го века. Но если это понятие расширить на всю историю, то тогда придется говорить о перемещенных народах: евреях, ирландцах, армянах и пр. Но для меня и украинцы относятся к таким перемещенным народам. Все или большая часть того, что было сделано украинцами, сделано вне Украины. Речь идет и о 17-ом веке, и о 18-ом, и 19-ом, и 20-ом. Я имею в виду украинцев, которые осуществляли свой дар и предназначение вне Украины. Для этого им нужна была заграница. Они вносили вклад в чужие культуры. Это был рок украинского народа. И вот в конце 20-го века у украинцев появился шанс больше не быть перемещенным народом, перемещенными лицами и связать свою судьбу с Украиной. Воспользуются ли современные украинцы этим шансом? Я надеюсь, что никакой украинский поэт больше не напишет строки «на нашій, не своїй землі» (Т. Шевченко). Но ежели не воспользуются, винить будет некого, кроме самих себя.

До встречи через неделю.