Марина Тимашева: “Время женщин” - так называется новая повесть петербургской писательницы Елены Чижовой, опубликованная в этом году в журнале “Звезда”. С автором повести беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: “Картошек набрала, подстелила газетку, руки за день устали, нож не держат. Ох, думаю, нехорошо мне последнее время. В воскресенье, не забудьте, в контору нам, опять за мукой стоять. Говорили, в одни руки по два кило. Гвозди еще накалить. Прошлый год поленилась, погнила мука. Тру, тру, мыло склизкое, так и норовит выпрыгнуть. Белое вскипятить. Тянешь бак на плиту, остынет, снова прополоскать, потом уж в синьку. В подвале во дворе общая прачечная. Которые хозяйки сюда ходят. Сначала тоже ходила, потом зареклась – жар, духота, котлы эти огромные. Пусть уж те, у кого коммуналки. Мне-то хорошо - старухи рано ложатся, почитай до ночи себе хозяйка”.
Это был отрывок из повести “Время женщин”. Вот так и пахнуло на меня всем этим мылом, жаром, смрадом, теснотой, тем специфическим запахом бедности и скорби, который, к моему появлению на свет, уже почти растворился в сером воздухе вокруг меня, но все же нет, нет, краем ноздрей… Но откуда, откуда все знает автор в таких дотошных подробностях, да еще эта речь трех бабок в коммуналке, взявшихся растить немую дочку одинокой, навек испуганной Антонины?
Елена Чижова: Одна из мыслей, которые обуревали меня очень давно, это попытаться представить себе, почему в России нет исторической памяти. Каждое поколение должно передавать какой-то свой опыт. Вот этот опыт не предается. Сначала я думала о том, что в 19-м веке это, скорее всего, связано с тем, что у нас каждое поколение находит себе какую-нибудь игрушку в виде новой теории, предпочтительно на Западе, и все, что происходило до этой теории, объявляется полной ерундой. И тогда вот эти дети, в виде Базарова, они приходят и говорят, что все, что было раньше, это все ерунда. В 20-м веке это усугубилось. Не в последнюю очередь потому, что эти самые поколения просто гибли и, как правило, в гигантских количествах погибали мужчины, хотя женщин тоже сажали, тоже гноили. Но, во-первых, мы вообще по жизни…
Татьяна Вольтская: Покрепче будем.
Елена Чижова: Во-вторых, на войне или гражданской войне, в первую очередь, в боевых действиях участвуют мужчины и в гигантском количестве они погибают. И вот так как-то получалось, что у нас в 20-м веке носительницами исторической памяти могли быть только женщины. Мужчина, даже выживший, худо-бедно должен сделать карьеру, то есть он должен быть внутри социума.
Татьяна Вольтская: Но, собственно говоря, во всех других странах тоже мужчина внутри социума, а женщина как-то внутри дома. Но, тем не менее, таких обрывов трагических не было.
Елена Чижова: Да потому что в Европе человек, живущий нормальной социальной жизнью, не боится говорить своим детям правду. Наши мужчины, вот как мой отец, который всю жизнь работал и понимал, что любое неосторожно сказанное слово скажется и на семье, и на мне, и на нем самом, то есть, по сути дела наши мужчины, когда они представали в виде отцов, они были немые. Ну, разве что когда дети уже вырастут.
Татьяна Вольтская: Значит, самые главные детские, юношеские, отроческие впечатления, их просто нет?
Елена Чижова: Конечно. Потом включается еще один механизм. Когда отец не разговаривает с ребенком, с 15-16 лет ребенок сам постигает какие-то вещи, и это самостоятельное постижение навсегда отчуждает его от отца. Вот у нас, например, была явная иллюзия, которая мне сейчас смешна, мы считали, что наши родители ничего не понимают. Это мы знали, что такое сталинские репрессии, а родители - нет. Раз они молчат, раз они ходят на работу - все хорошо, все спокойно.
Татьяна Вольтская: А они нас просто берегли.
Елена Чижова: Конечно, они нас просто берегли.
Татьяна Вольтская: Ну, не всегда, кончено. Кое-кто просто не понимал.
Елена Чижова: Вот на этой точке женщины тоже бывали разные. Одни женщины жили советскими мифами, и вот эта несчастная Антонина, она во всех отношениях замечательная женщина, она прекрасная мать, она самоотверженный человек, на нее можно положиться, она все делает умно. Казалось бы, девушка простая, из деревни, но она тоже живет советскими мифами.
Татьяна Вольтская: Мне кажется, что у нее тоже есть раздвоение, потому что, с одной стороны, она живет как бы внешне советскими мифами, а самое дорогое, девочку свою немую, в советские учреждения дошкольные она не отдает, точно зная, что ребенка искалечат. Она просто не связывает эти два факта, у нее нет умственных способностей, чтобы сделать выводы.
Елена Чижова: Действительно, ей хватает инстинкта понять, что нельзя немого ребенка, не разговаривающего пока, потому что потом девочка заговорит в семь лет, нельзя отдавать в руки врачей. А вот сознательно не отдают ее эти самые старухи, которые у меня здесь, они вот такие, что-то вроде богинь судьбы. С одной стороны, они, конечно, совершенно нормальные старухи, они ругаются, у каждой свой характер.
Татьяна Вольтская: Социальный срез представляют. Одна –
интеллигентка недобитая, а другие такие простые, сермяжные.
Елена Чижова: Они оставляют ее дома, и тут начинается такой эксперимент. В каком-то смысле я пишу и о своем детстве. У меня была мама и прабабушка, и я не ходила в детский сад, но мама и прабабушка всегда при мне разговаривали про блокаду, которую они пережили здесь в Ленинграде, разговаривали про то, как дед погиб на Синявинских болотах, как долго не присылали похоронку, потом сначала прислали, что без вести пропал, были очень большие проблемы у бабки, бабка работала, надорвалась в эвакуации, умерла в 43 года от рака. Это был такой фон моей детской жизни, и я не могу сказать, что это меня потрясало. Вот у меня было ощущение, что это такая норма. И здесь, когда я писала, мне хотелось найти такой звук, чтобы все эти ужасы, которые человек другой страны и другой культуры может на каждом ужасе остановиться и долго это обдумывать, а здесь, чтобы вот они говорили чудовищные вещи, но говорили так, как будто это какие-то обыденные вещи. Вот они сидят, эти бабки, и рассказывают о том, что никого из родных не похоронили, что родные расстреляны, но это не то, что они рассказывают, а это просто приходится к слову - так у них сложилась жизнь.
Татьяна Вольтская: Зато потом немая девочка заговорит и станет талантливой художницей, но мир будет видеть не так, как все. Читаю: “Мир поделен надвое - верх и низ. То, что внизу должно оставаться мелким, для этого и нужна перспектива, чтобы оно уходило вдаль. Но там, наверху, все поворачивается, подступает ближе, чтобы мы видели, как оно всплывает обратно из глубины. Если нарисовать по правилам, так, как полагается, все важное станет плоским, уйдет в землю”.
Это был отрывок из повести, слова Софьи, девочки, уже научившейся говорить. Возможно, эта повесть и написана, чтобы все важное не ушло в землю, чтобы разорванный мир восстановился в своем единстве.
