Ссылки для упрощенного доступа

Начало войны в архивных передачах Свободы.




Иван Толстой: К трагедии 22 июня наша радиостанция обращалась чуть ли не каждый год. В первые десятилетия своего существования радио приглашало к микрофону и участников, и ветеранов войны, которые, кстати, не всегда защищали именно советскую власть, а чаще всего оставались рядовыми жертвами истории. Но кто бы ни выступал в наших программах, каждый пережил военное лихолетье на себе. На старых пленках из нашего архива запечатлелись и прежние голоса, и неподдельные чувства участников программ, даже если это простые дикторы. Сегодняшняя документальная радиокомпозиция вышла в эфир 18 февраля 1973 года.

Диктор: 21 июня 1941 года в Москве на первый взгляд все было спокойно. Однако напряжение нарастало. К вечеру количество тревожных сведений о немецких военных приготовлениях значительно возросло. Генеральный Штаб предупредил командующих военными округами о возможном нападении гитлеровской Германии. Когда об этом узнал Сталин, он заявил: “Зря поднимаем панику”. Тем не менее, вечером в Кремле у Сталина собрались члены Политбюро, приехали нарком обороны Тимошенко, начальник Генерального Штаба Жуков и генерал лейтенант Ватутин. Жуковым была составлена директива о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность. Прослушав текст директивы, Сталин, по воспоминаниям маршала Жукова, сказал:

“Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений”.

В три часа 17 минут 22 июня командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский позвонил начальнику генштаба Жукову и сообщил, что со стороны моря подходит эскадрилья неопознанных самолетов. В 3 часа 30 минут начальник Штаба Западного военного округа генерал армии Климовских доложил о налете немецкой авиации на города Белоруссии. Через несколько минут поступило сообщение о бомбардировках украинских городов. В 3 часа 40 минут - о налетах на Каунас и другие города Прибалтики.

Диктор: Маршал Жуков в книге своих воспоминаний рассказывает о том, как в 4 часа 30 минут он, нарком обороны Тимошенко и члены Политбюро собрались в кабинете Сталина. Сталин был бледен и сидел за столом. Он сказал, что надо позвонить в германское посольство. В посольстве ответили, что посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения. Шуленбурга принял Молотов. Чуть позже он сообщил Сталину: “Германское правительство объявило нам войну”. Здесь Жуков отмечает, что таким подавленным он никогда не видел Сталина. Убежденность вождя в том, что войны удастся избежать, рухнула.

Диктор: В полдень 22 июня 1941 года из выступления по радио Заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза, Народного Комиссара Иностранных Дел Молотова миллионы советских людей впервые узнали о начале войны. Молотов говорил:

Диктор: “Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек.
Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной Большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".

Диктор: 23 июня в центральных газетах была опубликована сводка о ходе боев первого дня Великой Отечественной войны. Вот ее полный текст.

Диктор: “С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточённых боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два в 15 километрах и последнее в 10 километрах от границы).
Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населённых пунктов, но всюду встречала решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолётов противника”.

Диктор: Так говорилось в сводке. В действительности на местах боев картина была абсолютно другая. Вот что пишет в своей книге “1941, 22 июня” советский историк Александр Некрич:

Диктор: “К полудню 22 июня советская авиация потеряла 1200 самолетов. Из них было уничтожено на земле 800. Особенно велики были потери авиации Западного особого военного округа. К исходу первого дня войны противнику удалось на северо-западе прорваться к реке Дубиса (35 километров северо-западнее Каунаса), а в 60 километрах южнее Каунаса форсировать реку Неман. На левом крыле Западного фронта советским войскам Четвертой армии пришлось отступить и покинуть Брест. На брестском направлении немецкие танки в первый день войны продвинулись на 50-60 километров и заняли Кобрин”.

Диктор: Вышедшая в 1965 году небольшим тиражом книга Некрича “1941, 22 июня” позже была раскритикована, а сегодня запрещена вообще. Видимо, за горькую правду, которую скупо, точно изложил советский историк. Работу Некрича в значительной мере дополнил и развил другой советский военный специалист – генерал-майор в отставке Петр Григоренко. К сожалению, его труд в СССР не опубликован, он издан лишь самиздатом. Петр Григоренко писал:

Диктор: Группа гитлеровских армий «Центр», действовавшая на направлении главного удара, за первые два дня продвинулась больше, чем на 200 километров. Это она двигалась как раз там, где, как сегодня считают, войскам противника было оказано серьезное сопротивление. На пятый день головные части группы армий «Центр» вышли к Минску, а на восьмой в районе этого города было завершено окружение еще одной крупной группировки советских войск.

Диктор: Первые дни войны стали днями невиданного ранее морального потрясения нации. Еще не успели заглохнуть гремевшие многие годы по всей стране лозунги “Ни пяди своей земли не отдадим!”, “На удар ответим двойным и тройным ударом!”, “Воевать на чужой территории!”, “Воевать малой кровью!”, - а на дорогах Советского Союза уже слышался грохот кованых сапог и лязг гусениц вражеских танков. Это был удар неимоверной силы и, что самое страшное, удар по армии абсолютно неподготовленной к войне, обреченной руководством на поражение. Критическое положение, сложившееся на фронтах, невиданная ранее опасность, угрожавшая стране и ее руководству, моральное потрясение народа перед лицом этой опасности, вынудили Сталина выступить 3 июля 1941 года по радио с трагическим обращением к братьям и сестрам. Вот запись этого обращения.

Иосиф Сталин:
Товарищи! Граждане! Братья и сестры!
Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.


Диктор: Говоря о том, что родина в опасности, Сталин в то время мог только предполагать, что еще большая опасность поджидает страну впереди. В вышецитированной работе генерал-майора в отставке Петра Григоренко, говорится:

Диктор: “К исходу третьей недели германские фашистские армии стояли у ворот Смоленска, завершив еще одно крупное окружение советских войск. По германским источникам только на этом направлении в период с 22 июня по 1 августа 1941 года гитлеровцами взято в плен около 755 тысяч человек, захвачено свыше 6.000 танков и более 5.000 орудий. Соответствующих сведений по данным советского командования наша печать не публиковала. Имеется лишь сообщение маршала Советского Союза Гречко о том, что на всем советско-германском фронте “противнику удалось за три недели войны вывести из строя 28 наших дивизий, а свыше 70 дивизий потеряли от 50 процентов и более своего состава в людях и боевой технике”
Это был сокрушительнейший разгром всей нашей армии прикрытия - из 170 дивизий свыше 100 за три недели войны были либо разгромлены, либо понесли потери, приведшие их в небоеспособное состояние.

Диктор: Сталин, предвоенная политика которого стала непосредственной причиной поражения советской армии, искал теперь виновных. В высших штабах один за другим менялись командующие, начальники, комиссары. Свирепствовали трибуналы. Люди, отдававшие все силы делу спасения родины, по приказу Сталина шли на расстрел, обвиненные в предательстве и прочих грехах. Террор в армии стал обычным явлением. Своей высшей точки он достиг летом 1942 года, когда после неудачной наступательной операции, предпринятой под Харьковом, начался беспорядочный отход войск Юго-западного фронта в направлении Сталинграда. 28 июля 1942 года Сталин издал страшный и, одновременно, по сути, панический приказ “Ни шагу назад”, сопровождавшейся инструкцией вводившей штрафные батальоны.

(Звучит песня Высоцкого “Всего лишь час дают на артобстрел”)

Иван Толстой: У микрофона - Александр Галич. Запись 27 июня 1977 года.

Александр Галич: Вот опять наступило и минуло 22 июня. Памятный день для людей старшего поколения, день, когда началась для Советского Союза Вторая мировая война. Удивительно устроена человеческая память. Я почти не помню дней мая 45-го года, хотя я был в это время уже в Москве, это были радостные дни победы, но они как-то смешались у меня в сознании, в моей памяти. Праздник, радость, поцелуи на улицах. А вот день, утро 22 июня 1941 года, хотя было это уже так давно, я помню отчетливо, помню, как будто это произошло только вчера, помню даже запах кофе. Мы встали поздно, сидели, пили кофе, и в это время по радио раздался голос Молотова, сообщавший о том, что началась война.

Поколение обреченных!
Как недавно и, ох, как давно,
Мы смешили смешливых девчонок,
На протырку ходили в кино.
Но задул сорок первого ветер -
Вот и стали мы взрослыми вдруг.
И вколачивал шкура-ефрейтор
В нас премудрость науки наук.
О, суконная прелесть устава -
И во сне позабыть не моги,
Что любое движенье направо
Начинается с левой ноги.
И потом в разноцветных нашивках
Принесли мы гвардейскую стать
И женились на разных паршивках,
Чтобы все поскорей наверстать.
И по площади Красной, шалея,
Мы шагали - со славой на "ты",-
Улыбался нам Он с мавзолея,
И охрана бросала цветы.
Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!..
Позабыв, что движенье направо,
Начинается с левой ноги.
Что же вы присмирели, задиры?!
Не такой нам мечтался удел.
Как пошли нас судить дезертиры,
Только пух, так сказать, полетел.

Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Ты кончай, солдат, нести чепуху :
Что от Волги, мол, дошел до Белграда.
Не искал, мол, ни чинов, ни разживу...
Так чего же ты не помер, как надо?
Как положено тебе по ранжиру?
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат -
Ну, не вышло помереть, виноват.
Виноват, что не загнулся от пули,
Пуля-дура не в того угодила,
Это вроде как с наградами в ПУРе,
Вот и пули на меня не хватило!

Все морочишь нас, солдат, стариной?!
Все морочишь нас, солдат, стариной!
Все морочишь нас, солдат, стариной -
Бьешь на жалость, гражданин строевой!
Ни деньжат, мол, ни квартирки отдельной.
Ничего, мол, нет такого в заводе,
И один ты, значит, идейный,
А другие, значит, вроде Володи!

Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир! -
Припечатает годкам к десяти!

Ах, друзья же вы мои, дуралеи, -
Снова в грязь непроезжих дорог!
Заколюченные параллели
Преподали нам славный урок -
Не делить с подонками хлеба,
Перед лестью не падать ниц.
И не верить ни в чистое небо,
Ни в улыбку сиятельных лиц.
Пусть опять нас тетешкает слава,
Пусть друзьями назвались враги, -
Помним мы, что движенье направо
Начинается с левой ноги!



Поет Леонид Пылаев:


Где-то когда-то куда-то
люди шли и стреляли,
Звали людей солдаты
за то, что они умирали,
Звали людей солдаты
за то, что они умирали.
Где-то дымились хаты,
правду где-то скрывали,
Звали людей солдаты
за то, что они умирали,
Звали людей солдаты
за то, что они умирали.
Где-то взрывались гранаты,
где-то отцы воевали,
Звали отцов солдаты
за то, что они умирали,
Звали отцов солдаты
за то, что они умирали.


Иван Толстой: Песня Леонида Пылаева 60-х годов.
Трагическое начало войны в воспоминаниях сотрудников нашей радиостанции. Запись 22 июня 1977 года. Программу ведут Татьяна Вербицкая и Юлиан Панич.

Юлиан Панич: 22 июня. 22 июня! Мне казалось, что право на горестные воспоминания о дне начала войны, Великой Отечественной Войны, принадлежать могут только нам, родившимся на территории Советского Союза, на территории, где началась она 36 лет тому назад. Казалось так. Я рассказывал моему сыну, вот, - говорю, - мальчик, мне было тогда десять, я ходил в школу и поступил в пионеры, я перешел в 3-й класс. И было воскресенье, и над Харьковом завыли сирены, и посыпались бомбы. Кругом горело, и все было страшно. Мы выбегали на улицу посмотреть, откуда летят и кто - немцы, наши? Летели немцы. Много самолетов, и только изредка облачко от разрыва зенитного снаряда. 22 июня. И кончилось детство. В августе 41-го на харьковскую авиабазу, которой командовала легендарный полярный летчик Каманин, и начальником медицинской службы которой был мой отец, доктор Александр Николаевич Панич, приехала Буденный, маршал. Он приехал ночью и ночью же собрал в клубе всех служащих и их семьи. И нас привели, малолеток, посмотреть на маршала. Маршал кричал, что Харьков уже никогда не отдадут, что скорее на его ладони вырастут усы, чем немцы займут Харьков. Вот Киев сдали, а Харьков - нет. И приказал расстреливать, как дезертиров, всех, кто только подумает об эвакуации. И он сказал: пусть хозяйки ставят самовары (это в полночь-то), и он лично и его свита пойдут по квартирам пить чай у офицеров. И моя мама вскипятила чайник. Я уж не думаю, что так хотелось чаевничать в ночь с маршалом, но обвинение в дезертирстве… Нет, он не пришел к нам, легендарный рубак, он улетел в другие гарнизоны - вдохновлять, грозить, обещать, что усы на ладони вырастут. Этой ночью разбомбили наш аэродром, не осталось ни одного самолета, и утром был дан приказ не на машинах (их тоже сожгли), а пешком уходить из Харькова в сторону Купянска - немцы уже подходили к харьковской Холодной горе. И вот шли мы по золотому полю пшеницы, по золотому полю пшеницы ползла узкая цепочка синего цвета - летчики надели все самое лучшее, а летная парадная форма до войны была синего цвета, и белые крахмальные рубашки. Над нами сначала зависла “Рама”, а потом прилетала пара “Мессершмидтов”, и началось. Мы лежали в канаве, и моя мама прикрыла меня своим телом, чтобы не попало по мне. Было душно, жарко и страшно. А самолеты приходили и уходили. Кто-то выхватил пистолет “ТТ” и стал палить в небо, потом “Мессеры” улетели. По обочинам сельского тракта Харьков-Купянск темнели могилки. Отец, военный врач, был весь в крови, не было медикаментов и водкой стерилизовали нож и обыкновенную пилу – весь хирургический инструментарий. Каманин, он может это вспомнить, генерал, потом наставник наших космонавтов - Николай Каманин стоял и плакал. Хоть бы один самолет, хоть бы какой-нибудь ишачок (это истребитель И-16)! Мы шли на восток ночами, днем, скинув предательскую синюю форму, летчики прятались в пшенице. Август 41-го года. Погибла 257 авиационная база, несколько эскадрилий замечательных самолетов и замечательных летчиков. Ирма Голодяевская, дочь полковника Голодяевского, спросила совершенно серьезно: “А когда нас убьют?”. Ей было тоже десять, как и мне. Мы говорили о войне, мы играли спектакли о войне, мы снимались в фильмах о войне, мы слушали песни о войне, и сегодня их слушаете вы, наши радиослушатели. И, кажется все время, что только мы, родившиеся на территории Советского Союза, мы, пережившие ту страшную войну, имеем право на воспоминания. И нужно много съесть соли, много испытать, много передумать, чтобы однажды понять, что не только я, что не только я могу, имею право вспомнить эти дни, эти годы, эту войну - величайшее несчастье человечества. Вот рядом со мной в студии мой товарищ, моя коллега Таня Вербицкая, наш диктор. Мать замечательных парней, говорящих на самом что ни на есть московском русском языке, парней влюбленных в Россию. А ведь Таня никогда не видела России. Родилась она… А, впрочем, говори сама, Таня.

Татьяна Вербицкая:
Я родилась в Нормандии, во Франции. Но, тем не менее, каждый раз с приближением даты 22 июня я часто возвращаюсь мысленно к годам своего детства. И когда я делюсь своими воспоминаниями, меня всегда спрашивают, каким образом, родившаяся в эмигрантской семье, далеко от родины, я по сей день так ясно помню и переживаю это далекое прошлое. Ведь для меня лично тогда ничего не изменилось. Росла в свободолюбивой замечательной Франции, ходила только во французскую школу, России никогда не видела, и в то время, в 41-м, по малолетству вряд ли что о ней знала вообще и понимала происходящее. Все это так. Знала я только, что во Франции мы, если можно так выразиться, временные гости, и мы часто, сидя обнявшись в сумерках с мамой, мечтали, как, может быть, очень скоро, мы поедем все вместе назад, в Россию, домой. Я, конечно, не понимала, почему именно мы не можем ехать сразу, и меня это очень волновало. Но все это были волнения очень коротких мгновений, как всегда у детей. Потом началась война, война с Францией. Немцы оккупировали Францию, очень нарушив, чем-то для меня тогда непонятным, нашу спокойную жизнь. И, вдруг, в одно особо ясное и особо красивое летнее воскресное утро, наступило какое-то новое, большое-большое горе. Известие о том, что началась война, разнеслось моментально, и все русские, где мы жили их было несколько семей, собрались вместе у кого-то на дому. Мне тогда было лет девять, и я не понимала, как так - опять война, ведь сейчас уже война. Тут мне мать объяснила, что еще одна война, новая - война Германии с Россией. И, помню, сказала и заплакала. Плакали все, все русские женщины в этот день. И мне кажется, что впервые я испытала чувство страха.


Булат Окуджава:
Вы слышите: грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки?
Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней...
Уходит взвод в туман-туман-туман...
А прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут.

А где же наши женщины, дружок,
когда вступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом,
но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет воронье,
а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком - сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки...
В затылки наши круглые глядят.


Татьяна Вербицкая: И для меня 22 июня это как бы первая встреча с Россией, с настоящей Россией, потому что позже - встреча с первыми русскими оттуда. Казалось, почему-то, что настоящие русские только те, что из России. Я увидела их в нашей маленькой православной церквушке, куда они в сопровождении нескольких немецких солдат как-то пришли. Трагизма факта, что они отличались от немецких солдат только нашивками на рукаве РОА – Русская Освободительная Армия - я по малолетству не понимала тогда. Помню только, что почти все они были очень молоды. Сегодня я знаю, что были они из тех, о которых Александр Солженицын в первом томе “Архипелага ГУЛаг” пишет: “Не они изменили родине, а она им”. За свое желание выжить заплатили они жизнью же, погибнув почти все до одного с 5 на 6 июня 1941 года, сражаюсь в бою во время высадки американских и английских войск в Нормандии. Узнали мы об этом по окончании войны от уцелевших и прятавшихся в то время, как затравленные звери, от выдачи и насильственной отправки на родину-мачеху. Вспоминаю в этот день и 15-летнего мальчонку из России, которого мы навещали с мамой в городской больнице. Как и откуда он туда попал - неизвестно. Было это на православную Пасху 1944 года. Ему ампутировали обе ноги, по-французски он не говорил, и лежал совсем одинокий и потерянный, плохо соображая, наверное, где он и что с ним будет дальше. Думаю, что и он погиб в жутких условиях во время высадки. Этот город, где он лежал в больнице, переходил из рук в руки 28 раз, пока американцам удалось отвоевать его совсем. Но самое мое сильное, так сказать, воспоминание, это русская девушка, встретившаяся нам во время нашей эвакуации с побережья моря в глубь страны, подальше от фронта. Она рассказа нам как ее 14-летней девочкой (это на меня тогда особенно произвело очень сильное впечатление) схватили во время облавы, когда она направлялась в школу, посадили в вагон прямо с ранцем и увезли в Германию. Как она попала в немецкую часть - не знаю. Когда мы с ней познакомились, ей было уже 16, и старший по чину немец уговаривал ее уйти с нами, утверждая, что это ее единственное спасение. Она же ни о чем другом кроме как вернуться домой, к маме и на родину, не мечтала. Все присутствующие мамы (мы эвакуировались такой русской группкой) были готовы ее удочерить, и было договорено, что на следующее утро она придет, и мы двинемся дальше. Ждали ее мы очень долго после условного времени, и ушли не дождавшись. Страшно становится при мысли о ее дальнейшей судьбе, зная все то, что известно сегодня. Эту девушку я вспоминаю очень часто и, хотя прошло с того времени более 30 лет, она осталась в моей памяти молодой и той же самой, как единичный образ многотысячных подобных ей, жизнь которых остановилась в моем представлении тогда. Я знаю, что ничего особенного и нового я никому сейчас не сообщила, были случаи и судьбы потяжелее упомянутых мной. Война никого не щадила. Но когда, наконец-то, она закончилась, то для всех это означало конец страданиям, бедам. Для стран победительниц, конечно, еще и радость победы, и с ней возвращение домой своих из плена, мучеников и героев. Как их встречали, например во Франции! А граждан Советского Союза у которого пленных не было, а были только “изменники” под Парижем ожидал лагерь под названием Beauregard. Туда привозили и тех, кто не хотел возвращаться (их привозили насильно), и тех, кто, даже предчувствуя худшее, не мог подумать, что страна победительница будет расправляться.

Юлиан Панич: А как расправлялись - описано. Описано во многих книгах, описано в романе Солженицына в “Круге первом”. Прослушайте отрывок их этого романа, отрывок, где Нержин спрашивает Спиридона, чего последний, живший после войны вместе с семьей в Германии, в американском лагере перемещенных лиц, ожидал от родины. Читает Леонид Пылаев.

Леонид Пылаев:
- Но ты-то, Данилыч, в общем, представлял, что тебя здесь ждет?
Всё окруженье глаз Спиридона - и веки, и виски, и подглазья, были мелко-морщинисты. Он усмехнулся:
- Я-то?.. Я, Глеба, верно знал, что залямчат. Правда, в листовках наши тискали: в обои ухи не уберешь все, мол, вам прощается, братья и сестры, вас ждут, колокола звонят. А то вроде и колхозов не будет, а только кто хош. Прямо хоть ботинки скидать, босиком сдою беч. Только листовкам ихним я на грош не верил, и что от тюрьмы-терпихи мне не уйтить - знал.

- Марфе Устиновне я сразу сказал: девка, озеро в рот сулят, а из лужи лакнуть ещё дадут ли. Она мне, голову так легонько
потрепавши: парень-парень, были б твои глазоньки, а там рассмотрим. Давай вторую операцию сделай. Ну, а у детей всех трёх - нетерпёжка, дух загорелся: тятя! маманя! да домой! да на родину! Да что ж у нас в России глазных врачей нет? Да мы немцев разбили, так кто раненых лечил?! Русскую, мол, школу им кончать надо, старшенький у меня двух классов только и не доучился. Дочка Вера из слез не выхлюпывается - вы хотите, чтоб я за немца замуж пошла? Всё кажется девке, что самого главного жениха она здесь упускает... Эх, чешу в голове, детки-детки, врачи-то у нас в России есть, да мы ли до тех врачей доберемся! Но так я думал, однако, что всю вину на меня опрокинут. Дети при чем?
Меня посадят – а дети нехай живут. И они поехали.
На пограничной станции мужчин и женщин сразу разделяли и дальше гнали в отдельных эшелонах. Семья Егоровых всю войну продержалась вместе, а теперь развалилась. Никто не спрашивал, брянский ты или саратовский. Жену с дочерью безо всякого суда сослали в Пермскую область, где дочь теперь работала в
лесхозе на бензопиле. Спиридона же с сыновьями спроворили за колючку, судили и за измену Родине влепили и сыновьям, как батьке, по десятке. С младшим сыном Спиридон попал в соликамский лагерь и хоть там ещё попестовал его два года. А другого сына зашвырнули на Колыму.
Таков был дом. Таковы были жених дочери и школа сыновей.

Булат Окуджава:

А как первая война - да ничья вина.
А вторая война - чья-нибудь вина.
А как третья война - лишь моя вина,
А моя вина - она всем видна.
А как третья война - лишь моя вина,
А моя вина - она всем видна.

А как первый обман - да на заре туман.
А второй обман - закачался пьян.
А как третий обман - он ночи черней,
Он ночи черней, он войны страшней.
А как третий обман - он ночи черней,
Он ночи черней, он войны страшней.

Диктор: В эти дни по советскому радио телевидению звучит много песен о войне, вспоминают ветераны военные годы, молодым, кто родился после войны, рассказывают о героизме отцов и дедов. И все это правда. Может быть только, не вся правда. Мы имеем право вспоминать, вспоминать войну, вспоминать горести, связанные с этой войной. В сегодняшней передаче мы говорили о разных судьбах, о разных людях, и пусть сегодняшняя передача будет маленьким, может быть, микроскопическим вкладом в те воспоминания, которые приходят 22 июня.

Материалы по теме

XS
SM
MD
LG