Александр Генис: Каждый год в последнем выпуске “Американского часа” наш поэт Владимир Гандельсман читает стихи года. Но на этот мы поговорим не о новой, а о старой, точнее – классической поэзии великого американского поэта Уоллеса Стивенса. Поводом для этого стал выход новой антологии поэта, которой недавно была посвящена глубокая статья в “Нью-Йорк Таймс”. Прошу, вас, Володя!
Владимир Гандельсман: Вы знаете, попутно, пока я не забыл и пока мы не начали о Стивенсе... Я только что прочитал такое высказывание Бориса Пастернака о переводе: он жалуется, что, видимо, слишком много переводил, и безразличный синонимизм (то есть готовность заменить одно слово другим, у Пастернака – это происходило по требованию редакторов), и вот этот синонимизм пропитывает работу переводчика, проникает внутрь, разъедает собственные средства выражения... Тут очень точно схвачена ужасная сторона переводческой работы...
Но вернемся к названию статьи – коротко: “Обнаженная суть” (или “ясная”, или “простая”), “суть вещей”, “суть дела” и так далее. Мир, предстающий в своей прозрачности и безусловности. “The Plain Sense of Things”. Это название одной из поздних вещей Стивенса.
Александр Генис: Я думаю, Пастернак вам вспомнился не случайно. Может быть, тут есть точки пересечения, - сразу вспоминается “Во всем мне хочется дойти до самой сути...”
Владимир Гандельсман: О, да. Мы с ходу ушли в сторону, но, может быть, там и отыщем истину. Пастернак вспомнился не случайно, хотя я бы ни в коем случае не сказал, что они похожи в стихах. Тут сравнивать невозможно. Но вот тенденции развития, понимание поэтического ремесла, - да. И даже есть почти совпадающие высказывания о том, что такое поэзия. Стивенс говорил: “Поэты, каковы бы ни были их несовершенства, извлекают свою жизнь благодаря внутреннему союзнику – совести, которая, в конце концов, гений поэзии, ее ум и сердце”.
Александр Генис: А Пастернак говорил, что “книга – кубический кусок горячей, дымящейся совести”.
Владимир Гандельсман: Да, совершенно верно. Но вот еще что. Пастернак начинал бурно: словарь, страсть, иногда доходящая в своем выражении до невнятицы, до бормотания, какофония, “сумбур вместо музыки”, но на самом деле – это и была музыка, и совершенно новая для русской поэзии. Стивенс тоже начинал бурно. И весело. Этот строгий этический взгляд на поэтическое искусство, о котором мы только что упомянули, показался бы неожиданным для читателей ранней книги 1923 года “Фисгармония”, где множество комических и абсурдных пьес, вроде знаменитой “Байки о банке”:
Я круглой банкой увенчал
холм в Теннесси, в связи
с чем несколько запущен стал
холм в Теннесси.
Александр Генис: Я очень люблю эту шутливую, но глубоко философскую притчу Стивенса. Я даже приготовил однажды фотоиллюстрацию: осенний лес и банка из-под “Кока-Колы”. Вторжение геометрии и разума в бездумную и прекрасную природу. Стивенс ведь мыслил живописными образами, он часто шел от изобразительных искусств.
Владимир Гандельсман: Верно, я помню эту фотоиллюстрацию, вы мне ее присылали. А во-вторых, Стивенс был Матиссом в поэзии, его так и называли. Матисс в нашем представлении – цветистость, насыщенность колоссальная цветом. Ничьи стихи не населены таким количеством красок, музыкальных инструментов, птиц, фруктов, морей, небес и солнц.
Александр Генис: Больше всех творений природы его восхищал ананас, экзотическую красоту которого он воспел. Но это - ранние, отпускные, флоридские стихи. А затем появилась сухая, черно-белая коннектикутская поэзия. Приход к голой сути. Как у Пастернака – к “неслыханной простоте”. Правда, простыми его стихи нельзя называть - ни ранние, ни поздние. Стивенс как-то определил самого себя как "простого человека, любящего непростые вещи".
Владимир Гандельсман: Но ведь и Пастернак не прост, хотя в поздние годы и декларировал нечто такое.
Александр Генис: По-своему - прост, но - от сложения, а не вычитания. Темная материя. Давайте, лучше, вернемся к началу, к моему вопросу: что привлекает в Стивенсе, почему его издают и переиздают, и с чем связано новое издание “Избранного”?
Владимир Гандельсман: Привлекает всё. В том числе то, что при жизни не привлекало никакого внимания – сама его жизнь. Скромная чиновничья жизнь, и его поэтическая скромность, я имею в виду его утаённость: первая книга вышла, когда Стивенсу было 44 года (Стивенс родился в 1879 году, на год раньше Блока), эти сочинения стихов по ночам (в чем несомненное сходство с Кафкой, который тоже не обделен вниманием в наше время, и всю дорогу издается и переиздается). Иногда кажется, что они продолжают писать. Кафка же все время сейчас выходит – его письма. То же самое со Стивенсом. Жизнь, которая проливает свет на творчество, ну хоть немного, - это существенно для такого рода поэтов, чье творчество не очень-то проливает свет на их личную жизнь. Ничего не поделаешь, мы хотим знать всё, хотя Стивенс наверняка не хотел бы, чтобы мы совали свой нос в чужой вопрос. Но в великих случаях это воистину существенно. Как представить себе Кафку без писем Милене? – все-таки мы не согласимся на такое умолчание, теперь, после их публикации – не согласимся.
Александр Генис: Мы знаем, что он вырос в семье адв
Владимир Гандельсман: Много чего еще. Ну, например, он наперекор отцу женился на Элси Качел, красивой, но необразованной девушке. Что никто из семьи (этого я не знал) не пришел на свадьбу, и Стивенс никогда более не только не возвращался домой, но и не разговаривал с родителями - во всяком случае, на протяжении жизни отца. Несчастная женитьба имела несчастное продолжение. Единственный ребенок, дочь Холли, рассказывала, что мать была умственно больна, с манией преследования, она боялась соседей, не позволяла детям играть в их доме, а когда Стивенс был госпитализирован, за 10 дней до смерти (от рака), она ни разу его не навестила. Сама Холли там бывала ежедневно.
Александр Генис: Ходят слухи, что Стивенс, уже в больничной церкви, перешел из протестантов в католичество.
Владимир Гандельсман: Ну, Стивенс был не церковным человеком. Его дочь смеялась по поводу сказок о крещении Стивенса и переходе в другую веру; в ее дневниковых записях нет никаких упоминаний об этом – а католические священники обязаны фиксировать такие вещи.
Александр Генис: В любом случае, есть общее мнение, согласно которому личная жизнь Стивенса, в том числе то, что вы сейчас рассказали, никак не отразилась на его поэзии. Если его стихи и были исповедальны, то совсем не в этом смысле.
Владимир Гандельсман: Вот тут не совсем так. И это неожиданно. Хотя Стивенс всегда был безупречен в своем поведении, никогда никому не жаловался на свою жену, глубокая печаль его жизни – отчуждение от родителей, несчастный брак – возникает в его неопубликованных вещах. Вот кусочек из одного стихотворения, которое я перевел:
На любое “да” отвечает “нет”, и почем зря
Обвиняет в изменах, порочащих солнце, образно говоря.
Пусть ты любишь её и она порою добра,
Но какая-то непостижимая порча всё отравляет с утра.
Александр Генис: Очень внятно и безутешно. А эти стихи вошли в новое “Избранное”?
Владимир Гандельсман: В том-то и дело, что не вошли. Считать ли это недостатком отбора или достоинством? Есть критики, которые полагают, что это единственный недостаток замечательного нового “Избранного”. Эту книгу любовно подготовил знаменитый издатель и знаток Стивенса Джон Серио - с предисловием, хронологией и примечаниями. Все это блестящая работа составителя и комментатора. Недостаток в том, что в него не включены такого рода стихи, так считают некоторые критики. Поскольку возникает впечатление человека, у которого не было личной трагедии, – поэта, который по большей части находился где-то между воображением и реальностью.
Александр Генис: Но именно таким поэт хотел предстать перед читателем – между воображением и реальностью. Это прекрасная характеристика Стивенса. Он сам поддерживал такой “имидж”, это не только читательское восприятие.
Владимир Гандельсман: Верно. Из-за своей яростной скрытности (подобно Эмили Дикинсон, которой он восхищался), Стивенс писал скорее символические стихи, чем прямолинейно понятные. Насколько по-другому мог бы читатель увидеть его стихи, если бы они назывались, скажем, не “Горожане незаметной смерти”, а “Сын оплакивает смерть родителей”, или не “Снежный человек”, а “Стоик в несчастном браке”?
Александр Генис: Я не знаю, что бы я предпочел. Тогда мы бы потеряли абстрактного Стивенса, который орудует универсальными ситуациями.
Владимир Гандельсман: Очень трудно в краткой беседе определить поэтический путь гения. Я выскажу в заключение одно соображение. Мне кажется, что от восхищения миром, от кипящего богатейшего словаря, иногда на смеси французского и английского, от юмора и абсурда, его ведь называли “императором абсурда”...
Александр Генис: ...Еще бы, он написал "Император пломбира"...
Владимир Гандельсман: Вот от такого "пломбира" Стивенс шел к лаконичности, к попытке избавиться от “представлений” и “воображений”. Суть сваливается как бы на голову, или – бросается в глаза, - никаких толкований быть не должно, ни даже образности или метафоричности, - это движение в каком-то смысле к осени и смерти, но и к наивысшему пониманию. К покою и лаконичности, подобно тому, как в старости человеку не нужна огромная библиотека, - остается несколько любимых книг.
Вот это одно из моих любимых стихотворений Стивенса, которое я хочу прочесть в собственном переводе.
ПРОСТОЙ СМЫСЛ
(The plain sense of things)
Едва листва опала, мы вернулись
к простым вещам, как если бы сошло
на нет воображенье: без оттенков
и неодушевлённое ничто.
Как подобрать эпитет к безымянной
печали, к холодам сквозным. Дворец
стал неприметным домом. В облетевших
его покоях шарф не промелькнёт.
Оранжерея требует покраски.
Лет пятьдесят кренящейся трубе.
Все тщания – на ветер, повторенье
себе же вторящих людей ли, мух.
Само отсутствие воображенья
вообразить бы должно. Чудный пруд –
его простая суть, без отраженья –
как мутное стекло, листва и грязь,
молчанье крысы, вылезшей позыркать
на лилии увядшие, на то,
что должно бы вообразить как знанье,
как неизбежность знанья, как закон.
