Когда мне было лет восемь, я впервые увидел графику Анненкова. Мой папа обратил мое внимание на его волшебное умение обойтись минимумом линий, чтобы добиться портретного сходства. Я не мог оторваться от анненковского автопортрета, где второго глаза на лице просто не было - мастеру с легкостью хватило и одного. Еще эффектнее был Гоголь - его длинноносый профиль был взят одной чертой. У этой гениальной крысы глаз вообще не было. Помню, что мне понравился мною же изобретенный ряд: от полутораглазого стрельца до безглазого писателя. Хотя от воспоминаний Бенедикта Лившица я знал тогда лишь название.
Потом Анненков в моем сознании непрерывно, безостановочно рос. Я увидел его иллюстрации к блоковским "Двенадцати", обложки к многочисленным пожелтевшим книжкам серебряного века, прочел знаменитый двухтомник "Дневник моих встреч" и, может быть, не меньше дневника поразился списку тамиздатских, запрещенных изданий, прилагавшемуся в конце американского двухтомника - десятки неведомых книг, сотни незнакомых имен, причем наших, русских, эмигрантских. В этом прекрасном и недоступном мире много лет жил Юрий Павлович Анненков. Как же его было не любить?
Анненков не был врагом довоенного коммунизма, что бы он сам по этому поводу ни писал в поздние годы. Да и коммунисты в 1920-е годы еще не взялись выкорчевывать чуждую им эстетику
Поразительно: он руководил постановкой и художественным оформлением огромного массового торжества-мистерии "Гимн освобожденному труду" на Дворцовой площади Петрограда, был не просто фигурой, дружественной большевистской власти, но прямо допущенной с карандашом к первым телам государства - к Ленину, к Троцкому, к Зиновьеву, а как стал вскоре невозвращенцем (в 1925 году он остался на Западе после Венецианской выставки), не был почему-то ни запрещен, ни вытеснен с советской художественной поверхности. Нет, конечно, новые книги в его оформлении не выходили, и товарищ Сталин не приглашал его заехать из Парижа нарисовать портрет, но громадными тиражами печаталась такая народная вещь, как "Мойдодыр" Корнея Чуковского с анненковскими иллюстрациями и с его фамилией, крупно набранной на обложке. 22 издания - вплоть до 1935 года. Не поручусь, что на этом переиздания закончились.
Анненков не был врагом довоенного коммунизма, что бы он сам по этому поводу ни писал в поздние годы. Да и коммунисты в 1920-е годы еще не взялись выкорчевывать чуждую им эстетику. Этот художественный нэп выбрасывал свои либеральные протуберанцы довольно долго. Принято приводить пример выпуска советской властью книг Аркадия Аверченко - даже самой клокочущей из них, "Двенадцать ножей в спину революции", рекомендованной Ильичом. Но то же относится и к рассказам Романа Гуля (1927 год), воспоминаниям Александра Бенуа (1928), рассказам Бунина (1929), да и к иллюстрациям эмигранта Мстислава Добужинского к "Трем толстякам" (1928) и к "Евгению Онегину" (самый что ни на есть 1947 год).
Антисоветизм Анненкова начался после войны. Состоятельный к тому времени человек, одевавший кинозвезд и сотрудничавший с французскими кинорежиссерами, он свою довоенную судьбу стал постепенно задвигать и переосмысливать. Природа ли киноискусства тому причиной или врожденный талант фантазера, но Юрий Павлович все больше начал с годами проявлять легкость в мыслях необыкновенную. Великий "Дневник моих встреч", каким он казался мне в юности, оборачивался при перечитывании собранием искусственно сближенных чужих историй, а то и откровенного вранья. То-то казалось странным, что Анненков всюду успел побывать, всех повидать, все истории выслушать и, главное, запомнить прямую речь. Все-то у него ему исповедуются, посвящают во всевозможные тайны и раскрывают подноготную. И с каждой рассказанной историей дневник Анненкова все больше напоминал другого мемуарного удальца и хлестакова зарубежья - Георгия Иванова, который тоже всем был хорош и одарен, но лжив и злословен без меры.
Я вовсе не против лжи, но все-таки для нее существует художественная литература, а не мемуарная. Дневник же Юрия Анненкова - крапленый.
Но вот что любопытно: по мере офранцуживания художника, по мере его отхода от русского искусства в пользу хорошо устроенной западной жизни, гасло его мастерство, уходила сама техника рисования. Будто какая-то сила отнимала у него вкус и дар тем больше, чем неистовей он лгал. Некоторые зарисовки его, сделанные во время путешествий по миру в 50-е годы, или послевоенные книжные обложки почти невыносимы по бездарности и по техническому неумению решить элементарные композиционные задачи. В журнале "Сельская молодежь" рисовали лучше и, пожалуй, менее цинично. Я видел плакаты и афиши его работы 1960-х годов и никак, ну никак не хотел верить, что этот тот самый блестящий Анненков, от раннего творчества которого тает сердце. Но можно ли на самом деле рационально объяснить чей-то распад? Не глупо ли поверять гармонию алгеброй? Лезть со свиным рылом в калашный ряд? Где мораль и где тайны вдохновения?
Не знаю, ни на один из этих вопросов у меня ответа нет. Но вот второй глаз Анненкову с некоторых пор действительно был уже ни к чему.
