В Петербурге состоялась премьера 19-й симфонии Сергея Слонимского. О своем отношении к музыке и жизни композитор говорит в интервью Радио Свобода.
- 19-я симфония посвящена Владиславу Чернушенко, первому её исполнителю...
- …И первому исполнителю многих моих вещей. Владислав Чернушенко, кстати, заканчивал консерваторию моей Первой симфонией, которая еще тогда называлась просто симфонией, без номера. Мы дружим очень давно, нас сближают музыкальные вкусы, в частности, любовь к деревенскому фольклору, взятому из первых рук. В 19-й симфонии крайние части основаны на стилистике (хотя без прямых цитат и без стилизации), близкой к крестьянской протяжной песне, а средние части – урбанистические, тревожные, может, даже грозные, напористые, стремительные. Вот такой не совсем обычный план симфонии создает контраст. Вообще симфония это жанр, в котором не может и не должно быть схем, трафаретных планов, формул, что ли, которые необходимо соблюдать. Это самая свободная музыкальная форма – как роман. В этом отношении формулировка в романе Федина "Братья" мне близка: симфония-роман.
- Потому что это позволяет отразить течение времени?
- Каждое сочинение – кусок жизни. Для меня, по специфике моей чисто музыкальной натуры, и дневник, и какая-то летопись – это чистая музыка. Преимущественно – в жанре симфонии, потому что больно уж богатые оркестровые краски в твоем распоряжении.
Живем-то мы плохо. Это отчасти стимулирует… Конечно, есть такие великие музыканты, которые могут сидеть во дворце и сочинять. Я бы не мог. Если бы я жил богато во дворце, с прислугой, на всем готовом и не знал, как люди живут, я бы ни одной ноты написать не смог. Пишешь изнутри жизни людей, жизни плохой.
Конечно, гораздо хуже живут люди в деревне, чем это было в 60-е годы, когда я ездил в экспедиции. Но и в городе тоже тревожная, недобрая обстановка. Психология джунглей: каждый против каждого. Я не о том, что город против деревни… И внутри города, и внутри деревни очень много горестей, бед у людей. Но, в то же время, есть благородные характеры, есть самоотверженность. Это нельзя не замечать.
- Что изменилось в вашей музыке со времени Первой симфонии?
- В Первой симфонии я выразил идею, которая проходила через многие мои сочинения: столкновение сладкой жизни и трудной жизни. Сладкой жизни людей поверхностных, но цепких, которые выплывают на поверхность, любят и умеют развлекаться, не очень привержены тяжелой работе, поискам правды, и так далее. И трудной жизни таких людей, как, скажем, герой романа Дудинцева "Не хлебом единым": ищущих, изобретающих, старающихся что-то для других сделать – новое, ценное. Обычно эти люди живут трудной жизнью, не умеют развлекаться и не на поверхности существуют, а, скорее, на дне. И вот эта концепция была выражена и сложной музыкой, и музыкой, близкой к бытовой – к тогдашним массовым советским песням, маршам, даже к джазовым ритмам и к частушкам. Все это вперемешку, в гротескном виде. А тогда к советской песне нельзя было притрагиваться подобным образом. Это вызвало, конечно, крайнее возмущение в секретариате Союза композиторов, и сочинение (еще до исполнения) было запрещено лет на пять.
Потом я продолжил эту линию еще в целом ряде сочинений. Затем меня больше стала интересовать именно трудная жизнь. Сладкую жизнь я мало затрагивал. Иногда она появлялась, но всегда в несколько зловещем обличье. А проблемы настоящей трудной, честной жизни у меня – и на деревенском материале, и на городском, и на философском, и на бытовом.
- У вас же и Чеченская симфония есть?
- Это рапсодия, написанная во время Чеченской войны.
- То есть, вы отзываетесь на какие-то животрепещущие темы?
- Конечно, происходящее в жизни влияет на творчество. Но специально спекулировать на какой-то теме – нет. Извините, не буду писать симфонию "Беслан" или симфонию "Цхинвал", потому что это спекуляция. Хотя, кстати говоря, именно в Беслане, в музыкальной школе, в которой я никогда не был, педагог Магрифа Яковлевна Боярова выпустила замечательный сборник моих детских фортепьянных пьес. А я даже не знал… С этим связан "Реквием" – второе сочинение, которое исполнялось в нынешнем концерте. "Реквием" посвящен не какому-то конкретному событию, а памяти о невинно убиенных детях и взрослых. Он – о вечном свете для праведников, для людей, чьи грехи не настолько велики, чтобы невозможно было искупление.
"Реквием" прозвучал во втором отделении концерта, это не премьера, он уже исполнялся несколько раз. Я очень люблю хор Капеллы, ее солистов и молодой оркестр – это любимый мой коллектив. Когда моя музыка попадает в этот коллектив, я уже заранее знаю, что все будет выучено очень любовно и тщательно.
Ещё приятно, что был абсолютно полный зал и там было много молодежи. Мне кажется, правильно, что администрация Капеллы работает с вузовской аудиторией. В этом отношении нашу Филармонию с Капеллой можно ставить в пример: не боятся советской музыки, не говорят, что на Шостаковича, Прокофьева или Шимановского, если нет знаменитого солиста, публика не придет. Придет. Пришли же сегодня совершенно не знакомые мне люди.
- 19-я симфония посвящена Владиславу Чернушенко, первому её исполнителю...
- …И первому исполнителю многих моих вещей. Владислав Чернушенко, кстати, заканчивал консерваторию моей Первой симфонией, которая еще тогда называлась просто симфонией, без номера. Мы дружим очень давно, нас сближают музыкальные вкусы, в частности, любовь к деревенскому фольклору, взятому из первых рук. В 19-й симфонии крайние части основаны на стилистике (хотя без прямых цитат и без стилизации), близкой к крестьянской протяжной песне, а средние части – урбанистические, тревожные, может, даже грозные, напористые, стремительные. Вот такой не совсем обычный план симфонии создает контраст. Вообще симфония это жанр, в котором не может и не должно быть схем, трафаретных планов, формул, что ли, которые необходимо соблюдать. Это самая свободная музыкальная форма – как роман. В этом отношении формулировка в романе Федина "Братья" мне близка: симфония-роман.
- Потому что это позволяет отразить течение времени?
Живем-то мы плохо. Это отчасти стимулирует… Конечно, есть такие великие музыканты, которые могут сидеть во дворце и сочинять. Я бы не мог
- Каждое сочинение – кусок жизни. Для меня, по специфике моей чисто музыкальной натуры, и дневник, и какая-то летопись – это чистая музыка. Преимущественно – в жанре симфонии, потому что больно уж богатые оркестровые краски в твоем распоряжении.
Живем-то мы плохо. Это отчасти стимулирует… Конечно, есть такие великие музыканты, которые могут сидеть во дворце и сочинять. Я бы не мог. Если бы я жил богато во дворце, с прислугой, на всем готовом и не знал, как люди живут, я бы ни одной ноты написать не смог. Пишешь изнутри жизни людей, жизни плохой.
Конечно, гораздо хуже живут люди в деревне, чем это было в 60-е годы, когда я ездил в экспедиции. Но и в городе тоже тревожная, недобрая обстановка. Психология джунглей: каждый против каждого. Я не о том, что город против деревни… И внутри города, и внутри деревни очень много горестей, бед у людей. Но, в то же время, есть благородные характеры, есть самоотверженность. Это нельзя не замечать.
- Что изменилось в вашей музыке со времени Первой симфонии?
- В Первой симфонии я выразил идею, которая проходила через многие мои сочинения: столкновение сладкой жизни и трудной жизни. Сладкой жизни людей поверхностных, но цепких, которые выплывают на поверхность, любят и умеют развлекаться, не очень привержены тяжелой работе, поискам правды, и так далее. И трудной жизни таких людей, как, скажем, герой романа Дудинцева "Не хлебом единым": ищущих, изобретающих, старающихся что-то для других сделать – новое, ценное. Обычно эти люди живут трудной жизнью, не умеют развлекаться и не на поверхности существуют, а, скорее, на дне. И вот эта концепция была выражена и сложной музыкой, и музыкой, близкой к бытовой – к тогдашним массовым советским песням, маршам, даже к джазовым ритмам и к частушкам. Все это вперемешку, в гротескном виде. А тогда к советской песне нельзя было притрагиваться подобным образом. Это вызвало, конечно, крайнее возмущение в секретариате Союза композиторов, и сочинение (еще до исполнения) было запрещено лет на пять.
Потом я продолжил эту линию еще в целом ряде сочинений. Затем меня больше стала интересовать именно трудная жизнь. Сладкую жизнь я мало затрагивал. Иногда она появлялась, но всегда в несколько зловещем обличье. А проблемы настоящей трудной, честной жизни у меня – и на деревенском материале, и на городском, и на философском, и на бытовом.
- У вас же и Чеченская симфония есть?
- Это рапсодия, написанная во время Чеченской войны.
- То есть, вы отзываетесь на какие-то животрепещущие темы?
- Конечно, происходящее в жизни влияет на творчество. Но специально спекулировать на какой-то теме – нет. Извините, не буду писать симфонию "Беслан" или симфонию "Цхинвал", потому что это спекуляция. Хотя, кстати говоря, именно в Беслане, в музыкальной школе, в которой я никогда не был, педагог Магрифа Яковлевна Боярова выпустила замечательный сборник моих детских фортепьянных пьес. А я даже не знал… С этим связан "Реквием" – второе сочинение, которое исполнялось в нынешнем концерте. "Реквием" посвящен не какому-то конкретному событию, а памяти о невинно убиенных детях и взрослых. Он – о вечном свете для праведников, для людей, чьи грехи не настолько велики, чтобы невозможно было искупление.
"Реквием" прозвучал во втором отделении концерта, это не премьера, он уже исполнялся несколько раз. Я очень люблю хор Капеллы, ее солистов и молодой оркестр – это любимый мой коллектив. Когда моя музыка попадает в этот коллектив, я уже заранее знаю, что все будет выучено очень любовно и тщательно.
Ещё приятно, что был абсолютно полный зал и там было много молодежи. Мне кажется, правильно, что администрация Капеллы работает с вузовской аудиторией. В этом отношении нашу Филармонию с Капеллой можно ставить в пример: не боятся советской музыки, не говорят, что на Шостаковича, Прокофьева или Шимановского, если нет знаменитого солиста, публика не придет. Придет. Пришли же сегодня совершенно не знакомые мне люди.
