Марина Тимашева: В серии “Жизнь замечательных людей” - новое поступление, книга “Таиров”. О главном режиссере Камерного театра написал художественный руководитель театра “Эрмитаж” Михаил Левитин. На какое-то время он перевоплотился в актера, работающего над ролью Таирова, актера психологического театра, приученного переживать чужую жизнь, как свою, искать оправдания всякому поступку и заполнять воображением лакуны (белых пятен в биографии Таирова – много). Вместе с Таировым Левитин преклоняется перед Алисой Коонен, вместе с ним встречается с Есениным и Мейерхольдом, Луначарским и Ворошиловым, Александрой Экстер и Рындиным, Всеволодом Вишневским и Всеволодом Мейерхольдом, ездит с Камерным на гастроли – по стране и миру, вместе с ним идет на компромиссы, ради того, чтобы сохранить “буржуазный” и “Эстетский” театр, вместе с ним рассуждает об отношениях с властью и о предательстве актеров. Книгу Левитин написал глубоко, страстно, легко, ее с удовольствием прочитает любой человек, даже тот, кто ничего не знает о Таирове. И очень хорош, выразителен, образен литературный язык. Например, так: “Океан же во Владивостоке вызвал такой взрыв оваций, что чудом не поднялся и не раскланялся. Но он был все-таки океан, и унижать себя поклонами не стал”.
Много лет назад Александр Таиров встретил свою будущую супругу и музу, великую трагическую актрису Алису Коонен именно в “Эрмитаже”, которым теперь руководит Левитин. Но все-таки странно, что первую книгу о Таирове написал именно он. С этого мы и начинаем разговор.
Почему Таиров? Как будто бы, в том, что вы собой представляете как режиссер, и в том, что представляет собой ваш театр, и в том, какой вы человек, потому что я не сказала бы, что в вас обнаруживается какая-то склонность к компромиссам, к конформизму, и у вас очень даже буйный общественный темперамент, и так далее. То есть, мне кажется, что вас очень много от этого человека отделяет, почему вы выбрали его?
Михаил Левитин: Вы знаете, как ни странно, книгу мне заказали. Но заказали по той причине, что, по их мнению, никто, кроме меня о Таирове писать не должен был. Я понимаю, откуда у них такая уверенность. У них уверенность, во-первых, из моей юношеской повести “Витя Куза в сандалиях на босу ногу”, биографической провести. И там сказано о первой его встрече с 20-ми годами в образе Таирова, потому что я нашел эту книгу о Камерном театре, наукообразную книгу, но там статьи были о гастролях в Одессе Камерного театра, о гастролях в Париже Камерного театра и, кроме всего, некролог Таирова. То есть, получилась сразу всю жизнь - от начала до конца. И фотографии я получил, первые фотографии необыкновенных спектаклей того времени, и таировских спектаклей.
Марина Тимашева: Тут я перебью собеседника. Камерный театр для Левитина начался с фотографий, театр вообще для Таирова – тоже. С фотографии знаменитых в то время актеров – братьев Адельгейм. Цитирую по книге Левитина: “Известно в истории театра, что, когда под ногой одного из братьев на шиллеровском спектакле не оказалось бутафорского камня, на который он обычно ставил ногу, Адельгейм позы все-таки не изменил, а так и стоял на одной ноге, другую утвердив в воздухе на отсутствующем камне. И никто не засмеялся, так торжественно и важно он стоял”.
Михаил Левитин: Потом пришел этот радиоспектакль с Алисой Коонен “Мадам Бовари”, и я полюбил Коонен. А затем снова кто-то в Одессе в Русском театре подсказал мне, что она жива, что я могу написать ей. Я написал, она мне ответила и дальше уже развивались мои отношения с ней, потому что я поступил через несколько дней в ГИТИС на режиссерский, и уже дальше она позволила с собой некоторое время общаться. И вот так вот завязалось – Коонен, Коонен, Коонен. Конкретный импульс такой, первый к написанию этой книги. Затем, вы знаете, у меня ненависть к забвению, особенно, если это касается людей по-настоящему ярких, одержимых, единственных, неповторимых людей. Так вот о Терентьеве когда-то писал. У меня с Александром Яковлевичем сложилось такое чувство вины перед ним, и еще возник облик светлого человека. Все легенды о диктаторах, интриганах, главных режиссерах, руководителях театров, все эти мейерхольдовско-станиславские варианты главного режиссера не проходили в случае Таирова. Потом я написал несколько эссе. Это непостижимое дело, это не было главным делом моей жизни, совершенно не было главным делом, но параллельно шло. Едем мы в гастроли, я заранее сообщаю в посольство где-то в Латинской Америке, чтобы они из библиотек отксерили мне все, что было написано о Таирове во время таировских гастролей. А так получилось, что вторые гастроли были в Латинской Америке, вот по таировским дорогам прошли. Но и этого мало, чтобы довершить эту картину, у меня есть и роман “Удар в голову”, не напечатанный нигде, я имел в виду в герое Таирова. Но там нет никакого театра, там есть Таиров и она. Эссе названо тоже “Удар в голову”, и там идут кое-какие рассуждения о разнице моего театра и таировского театра и о сходстве вообще судеб режиссерских. И вдруг в эту комнату, в которой мы сейчас с вами сидим, в кабинет, заходит человек с папкой какой-то, и говорит в профиль, не глядя на меня, так что профиль я его помню, а лица не узнал бы: “Мне кажется, что вас интересует Таиров”. Я говорю: “Да”. “Я вам принес историю болезни Александра Яковлевича, только, пожалуйста, не очень много говорите о том, что она у вас есть”. Положил мне на стол папку и ушел. Там по дням, по минутам картина распада. Я бы мог шикануть и в книге многое рассказать об этом, но я этого себе никогда не позволю.
Марина Тимашева: Цитирую по книге: “Все дальнейшее обросло легендами и хорошо известно. Как игрался последний спектакль Камерного в этот день, “Адриенна Лекуврер”, как неистовствовали зрители в зале, узнавшие о закрытии Камерного, как не помог даже занавес и Таиров своей властью велел опустить пожарный, железный, чтобы всем стало ясно – нет Камерного и не будет. Как потеряла Алиса сознание за кулисами в костюме Адриенны. Как по одной сбивали буквы на фронтоне – Камерный театр – и приклеили – Театр имени Пушкина. Как ходил уже очень больной Александр Яковлевич по Тверскому, искал на тумбах среди афиш афиши Камерного. Как отвозили его из театра в больницу, когда внизу, под лестницей, по странному совпадению оркестр репетировал траурный марш из “Адриенны”. Как крикнула Алиса, чтобы немедленно прекратили. Как он умирал в филиале Кремлевской больницы. Выбрасывая мучительные и ненужные читателю подробности умирания, стоит сказать, что умер Таиров от рака мозга через месяц после закрытия Камерного театра 25 сентября 1950 года”.
А мы продолжаем разговор о том, как развивалась история отношений Левитина и Таирова.
Михаил Левитин: А потом Давид Боровский подарил мне “Записки режиссера”. У меня они были, но он подарил мне один из первых экземпляров. Потом он, говорят, приготовил для меня, Марина, его жена, не может найти, афишу то ли “Любви под вязами”, то ли “Косматой обезьяны” - тоже мне в подарок. А когда Давид что-то делает, значит, он к чему-то меня призывал. И, вдруг - предложение от издательства. И я написал первые две главы о детстве. Причем я к ним очень тщательно готовился, я побывал в Ровнах, на родине, в архиве нашел все об его рождении, я был уже счастлив этим всем, но потом оказалось, что я ни в коем случае не буду этим заниматься. А что там? Один репертуар и репертуар. И я два года не писал, совсем отказался о книги. Они позвонили и сказали, что никто не будет писать о Камерном и о Таирове, кроме меня. Я стал писать роман. Герой у меня реален, что ж, это бывало, у меня в прозе тоже это бывало - и Терентьев реален, и Введенский реален. Писал, как писал. Но там много о себе, а здесь о себе не напишешь, потому что он действительно идеальный руководитель театра, и черты его, как руководителя, идеальные. Он идеальный директор, идеальный политик, идеальный организатор, гениальный режиссер, и у него была женщина, цена которой богом установлена, великая актриса. Она и была - я слышал и видел это. У него было все, у него было ради кого жить и ради кого бороться за свой театр. Я написал такую книгу во многом о ней, но это значит и о нем. Возник роман. Я писал его свободно.
Марина Тимашева: Очень часто по ходу книги возникает такая фраза, вы пишете, что “так или почти так он говорил”, “так или почти так он писал”. Значит ли это, что вы в этих кусочках, в этих отрывочках книги близки на самом деле к каким-то документам, и чем вы реально пользовались?
Михаил Левитин: Все, что делают люди при начале такой работы я, конечно, все это прошел. Ужаснулся современникам, ужаснулся критическим статьям, из которых ничего, почти не из одной нельзя понять, кроме Абрама Эфроса - известная статья о художниках Камерного театра. Во всяком случае, статьи - позорные, они почти все на уничтожение. Ну, как и сейчас. Доброжелательные очень статьи – западные, во время гастролей, но там писали талантливейшие люди, там художники, писатели, огромного уровня режиссеры. Критические статьи тоже были и не очень плохие, но внимательно как к дикарям, когда дикарей рассматривают, как-то описывают подробно. Вот они так Камерный театр для себя описывали.
Марина Тимашева: Книга начинается с цитат. Приведу фрагменты. “Камерный театр – пошлость” - это пишет Вахтангов. “Таиров был влюблен в красоту, для него красота была самоцелью” - Михаил Чехов. “Я согласен скорее быть соседом с Василием Блаженным, чем с Таировым” - Мейерхольд. Эпиграмма Эрдмана: “Есть театры и такие, что таких на свете нет. Сам находится в России, а на самом деле нет. Что в нем русского помину, на французский все манер. И играет Катерину Адриенна Лекуврер” - это Николай Эрдман ехидничает (Алиса Коонен только что сыграла Катерину в “Грозе”). И – сплошь восторженные отзывы Стефана Цвейга, Фирмена Жемье, Юджина О Нила, Жана Кокто. И – один – грустный голос Ильи Эренбурга: “Это был прекрасный театр, который родился под несчастной звездой”.
Михаил Левитин: Я не собирался давать опись спектаклей, это бессмысленно. Главное - понять образ театра. Понять это может режиссер, режиссер еще влюбленный в персонажей и влюбленный в 20-е годы, и гневный от чувства несправедливости, потому что в дневниках Алисы Георгиевны, которые никогда не выйдут, потому что они порваны, перепачканы, перечеркнуты, они только что открыты в РГАЛИ, а - я член Ученого совета, я попросил и мне показали это. Там она говорит: “Мальчик расстроен, нас все время ругают критики”. Над ними висела такая лапа. Они действительно были, как правильно сказал Сталин, абсолютно буржуазным театром, в этом нет никакого сомнения. Вот я как бы знал все, но я понимал, что театр - воздух, и я создавал такой воздух, и я ни на чем не настаивал, я не настаивал даже на том, что я знаю. Поэтому у меня было такое название - “Таиров реальный и мнимый”. Я считаю, что это правильно, когда пишут о театре. Надо попытаться ухватить, но, в общем-то, это дело утопическое. Но мне, кажется, удалось написать какую-то главную правду о жизни внутри профессии, о самой профессии, о таком человеке, признанном великим режиссером, при том, что никто не знает, почему он великий режиссер. Михаил Чехов сказал, что был еще один великий режиссер, Таиров, он так считал, что у него же главное - красота и только красота, поверхностно, никакой цели. Может быть, кому-то кажется, что цель - красота. Потом я мучился очень из-за его еврейства, там есть это в книге, я мучился, можно ли избавиться от своих корней, можно ли стать театром таким космополитическим, можно ли встать над театром, я мучился над тем, как легко превратить светлого человека в слугу ложных идеалов. Но в то же время и нелегко. И, конечно же, как литератору мне было страшно важно пройти насквозь эпохи. Всеми периодами, которые там есть, я занимался или в своей жизни, они мне для чего-то годились. И вот здесь все эпохи и люди, люди… Чем больше персонажей - тем я счастливей. До Ленина дошел там, пусть в одной фразе, но до Ленина. И писать хотелось. Они у меня живые, это мое время, я ими не брезгую, у меня нет ни малейшей предвзятости ни к какому времени, только к убийцам у меня предвзятость, а так, к людям любого времени, любой идеологии у меня предвзятости нет, они меня занимают.
Марина Тимашева: Это очень слышно, видно в книге, про Ленина там, конечно, одна фраза, но очень смешная, про то, что он любил цирк, и цирк оказался одним из самых важных искусств на какое-то время, до того, как им стало кино. Действительно, здесь нет никакой предвзятости, то, как описан Луначарский, которому теперь можно сколько угодно предъявлять претензий и, вообще, на этом делать себе большое имя, то, как описан Вишневский, по тому что, видимо, я знаю, и по тому, что описано у вас - один из самых неприятных в общении, тяжелых людей, которому тоже можно вменить вину множество всяких скверностей, а, тем не менее, они описаны так, что не только трагедия Таирова, но и трагедия этих очень талантливых и умных людей тоже совершенно очевидна, трагедия, определенная временам. Когда я читаю эту книгу, у меня все время было ощущение, что ее пишет не только писатель или, возможно, даже поэт, потому что она очень красивая и музыкальная эта книга, и язык, и фразы, их просто как-то запоминаешь, образы, которые запоминаются, литературные образы, но у меня было еще ощущение, что эту книгу пишет как будто бы актер, который вживается в своего персонажа, проживает с ним вместе жизнь и, как всякий актер, всякий раз ищет психологическое оправдание любому поступку своего героя.
Михаил Левитин: Я поставил весь репертуар Таирова вместе с ним. Это очень странно. Я читал все эти пьесы. Их читать нельзя, их невозможно читать, кроме великих. Я ставил его глазами, его сердцем, его техникой. Вот это я проходил с наслаждением, я вживался в него, как в специалиста, как в режиссера. Думал я только об одном: да все он мне простит за Алису. Он сказал бы: да, да, возможно, вы не в состоянии идентифицироваться до такой степени, вы не можете вдруг вашего персонажа слить с моим истинным, реальным обликом, ясное дело, но Алису вы любите, и любите ее настолько, насколько ее люблю я, не меньше, и поэтому я вам абсолютно все ваши грехи прощаю. Мне это казалось, и я перед ним мысленно все время просил извинение, что чуть-чуть формирую как-то образ концептуальный иногда. Но, собственно, я расхождений не вижу и, вообще, его дистанция от Художественного театра, которая собственно и привела к тому, что мы о нем ничего не знаем, потому что в России изучают все время некие ответвления от Художественного театра, сам Художественный театр, кто близок, кто далек, и все держится только вокруг Художественного театра. И это нормально для России, нормально, я считаю, что это действительно так. Но русский театр это МХАТ, это Художественный театр.
Марина Тимашева: Мейерхольд, Михаил Чехов, Вахтангов - все, так или иначе, имели отношение к Художественному театру - учились, работали, и так далее.
Михаил Левитин: Да, все, кроме Таирова. Я сам себе был таким судьей, и у меня был предшественник, конечно, это великий Булгаков и его “Мольер” в ЖЗЛ, через 40 лет напечатанный. Я помню, что читал, это так и есть, резолюцию такую, рецензию на эту книгу на обложке. “Развязный молодой человек”, - было написано о Булгакове главой редакции. Я подумал: вот я, развязный молодой человек, сижу и пишу об Александре Яковлевиче Таирове. Ну, еще надежда была такая, уже другое цитирование, это когда Горький прочел “Смерть Вазир-Мухтара”, любимого мной, где уж Тынянов позволял себе о Грибоедове писать такие интимности, на которые документы не сохраняются, и там совершенно грандиозно Горький тогда сказал: “Если даже Грибоедов не был таким, теперь он таким будет”. В общем, я не волновался - увлекся, увлекся, и пошел.
Марина Тимашева: Молодой человек написал книгу о том, каким будет Таиров. Я поняла. Михаил Захарович, теперь вот, что хотелось мне очень понять. По такой поверхности, по контуру жизни, если мы говорим, конечно, о жизни в определенное время и сравниваем эту жизнь с другими жизнями людей, не менее одаренных, то, вроде бы, эта судьба, в общем, не трагична. А, тем не менее, когда читаешь вашу книгу, с каждой следующей станицей, сколь бы остроумны, живы не были бы описания, шла ли речь об оперетте “Жирафле-Жирафля” или каких-то смешных образах советских писателей, тем не менее, возникает, накапливается ощущение, что это была ужасная трагедия, и вот дальше возникает какое-то противоречие, из-за него есть напряжение драматическое в этой книге, потому что, с одной стороны, и вы сейчас об этом говорили, вроде бы, у него было все - женщина, которую он любил, папа и мама, которым он был благодарен, люди, которые с ним дружили, великие люди поддерживали его, у него был театр, у него были гастроли зарубежные, и он не умер в застенках с отбитыми почками, ногами, мозгами, вообще всем, чем угодно, как Мейерхольд, и он не вынужден был бежать, как другие люди, которым этого вовсе и не хотелось, и так далее, не валил лес, как кто-то из его собственных актеров и друзей. Вот в чем же дело, откуда берется это ощущение ужасного трагизма?
Михаил Левитин: Тут начинается сходство между автором и героем его книги. Органика творчества, возникшая вместе с твоим рождением, ты можешь только так, ты можешь только так, никакое время, никакие люди не могут тебя изменить, ты хочешь измениться, ты пытаешься измениться, это трагическая вещь - органика и цельность. На ваших глазах разбивают такое монолитное, мощное существо, а оно каким-то образом пытается уцелеть таким, каким оно родилось, остаться собой, уцелеть в этих обстоятельствах, в диких, в чуждой одежде, с чужими словами. Вот это вот ужасающее живое, извивающееся от боли детство, в которое возник твой театр. Это невозможно. Он бы и хотел, да не может. И в этом самый большой трагизм этой истории. Не говоря о том, что он нравственно был очень высок, и ему тоже приходилось безумно крутиться ради театра и ради Алисы. Тут есть еще и жертвенность огромная, персонаж, герой, она тоже вызывает, как я понимаю, сострадание и жалость, но, главным образом, там есть одна фраза: “Эта царская уверенность в цельности мира была первой трещинкой в мировоззрении мальчика”. “Эта царская уверенность в цельности мира”… Вот, откуда боль - не отдать себя. И, даже, я бы сказал, невозможность отдать себя, он просто не умел, не знал, как это сделать, это было сделать невозможно.
Марина Тимашева: Вы, хотя и пробуете как-то все время дистанцироваться, но у меня все время было такое ощущение, что я читаю и про вас тоже. Я не имею в виду, что вы создатель Камерного театра, я не имею в виду, что у вас супруга Алиса Коонан, я не имею в виду какие-то внешние факты, что у вас одинаковая биография, но все равно все время это ощущение, во-первых, чуть ли не основная тема, которая идет чуть ли не через всю книгу, потому что театр это такая штука, которая проходит, в общем, как косой дождь, когда он остается шумом дождя, так, кажется, у вас сказано, что это нельзя абсолютно его ухватить, зафиксировать и, конечно, возможно, от этого на глаза мои наворачивались слезы, потому что тщетные, в каких-то исторических масштабах, усилия великих, одаренных, талантливых людей, потому что сейчас было и завтра этого не будет. Я не знаю, пишете вы это, потому что вы читали где-то такого рода рассуждения Таирова или потому, что это ваши рассуждения. Или, положим, там, где вы говорите об опыте, когда режиссер зажат как будто бы в тиски между властью, от которой надо защищать театр, это не обязательно власть Сталина, от всякой власти рано или поздно приходится защищать театр, а, с другой стороны, актерами своими же, которые могут предать в любую минуту и страшнее себя повести, чем любая власть, потому что ты считал их друзьями, опорой, соратниками, и рассуждения о современной драматургии, которые касаются 40-х годов 50-х годов, а кажется, что это ваши рассуждения о современной драматургии сейчас. То есть, все-таки это вы или это он?
Михаил Левитин: Я бы сказал так: там заявлен в самом начале другой, который спит с театром в обнимку с самого детства. А почему так? Конечно, этот другой в книге, безусловно, присутствует, конечно, я там есть, но, как мне казалось во время писания книги, я совпадаю с его точкой зрения. Ну, зная масштаб той личности, я себе старался не позволять мелких оценок, я собирал его по крупицам. Есть люди, которых я знаю, кто-то же должен их знать. Я всем исследователям могу смело сказать: пусть они пишут свои книги про Александра Яковлевича и описывают его спектакли, и делают выводы какие-то грандиозные. Я никаких выводов не сделал, я прожил с ним жизнь, с ним и с Алисой Георгиевной, и с этим Камерным театром я прожил жизнь, так, как я проживаю свою жизнь такую же, и, слившись, эти две жизни, дай бог, дали тепло и правду.
Марина Тимашева: Цитирую финал книги: “Менее известно другое, уж совсем неправдоподобное. Через день после похорон Александра Яковлевича Алиса Георгиевна вернулась домой и… увидела свет в кабинете Таирова. Дверь была открыта. Александр Яковлевич … что-то искал в бумагах, потом, так и не погасив света, пошел прямо на нее. Она едва успела вжаться в стену, когда он проходил мимо. Алиса Георгиевна никому бы не сказала об этом, посчитав, что начинает сходить с ума, если бы, … через несколько дней дворник, знавший их… много лет, не спросил… когда она … вышла на свою вечернюю прогулку: Алиса Георгиевна, вы меня простите, но тут третьего дня Александр Яковлевич приходили. Так они ушли или нет?”
Вот эту историю вы откуда знаете?
Михаил Левитин: Это правда. Мне рассказала ее Алиса Георгиевна. Он пошла в какой-то подвальчик маленький в Москве, где было что-то вроде тайной лаборатории парапсихологии, и она им эту историю рассказала. Так, как я воспринимаю Алису Георгиевну, она лгуньей никогда не была, это исключено. Искать какой-то дополнительной славы, и никуда она не наплакала никаких слез, а эту историю она записала, эта история была в ее жизни реальна. Другое дело, можно посчитать, что внутренне напряжение Алисы Георгиевны было столь велико, что вот возникла такая картина.
Марина Тимашева: А как дворник - так он ушли или нет?
Михаил Левитин: Вы знаете, мои не уходят, я с ними нахожусь в таком глубочайшем общении. Я там написал, что я знаю, и, кажется, об этом никто не писал. И тоже я это знаю от Алисы Георгиевны. У него же был подмакетник, и фигурки они делали к разным спектаклям - каждая фигурка в мизансцене этого спектакля. У него после закрытия театра был расписан репертуар, и он каждый вечер раскрывал занавес, играл спектакль, идущий в этот вечер, и закрывал занавес. Можно любить свой театр, можно любить себя, мы ссылаемся на время, но, к сожалению, большинство людей искусства заняты собой, а не искусством. Таиров был воплощенное искусство, он занимался только театром и, кроме всего прочего, еще и Алисой Георгиевной. Его абсолютно не беспокоил он сам. Он сам себя не беспокоил.
Марина Тимашева: Когда Левитин рассказал, что Таиров после закрытия театра, продолжал репетировать не на сцене, а с макетом и куклами, я поняла, отчего, на вечере памяти Давида Боровского, Левитин читал главу из его книги про старую цирковую лошадь, которая по ночам выходила на арену, выполняла свой номер, а потом раскланивалась перед пустым залом.
