Марина Тимашева: Петербургская школа поэзии жива, и свидетельство тому - новые стихи поэта Алексея Машевского, утверждает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Стихи это всегда событие, особенно новые стихи - я имею в виду, когда поэт, давно знакомый, вдруг открывается с какой-то иной стороны. Именно это для меня произошло со стихами петербургского поэта Алексея Машевского.
Алексей Машевский:
Он потерял Португалию, разворовать казну
Дал фаворитам. Из войн не выиграл ни одной.
Но я-то вижу лишь матовую белизну
Воротничка, слезящиеся обидою и виной
Эти глаза припухлые, габсбургский алый рот,
Серый камзол, мерцающий серебристый цвет.
О, как величественен и прекрасен, почти урод,
Победоносно трагичен король, оставшийся без побед.
Впрочем, одну, но зато какую он одержал.
Это ты понимаешь, идя от стены к стене
В первом и во втором, и в четвертом зале. Сто тысяч жал,
Сто тысяч выстрелов прямо в сердце. Не выжить мне,
Ибо полсотни картин Веласкеса стоят всех Индий,
Американских и золотых флотов.
И поглядите, вот же одна из великих вех духа,
И он, это так удивительно, был готов,
Всех перехоронил сыновей, кроме одного
Тихого, слабоумного мальчика, унаследовавшего трон
Я, проходя по залам, встречаю опять его -
Скорбно и настороженно смотрит со всех сторон.
Это - Филипп Четвертый
Татьяна Вольтская: Мне кажется, какое-то другое дыхание, новое.
Алексей Машевский: Что-то меняется. Возраст, прежде всего, конечно, который мне кажется большим подарком человеку, ибо, что бы с нами, представьте себе, было, если бы не болезни, не все остальное.
Татьяна Вольтская: Не лишения, не удары.
Алексей Машевский: Не страдания, и так далее. Это же очень важно. Я своим студенткам иногда, для того, чтобы их привести в какое-то какое состояние катарсиса говорю: “Одно я про всех вас знаю точно - вы все умрете”. Они говорят: “Ха-ха-ха!”. Потому что им кажется, какую банальность я сказал, выявляет, а на самом деле, они действительно не понимают, что умрут, иначе никакого “ха-ха” бы не было. А вот когда ты это видишь, очень многое приобретает свою истинную цену. У Державина замечательно в “На смерть князя Мещерского” сказано:
“Но так и мужество пройдет/ И вместе к славе с ним стремленье; /Богатств стяжание минет,/ И в сердце всех страстей волненье”.
Действительно, понимаешь, что есть ценности незыблемые, есть полное небытие, и тогда действительно ты начинаешь задумываться о чем-то другом и иначе видеть свою жизнь. Ну, наверное, отсюда и какие-то акценты другие, и голос другой, и такое странное состояние, с одной стороны, скорбное, потому что ты видишь, сколько ты утратил, сколько ты натворил, чего ты натворил, а, с другой стороны, освобождение.
Татьяна Вольтская: В этих стихах больше воздуха стало.
Алексей Машевский: Потому что, в конечном итоге, это свобода. У Стендаля, между прочим, это замечательно в “Красном и черном”, потому что его герой, Жюльен Сорель, как известно, он все время обременен тщеславием, он пытается куда-то прорваться, а по-настоящему он оказывается счастливым перед смертью, когда он вдруг ощущает, что его оставило все то, что так мучительно детерминировало свободную душу. В конце концов, ничего не страшно, и смерть сама не страшна.
Татьяна Вольтская: Это такое, конечно, неутешительное сравнение.
Алексей Машевский: Он был еще совсем молодым человеком, ему нужны были сильные средства, чтобы это осознать.
Татьяна Вольтская: Алексей Машевский. Из новых стихов.
Алексей Машевский:
Все, что помнишь, — то и твое, тем и жить в раю.
Хорошо, — говорю, — да вот ведь беда: склероз.
Никогда никакому не выдержать бытию
Задыханий наших, болезней, бессильных слез.
Потому-то все теодицеи и ворожат,
Что никак эту истину горькую не принять.
Наша жизнь, наша жизнь — те самые рай и ад,
Ибо страсти не выжечь и совести не унять.
Я готических храмов наивный люблю порыв
К синеве небес, что давно уже превзойден
Небоскребными башнями. Вижу, глаза закрыв,
Только сгусток кровавый солнца и свежий дерн.
Лишь одно меня как-то еще примиряет с той
Неизбежной участью, той, что одна на всех,
Что расплачиваться придется самим собой,
Никого не вводя в искушение или грех.
Татьяна Вольтская: У вас в этой подборке стихов получилась действительно такая жесткая, оголенная, как провод, религиозная тема, и искусство - вот Прадо, вот Рейхсмузеум. Скажите, пожалуйста, поэту нужны внешние впечатления?
Алексей Машевский: В принципе, можно описывать коробок со спичками, что угодно, ведь все, что тебя окружает, дает только повод для некоторого истинного углубления, я чуть было не сказал “самоуглубления”, но чем дальше, тем меньше мне хочется произносить эти слова - “самоуглубление”, “самовыражение” - потому что, чем дальше, тем я все больше склоняюсь к средневековому пониманию труда художника: просто увидел и запечатлел какую-то божественную ипостась. Поэтому не самоуглубление, а просто углубление в некое видение своей судьбы, связи с судьбами других людей, связи с судьбами мира, и так далее. И поэтому повод, конечно, в достаточной степени случаен. Но для меня просто в силу того, что я безумно люблю живопись, безумно люблю искусство, для меня самый горячий повод здесь. Дело в том, что обычная бытовая действительность она иногда тебя соблазняет массой завитушек описательных. Мы знаем, как это устроено в натюрмортах, например. Можно написать замечательный натюрморт так четко, так красиво, с подлинной фактурой материала какого-то. Это здорово, это талант, это развлекает. Но чем дальше, тем мне все меньше хочется развлечений.
Татьяна Вольтская: Как бы еще один натюрморт, еще один…
Алексей Машевский: Понимаете, вам скажут: еще одна Богоматерь, еще одна Богоматерь. И, действительно, их, в общем-то, тысячи, сотни тысяч этих икон, картин, которые, в общем, все об одном - о невыразимом внутреннем состоянии напряжения человеческого духа. Да и натюрморт может быть такой же. У Моранди, например, современного итальянского художника, который, казалось бы, внешне совершенно никак не связан ни с какой сакральной темой, совершенно дивные натюрморты.
Татьяна Вольтская: Алексей Машевский. Из новых стихов.
Алексей Машевский:
Ну, конечно, когда-то взорвут. Разрастется гриб
Над одной из столиц паладинов свобод и права.
Вот и все. С миллионами вместе Рембрандт погиб,
Где стоял музей — радиация, пыль, отрава.
Гарью пахнет век наступающий. Тишины,
Тишины так хочется. Ну же, смотри скорее, —
Пока кариатиды еще не обожжены
Эрехтейона, чайка белеет, над морем рея!
Всю историю только и делали, что в костер
Человеков швыряли, а также полотна, книги.
Ветер западный тучи над городом распростер,
Необъятны зори и сумерки многолики.
Остается лишь дожидаться: когда и как…
Остается смотреть на звезды, что плачут, тая.
Собирая остатки воли своей в кулак,
Замирая в предчувствии страшном. — Судьба такая.
