Михаил Соколов: В Московской студии Радио Свобода в гостях - основатель Российского государственного гуманитарного университета, один из создателей историко-просветительского общества «Мемориал», профессор Юрий Афанасьев.
Вопросы ему будут задавать - корреспондент армянской компании «Шант» Ваге Аванесян и независимый журналист, историк Дмитрий Шушарин.
Юрий Николаевич, эти ноябрьские дни, когда мы с вами беседуем, госпраздник, бывшее 7 ноября и новый День народного единства, ставший, судя по митингам, то ли днем раздора, то ли днем националиста, дают возможность подумать: в нынешней России, после большевизма, после «брежневизма» или в процессе нынешнего «путинизма», возможно ли какое-то национальное согласие, и на какой почве.
Юрий Афанасьев: Это вопрос насколько актуальный, настолько и, как он видится на сегодняшний день, бесперспективный. То есть мне кажется, что никаких оснований для так называемого национального согласия сегодня, ну, по крайней мере, я не вижу. Таких сил, которые работали бы на консолидацию общества, их не заметно. Вот что касается сил, которые объективно или субъективно работают, наоборот, на дезинтеграцию, на разобщение, центробежные силы, их достаточно много. Причем они необязательно национальные по своему характеру, они самые разные. Они есть и в министерствах, и в ведомствах, и во всевозможных кланах, и в регионах, и в таких мощных корпорациях, как даже «Газпром» и так далее. И этому есть свои объяснения, с моей точки зрения. А вот сил, которые действовали бы в противоположном направлении – в направлении консолидации, интеграции, ну, может быть, я как-то не усматриваю, может быть, я не способен их усмотреть, но, с моей точки зрения, таких сил нет.
Михаил Соколов: А если их нет, то почему?
Юрий Афанасьев: Их нет потому, что само российское общество, будучи максимально, предельно атомизировано, с одной стороны, а с другой стороны, будучи структурировано при всей этой атомизации, будучи структурировано на разных совершенно основах – на основах корпоративности, клановости, криминальности и так далее, но все эти способы объединения не работают на интеграцию и на консолидацию, а работают ровно в противоположном направлении.
Дмитрий Шушарин: Мой вопрос совсем из другой, может быть, оперы, хотя он имеет прямое отношение к этой теме. Примерно неделю назад спикер Грызлов, что называется, проговорился, он сказал фразу: «Не надо сваливать все грехи на «Единую Россию». Это было по итогам совершенно безобразных выборов 11 октября. И я почти дословно цитирую, можно проверить. «Ибо, - как он сказал, - правовой нигилизм и коррупция являются составной частью менталитета русского народа». Слово «менталитет» здесь довольно вольно употреблено, но тем не менее. А не кажется ли вам, что он сказал чистую правду? У меня такое впечатление складывается, что это и есть некая консолидация, очень сильно напоминающая то, как было консолидировано советское общество в эпоху позднего Брежнева. По словам Брежнева: когда разгружают вагоны, два вагона – государству, один – себе. Не кажется ли вам, что это такой консенсус, такой общественный договор, скажем так, коррупционно-нигилистический? И если вы согласны с этим, каковы перспективы в дальнейшем развития такого общества? Чем закончилось брежневское общество, мы все помним.
Юрий Афанасьев: Я не знаю контекста, в котором были эти слова произнесены, но сами по себе эти слова - абсолютная правда, с моей точки зрения. Потому что, действительно, и коррупция, и правовой нигилизм – если смотреть на эти явления с позиции социокультурного или культурологического анализа, то это одна из доминант, как мне кажется, в характеристике российской общественности. Причем не только советской общественности, а еще и досоветской. И это результат вполне естественного, с моей точки зрения, развития событий.
То есть если, начиная со времен задолго до Октябрьской революции, власть подавляла любые проявления личного интереса, частного интереса. Причем делалось это на протяжении столетий. Но личный интерес уничтожить можно только вместе с человеком. А пока человек живой, у него обязательно остается этот личный интерес. И несмотря на то, что он глушился всячески, свойства этого личного интереса – это пробиваться, как травинка сквозь асфальт. Что, собственно, и было. А поскольку все-таки генеральная линия власти заключалась в том, чтобы этот личный интерес уничтожать, то его приходилось реализовывать в обход закона. Даже более того, в обход права любого, а не только в обход любого закона.
И поэтому получалось так, что естественная устремленность людей, а особенно в советских условиях, приобретала криминальные формы, криминальные оттенки. Но поскольку все это оказалось распространенным очень широко, то есть это стало, в сущности, нормой социального поведения, то получилось, что у нас оказалась криминальной не только власть, но у нас оказалось криминализированным общество. Я не имею в виду, что каждый каждодневно делает какие-то преступления, я имею в виду, что так поставлена жизнь, что в эти так называемые оргпреступные группировки, в этот криминал, в коррупцию естественным образом вовлечено все практически население.
Ваге Аванесян: Я бы хотел вернуться к теме национализма. Буквально несколько дней назад мы освещали два «Русских марша». Один был проведен прокремлевскими молодежными силами, другой был организован националистами. И самое удивительное, что и там, и там звучали практически одни и те же лозунги: «Когда мы едины – мы непобедимы!». И факт тот, что очень страшно было находиться в Люблино, когда националисты выходили и открытым текстом говорили: «Долой всех отсюда! Только мы!», - обычные лозунги. И для меня странно, что московские власти разрешают такие митинги каждый год. Но в течение года они делают вид, будто борются с национализмом. Создан Межнациональный консультативный совет. Но каждый раз 4 ноября они разрешают националистам выходить на улицы. И потом еще милиция докладывает, что все прошло в рамках закона. То есть получается, что эти лозунги, которые играют на межнациональную рознь, - это в рамках закона. Есть ли у вас ощущение, что власти в России, в Москве борются с этой проблемой? И возможно ли преодолеть эту проблему?
Юрий Афанасьев: Никакого намека или никакой похожести на что-то вроде борьбы с этим явлением, разумеется, нет. Наоборот, есть стремление каким-то образом инициировать такого рода явления, движения и потом пытаться ими овладеть с целью ими манипулировать. Может быть, наиболее показательно в этом смысле движение против «понаехали тут».
Михаил Соколов: ДПНИ.
Юрий Афанасьев: Да. По-моему, это движение явно было создано ФСБ. И я даже знаю лидера.
Михаил Соколов: Белова.
Юрий Афанасьев: Это выпускник РГГУ. Я знаю, на каком факультете он учился. Я не скажу, что я был знаком с ним, когда она учился, но меня не удивляет, что он выходец из этого факультета. И видите ли, тут, конечно, вопрос: то ли его занесла в радикальный национализм специфика его характера, то ли это был специальный сценарий. Когда он уже стал провозглашать какие-то вещи на грани фола, его привлекли к уголовной ответственности и осудили. И с моей точки зрения, это тоже работает на власть. Власть показывает тем самым, что «для нас нет никаких ограничений в плане борьбы с национализмом», примерно так.
Михаил Соколов: То есть «хотим – выпустим их, а хотим – посадим».
Юрий Афанасьев: Да. А может быть, с ним хорошо договорились: «Ну, посиди малость, чего тебе стоит».
Михаил Соколов: Его даже не посадили, а условно.
Ваге Аванесян: Его постоянно судят, но он никогда не сидит.
Михаил Соколов: Сажают только тех, кто берется за оружие.
Юрий Афанасьев: Это же очевидно. А зачем это все нужно? И это тоже все понятно. Обязательно должно присутствовать некое устрашение, постоянно действующее устрашение для того, чтобы средствами массовой информации и PR-технологиями всякими указывать людям: «Смотрите, может быть даже и такое». И надо обязательно это «и такое» доводить до предела, когда людей уже убивают, причем убивают не в единичных случаях, а почти как норму, когда нападают, когда допускают разбойные действия на национальной основе. И это, надо сказать, психологически действует. То есть общее нагнетание страха – это срабатывает очень сильно.
Дмитрий Шушарин: 10 сентября вышла статья Медведева «Вперед, Россия!». С футбольным названием, как ее назвали. И так или иначе, в центре внимания, ну, не массового, надо сказать, внимания, а скорее, интеллигентского находится эта статья. И изложенная там... ну, это трудно назвать программой, во всяком случае, скажем так, некие благие пожелания по отношению к тому, как должна меняться наша страна, и надо сказать, очень неприятные оценки того, что было сделано за последние 10 лет. Как по-вашему, здесь мы видим какую-то попытку, может быть, консолидации части общества наиболее активной? Ну, мобилизация – это, видимо, слишком сильно сказано. «Мобилизация» - это все-таки тоталитарный термин. Или же это все, по-русски говоря, фуфло и пропаганда?
Юрий Афанасьев: Только это гораздо хуже, чем фуфло и пропаганда. Дело в том, что я вместе со своими коллегами написал довольно большую статью именно на эту тему, как прямая реакция на публикацию этого материала Дмитрия Медведева. С моей точки зрения, эта его публикация является попыткой уйти от очень непростого и, в то же время, очень важного вопроса «что есть Россия сегодня?». Вот те болезненные явления, на которые Медведев указывает в своей статье, а это – сырьевая экономика, коррупция высокая, полыхающий Северный Кавказ, ничего не изобретающие бизнесмены, - это ведь вопрос не о болезни России, а это вопрос о ее симптомах и проявлениях.
А о самой болезни как раз Медведев умалчивает. Но у меня такое подозрение, что он не по незнанию об этом умалчивает или, по крайней мере, не только по незнанию. А может быть, потому, что говорить, называть вещи своими именами о том, что происходит с Россией, как называется ее болезнь, куда, в какую сторону развиваются тенденции, связанные с Россией, как с неким сообществом людским, как со страной, - вот для этого статья и написана, чтобы все это скрыть. А если этого не скрывать, то придется признать, что, во-первых, Россия, как некое сообщество людское, немодернизируемая, что все резервы, которые были у России для модернизации, они исчерпаны. И примерно где-то на уровне 90-го года или 90-ых годов последний шанс был безвозвратно утрачен в этом смысле. И теперь идет трагический, драматический процесс ухода России с исторической сцены, как определенного типа культуры, как определенного человеческого сообщества.
Ваге Аванесян: Когда смотришь российские каналы, а особенно государственные, возникает такое ощущение, что Россия находится в войне со всем миром: назло России такое решение приняли, Россия назло делает это. Как вы думаете, опасаются ли до сих пор в Европе, в мире России, чего они опасаются? И есть ли чего опасаться самой России?
Юрий Афанасьев: Мне кажется, чего опасаться другим странам в отношении России, тут совершенно очевидно. Потому что война с Грузией, агрессия против Грузии, а потом ее аннексия, расчленение говорит уж куда как красноречиво, чего можно и нужно опасаться. Но это крайнее проявление имперской политики, реализованной в отношении Грузии. И если внимательно посмотреть, что происходило во время так называемых «газовых войн» с Украиной, с Белоруссией, что происходило во время известного обострения на основе отношения к «бронзовому солдату», то тут совершенно очевидно, как мне кажется, идет усиление имперской экспансии, вплоть до вооруженной агрессии, и расчленение, если нужно, государства, как это произошло с Грузией. То же самое происходит и в отношении Украины, и особенно острая ситуация остается в случае с Севастополем. Одним словом, тут, мне кажется, вполне есть чего опасаться в этих странах.
Михаил Соколов: Юрий Николаевич, а какое-то противодействие этому вы видите на Западе, на Востоке?
Юрий Афанасьев: К сожалению, этому никакого противодействия на Западе нет. Наоборот, Запад в соответствии с такими стратегическими установками своими, в частности Запад европейский, но и американский – то же самое, он идет едва ли не навстречу России в этих ее имперских проявлениях. И это получается потому, что и на Западе, в общем, господствующей становится так называемая «realpolitik». И на Западе интересы возобладали над ценностями полностью. И строится мир в зависимости от возможности удовлетворения каждым своих интересов. Конечно, Запад во многом зависит от газа и вообще энергоресурсов, поэтому, мне кажется, такие печальные явления и происходят со стороны Запада.
Михаил Соколов: Юрий Николаевич, вот вы нам намекнули, что хотели бы и про октябрьские события 17-го года что-то сказать. Мне-то казалось, что уже почти все сказано вашими коллегами, и левыми, и правыми, и сторонниками монархии, и сторонниками идеи, что Россия была таким замечательным государством к 17-му году, и наоборот, теми, кто считал, что она должна была, как Ленин предполагал, развалиться от социальной революции. Есть сторонники теории военного переворота, удачной реализации идеи, по-моему, Ткачева. В общем, что нового можно сказать об этих событиях, глядя из XXI века?
Юрий Афанасьев: Мне кажется, тем не менее, вы правы относительно того, что любую концепцию или точку зрения, или позицию назови – и обязательно назовешь кого-то из сторонников или противников этой точки зрения, любой точки зрения. Это верно. Но мне важно, с моей точки зрения, в широком общественном сознании не сформировалось адекватного представления об Октябрьской революции. И от этого получается то, что Октябрьская революция продолжается. То есть она перестала быть местом исторической памяти, она еще не стала локализованным во времени и по месту событием, она продолжает существовать как некое явление и как некий процесс, который терзает повседневную жизнь, в том числе и россиян. И вот в этом своем качестве она, мне кажется, не осознана и на нее так не смотрят.
Михаил Соколов: Ни Термидора, ни реставрации, ничего до сих пор не случилось, вы считаете, полноценно?
Юрий Афанасьев: Ничего не случилось. Я считаю, что следовало бы подумать над Октябрьской революцией как над событием, посмотреть на нее как на победу подавляющего большинства русского народа.
Михаил Соколов: Ну да, есть концепция, что большевики держались исключительно на поддержке центральной России, крестьянской, бывшей крепостной, общинной и так далее, а выступали против окраины.
Юрий Афанасьев: Да, именно так. То есть Октябрьская революция – это победа большинства, а большинство было именно крестьянским. Но вот что из этого следует? Если мы даже это признаем, и что же получается?
Михаил Соколов: Значит, и сегодняшний «путинизм» - это тоже победа большинства, которое хочет жить так, как оно живет.
Юрий Афанасьев: В какой-то мере, да, обязательно. В том-то и дело. И что это за большинство? И если не только давать ему характеристики с точки зрения количественного какого-то явления, но и качественно, то получится, что эта победа большинства в Октябрьской революции стала трагедией этого большинства. Осознать, что такое крестьянское большинство, которое возобладало в ходе революции... а революцию я рассматриваю не как события, которые произошли с 24-го по 25 октября и локализованы в Петрограде и вокруг Зимнего, я считаю, что революция началась еще до февраля 17-го года и закончилась она с Гражданской войной в 22-ом, а на самом деле, как противоборство очень мощных сил в российском обществе, она закончилась к началу 30-ых годов. Такой широкий взгляд на это явление помог бы, может быть, очень многое понять. И что такое крестьянское большинство? То есть это большинство представляло собой, по существу, догосударственный мир. То есть это победа архаики, это победа еще не сформировавшегося человеческого сообщества и его торжество. И каким образом вот именно это большинство постепенно перерождалось из диктатуры народа в диктатуру отдельного человека или отдельной группы людей? Это сложнейшие, на самом деле, процессы, которые, в сущности, продолжаются и до сегодняшнего дня.
И то, о чем мы в самом начале говорили, что собой представляет наше российское общество в части его атомизации, в части господства в этом обществе всевозможных кланов, преступных групп и группировок, что значит отсутствие какого-то единого центра власти, почему у нас образовалось такое огромное множество центров власти, которые раздирают буквально то, что остается еще от России, - это все является следствием победы Октябрьской революции.
Дмитрий Шушарин: В макромасштабе, конечно, некоторые вещи спрямляются. Я просто не могу не вспомнить исследование американского историка Владимира Бровкина 15-летней давности, его большую книгу, где он показал, что не таким прямым путем большевики пришли к власти, что крестьянство как раз в конце 17-го – начале 18-го года было целиком на стороне эсеров. А потом крестьянство сильно увлеклось переделом земли, которую ему дали...
Михаил Соколов: А в 90-ые годы народ тоже увлекся переделом собственности.
Дмитрий Шушарин: Да. А эсеров бросили...
Юрий Афанасьев: Но тут никакого противоречия нет.
Дмитрий Шушарин: Механизмы просто очень интересные.
Юрий Афанасьев: Механизм был такой, что большевики перехватили программу эсеров.
Дмитрий Шушарин: Крестьяне проголосовали за одну партию, а через год выяснилось, что есть и другая партия. Механизмы очень интересные и забавные. И временами они прямо противоположными, может быть, конечному результату бывают. Но я сейчас хочу вернуться к другому.
Я хочу вернуться к тем событиям, в которых вы были непосредственным участником, и очень видным участником, 20 и даже 25 лет тому назад. Сейчас вы констатировали, а мы с вами согласились, стабильность, некий консенсус, если угодно, грызловский консенсус, может быть, то есть на самых низовых уровнях, на самых низовых инстинктах и прочее есть какая-то солидарность. Но ведь такой же консенсус и такая же стабильность были к 84-85-ым годам, брежневский консенсус, тоже нефтяного во многом. И тем не менее, страна пришла в движение. И тот строй, который казался людям и старшего, и более молодого поколения (я себя вспоминаю, мы все готовились прожить всю жизнь при этом режиме), когда движение началось, он не продержался и пяти лет. Не какого-то расшатывания, а просто попытки осознать, что он собой представляет. Вот как вы представляете, что произошло тогда, почему это произошло тогда? И есть ли какие-то интенции к такому сейчас в этом обществе? И вообще сопоставимы ли эти два социума – брежневский и нынешний? Я опускаю, что страны разные, что огромный Советский Союз с огромными проблемами, а Россия...
Юрий Афанасьев: Дело в том, что действительно в брежневскую эпоху, в брежневские времена этот консенсус существовал. То есть эта тишь и благодать брежневского периода отсюда, из нашего времени сейчас очень многими, если не большинством людей российского общества воспринимается как «золотой век» социализма. И когда пытаешься перевести, что называется, на мягкую пахоту, то чуть не волосы дыбом встают от этого «золотого века». Когда думаешь: из чего состояло питание, как жили люди в массе своей, во что одевались, какие были возможности с точки зрения каких-то миграций, передвижения, свободы выбора и так далее. Но, тем не менее, эта массовая психология как бы развеялась, а осталось только то, что все-таки с голода не умирали, все-таки крыша над головой у многих была и за свое будущее опасения не было. И вот эти настроения и способствовали тому, что брежневский период воспринимается как «золотой век» социализма.
Но в то же время ведь известно о том, что экономика была на пределе, финансовый кризис к концу 80-ых годов стал фактом, предприятия вставали и зарплату нечем платить, то есть это был системный, тотальный кризис. А вот то, что люди поднялись, - мне кажется, это была реакция на этот кризис. Причем реакция спонтанная, с моей точки зрения, не вербализованная даже толком: против чего и за что люди выступают. Но, тем не менее, массовое настроение спонтанное, именно как нежелание жить по-прежнему, способствовало такому мощному подъему и эмоциональному... Вот только чего эмоционального? Что это было – пробуждение массы людей или их возбуждение всего-навсего? Вот мне кажется, что именно возбуждением дело и ограничилось.
Михаил Соколов: С дальнейшей разрядкой.
Юрий Афанасьев: Да. А до пробуждения так и не дошло. И поэтому с 89-го, ну, максимум 90-91-ых годов этот эмоциональный накал спадает. А с другой стороны, берут силу, набирают силу еще больше те явления и процессы, которые играют в истории роль «кротов истории», которые копают глубоко. То есть именно в 80-ые годы происходит фактическое расхищение национального достояния России и Советского Союза. И те, кто этим занимался, кто стоял у кормила, они и стали, в конце концов, основой сегодняшнего путинского режима. Но заматерели они и фактически стали собственниками России, в буквальном смысле этого слова, я имею в виду директоров предприятий, председателей колхозов, руководителей министерств и ведомств и так далее, это произошло, причем не просто стихийно, самотеком в конце 80-ых годов, то есть когда еще КПСС властвовала вовсю, тогда были приняты основополагающие законы, которые легализовали персональное обогащение физических лиц. Вот что произошло тогда. И это стало основой процесса, который набрал силу уже в ходе ваучерной приватизации, а потом в ходе залоговых аукционов. И когда произошло не просто слияние государственных денег и частных... частных-то, в сущности, не было, произошла перекачка этих денег из государственных фондов в частные. И тогда произошел тектонический сдвиг социальный, я считаю, который наложился на тот тектонический сдвиг, который продолжался 70 лет советской власти. И вот этот двойной слоеный пирог из этих сломов, разломов, из крушений, из обрушений в архаику – это и составило основу того социума, который сегодня мы наблюдаем.
Ваге Аванесян: Весь этот переходный процесс, о котором вы говорили, можно ли это охарактеризовать как революцию? Вот до этого мы говорили об Октябрьской революции. Это вопрос не как к участнику этих событий, а больше как к историку. И этот переходный процесс, который начался, он закончился? И к чему пришли? Есть разные определения сегодняшнего строя. Каков он, по-вашему?
Юрий Афанасьев: Как мне кажется, утвердился и наиболее распространенным является взгляд транзитуарный или взгляд на происходящее в России как на некий переход. Вот этот переход, как очень многие считают, произошел именно на рубеже 80-ых и 90-ых годов, или начался этот переход, его воспринимают как переход от плохого к лучшему. То есть был какой-то тоталитарный режим, а где-то с 91-го года начинается движение в другом направлении. То есть начинается движение к демократии, к открытому обществу, к рыночной экономике и так далее. Как бы началось развитие по восходящей. И отсюда концепция этого перехода. С моей точки зрения, как раз этот взгляд на общий рисунок истории России, он глубоко ошибочный.
На самом деле, происходит, и в это время происходила, и усилилась деградация русского общества как определенного типа социума. Причем деградация прогрессирующая, которая затронула уже не только какие-то экономические основания или какую-то социальную общую структуру, типа атомизации общества, но которая, на что реже обращают внимание, коснулась очень глубоко нравственных основ российского общества. И вот то, что мы сейчас переживаем агрессию всех против всех, которая как бы разместилась даже внутри семьи, которая направлена, в том числе, и против детей, и это стало тоже массовым явлением, - мне кажется, это все следствие деградации, развивающейся по нарастающей.
Дмитрий Шушарин: Все-таки ведь мы убедились на опыте собственной жизни, что действительно возможны в России изменения, и изменения далеко не всегда к худшему. Все-таки изменения, произошедшие на рубеже 80-90-ых, они изменили страну... нельзя же отрицать того, что жить действительно в известном смысле стало лучше и веселее, и возможности для личностного развития стали другими. Но это особый разговор. Видите ли вы лично сейчас тренды, тенденции к тому, чтобы ситуация развивалась не по худшему сценарию? Худший сценарий вы описали: уход России, как некой культурной, цивилизационной единицы, с мировой арены и из всемирной истории. Ну а сохранение ее возможно? И может быть, даже более остро поставим вопрос. А нужно ли? Или этот уход для всех населяющих Россию был бы лучшим исходом, с вашей точки зрения?
Юрий Афанасьев: Когда я сказал об уходе с исторической сцены русского типа культуры, я имел в виду, прежде всего, так называемую русскую систему, то есть некую реальность, которая существует довольно давно, и которая получила уже определение со стороны научного сообщества. Так вот, если взять русскость именно как русскую систему, эту систему, конечно, тоже надо было бы охарактеризовать с точки зрения, во-первых, ее раздвоенности на противоположные полюса, которая отличается тем, что элементы внутри этой системы как бы притягиваются к противоположным полюсам и не навсегда прилипают к ним, а способны мигрировать, то есть способны менять, шарахаться от одного полюса к другому. Но при этом серединное место остается или не заполненным, или оказывается в какой-то мере заполненным теми элементами, которые являются, с точки зрения большинства, блуждающими, шатающимися между полюсами элементами, маргинальным, враждебным. И по отношению к ним имеется стремление уничтожить их. Это, собственно, то, что многие мыслители русские, прежде всего, можно назвать – это и Милюков, и Соловьев, и Федотов, и наш философ, который говорил об отсутствии серединной культуры...
Михаил Соколов: Николай Бердяев.
Юрий Афанасьев: То есть это имеется в виду под этой системой. И с моей точки зрения, если говорить о русскости как о русской системе, то сожалеть о том, что она уходит с исторической сцены, просто не надо и нельзя. Потому что эта система немодернизируема, она не имеет никаких жизненных перспектив. Другой вопрос: что же делать, как же быть? Ведь не может же на месте этой русской системы, а она охватывает собою, в сущности, все общество, образоваться какая-то дыра, пустота какая-то.
Михаил Соколов: Юрий Николаевич, но ведь все модернизаторы в России в той или иной степени были автократами. Где ж явиться чему-то другому, если образом идеального западника был Петр I, например, со всеми его многочисленными злодействами? И даже Александр II Освободитель тоже, в общем, прибегал к репрессиям и разнообразным подавлениям, так сказать, национальных чувств и действий, например, тех же поляков. Где взять идеального модернизатора, или модернизаторов, или группу, или слой, который изменит эту русскую систему? От разговора с вами остается одна безнадежность.
Юрий Афанасьев: Нет, я с этим не соглашусь. Дело в том, что это не из разговора со мной ощущение безнадежности. А что же поделаешь, если она в жизни присутствует? Ведь если бы я ее нарисовал, а вот вы бы, допустим, сказали мне: «Ты явно тут переборщил», - вот тогда эти претензии можно предъявить ко мне. А если я делаю зарисовку того, что происходит на наших глазах и что мы переживаем... Более того, я говорю, что за последнее столетие эта русская система претерпела две колоссальных катастрофы, какой был 17-ый год, а потом – 91-ый год. А сейчас мы под руководством Путина и при поддержке его большой частью, если не большинством русского народа осуществляем проект реализации третьей, очередной катастрофы.
Михаил Соколов: То есть - неототалитаризма, о котором Дмитрий Шушарин написал?
Юрий Афанасьев: Совершенно верно. И вы мне будете предъявлять претензию, что это я рисую такие картинки? Не я рисую эти картинки, это – жизнь.
Михаил Соколов: Но вы не даете выхода из этой системы.
Юрий Афанасьев: К сожалению, есть такие вопросы, на которые, если я собираюсь оставаться честным человеком, я должен ответить: я не знаю. Я не знаю, какой здесь выход. Потому что ведь дело в том, что эта система – это не нечто на курьих ножках. Эта система действительно опирается на мощную вертикаль, которую выстраивал Путин, властную вертикаль. А властная вертикаль – это сейчас уже даже не миллионы, а это десятки миллионов людей. И они не просто обладают какими-то административными должностями, а они, кроме этого, обладают еще и определенными активами, и огромными капиталами. Они же просто не уйдут, их не уговоришь. Даже если будет 100 Немцовых и 200 Каспаровых, все равно им убедить вот этих людей в том, что они неправедно делают и ведут Россию к очередной катастрофе, не получится.
И в то же время проблема насилия или тема насилия у нас табуирована. И мы говорим, что «только не это». Я тоже не сторонник страшного и безбрежного, но, тем не менее, я говорю о том, что даже какой-то воли, какой-то цели преобразовать это нет. А вместе с исчезновением, вместе со смертью или умиранием воли к насильственному действию умирает и воля к жизни, что и происходит. И демографические показатели России говорят ровно об этом сейчас. Это перспектива грустная, трагическая, но не я ее придумал, вот в чем беда. Я бы хотел найти выход из этого положения, я пытаюсь его чисто интеллектуально, научно определить, но у меня пока что этого не получается.
