Марина Тимашева: В студии – Александра Самарина, заведующая отделом политики «Независимой газеты», и Мигель Бас Фернандес, руководитель Московского бюро Испанского агентства «EFE».

И сегодня у нас в гостях - Геннадий Викторович Хазанов.

По правилам нашей передачи я должна зачитывать биографию нашего героя, но я делать этого не буду, потому что мне кажется это безумием. Я только напомню нашим слушателям, что Геннадий Викторович родился 1 декабря 1945 года, что он народный артист Российской Федерации, лауреат Государственной премии, у него есть ордена четвертой и третьей степени «За заслуги перед Отечеством», он руководитель Театра эстрады. А все остальное про Геннадия Викторовича Хазанова наши слушатели, я думаю, знают и сами.

Все знают, что вас дважды не принимали в театральные школы и что вы окончили в результате училище эстрадного и циркового искусства. А скажите честно, есть ли какая-то разница в обучении в театральной школе эстрадного артиста и в училище?

Геннадий Хазанов: В принципе, конечно, разница очень большая. Государственное училище циркового и эстрадного искусства в свое время придумало такое отделение, которое называлось «Отделение клоунады, речевых и музыкально-эксцентрических жанров». На это отделение поступали люди, которые хотели стать клоунами, а все остальное – это не попавшие в театральные учебные заведения юноши и девушки, которые почему-то считали, что сцена без них обойтись не может. И процесс обучения долгое время шел без определенной методологии. Потом в это учебное заведение стали приглашать театральных актеров для преподавания.

И так сложилась моя судьба, что в 1965 году я попал на курс, который вела замечательная женщина Надежда Ивановна Слонова, она до этого много лет проработала в Московском театре сатиры, народная артистка, уникальная женщина была. И она с самого начала стала заниматься воспитанием театральных навыков, сценических навыков. Поскольку артист, выходящий на эстраду, имеет в качестве партнеров непосредственных зрителей, то способ его общения принципиально отличается от способа общения на театральной сцене. На театральной сцене существует партнер или партнеры, договоренность с которыми достигается в процессе репетиций. Это зависит от концепции режиссера, от того, что он хочет получить в результате. На эстраде совсем не так. И я это особенно остро почувствовал в конце 90-ых годов, когда пришел на театральную сцену, и когда мне пришлось вроде как экстерном проходить те азбучные истины, которые должен знать каждый артист, выходящий на драматическую театральную сцену. В этом принципиальное отличие.

Александра Самарина: Я вчера посмотрела ваш замечательный номер «Доклад» специально, где вы говорили, что «на наших просторах ржание, в то время как там - хихиканье».

Геннадий Хазанов: Доклад о юморе был.

Александра Самарина: Да, доклад о юморе. И там какие-то вещи некоторое время не были актуальны, а вот сейчас что-то такое у нас происходит в стране, что я его слушала, отдельные куски просто как имеющие прямое отношение к нашей действительности. Не кажется ли вам, что приходит время другого юмора, но в то же время и отчасти того, который был тогда, когда вы были эстрадным артистом и читали нам такие замечательные монологи?

Геннадий Хазанов: Как когда-то сказал Михаил Жванецкий: или у нас жизнь изменится, или мои произведения станут бессмертными. Мне думается, что человечество мало изменилось с момента его появления. Меняется одежда, меняется архитектура, меняется мода, а человеческая суть изменилась совсем немного. Таким образом, какие-то сущностные вещи, которые угаданы в какой-то миниатюре, то, что переживает десятилетия, говорит о каких-то корневых вещах. И я думаю, что некоторая злободневность (хотя я очень не люблю этого слова) в старых миниатюрах возвращается на круги своя. Я думаю, что это происходит в связи с тем, что мы вообще движемся по спирали, просто другой круг этой спирали, если можно так сказать, другой уровень высоты этой спирали. Сказать, что это вызывает у меня радость, нет, не вызывает. Потому как это свидетельствует о том, что у меня закончилась энергия заблуждения, как говорил Толстой. Когда-то я, произнося эти слова, наивно полагал, что от произнесения этих слов может что-нибудь измениться. Таким образом, у меня все равно существовала какая-то, я бы сказал, нравственная сверхзадача. На сегодняшний день повтор этих слов, если сегодня их произносить по новой, не слушать те, которые были когда-то произнесены, получается, что это уже способ существования и зарабатывания денег. Я давно прошел период заинтересованности в том, чтобы кого бы то ни было чем бы то ни было удивлять и, даже более того, я бы сказал гораздо более жестко, провоцировать, в связи с чем давно уже занесен в разряд конформистов. Я-то думаю, что это не конформизм, я думаю, что это, скорее, грустное осознание безвыходности нашего лабиринтного движения.

Мигель Бас Фернандес: Геннадий Викторович, 70-ые годы, абсолютно точно в тот момент не было другой страны, в которой анекдоты играли бы такую роль, как в Советском Союзе. Но, наверное, и в истории страны не было такого периода, когда юмор играл такую роль, как в 70-ые.

Геннадий Хазанов: У меня такое впечатление, что юмор всегда играл очень большую роль. Юмор, с моей точки зрения, всегда начинает приобретать функции кислорода в прямой зависимости от откачивания этого кислорода, которым дышит общество. Не могу себе представить, что не было анекдотов после революции сразу, что их не было в страшные времена репрессий. Проблема, может быть, в том, что произносить их было тогда совсем страшно. Я думаю, что только концентрация страха влияла на небольшое количество шуток, произнесенных вслух, но то, что они были, это абсолютно точно. Они были в любое время. И в этом смысле наша страна очень бережно относится к производителям юмора, она их никогда не может оставить без работы, она очень заботится об этих людях. И я считаю, что это высшее проявление гуманизма власти по отношению к тем, кто этим занимается.

Марина Тимашева: Но она может их оставить без оплачиваемой работы. В 84-ом году, насколько я помню, пробовали что-то в этом роде предпринять.

Геннадий Хазанов: У меня было и в 1983, и в 1984, все это было. Но это говорит только о том, что внутренние тормоза перестали срабатывать, стерлись тормозные колодки у меня, да и просто свойство характера Петуха и Стрельца в одном флаконе зачастую сносили крышу, если можно так сказать. Человек я был взрывной очень в этом смысле, видимо, вспыльчивый. Время сделало свое дело – седина в висках. Некоторая... хотел сначала сказать «мудрость», но скажу, что некоторая попытка двинуться к умудренности – вот так, для того, чтобы не выглядеть человеком, претендующим на то, что его мысль отливается в граните.

Марина Тимашева: Это как Сатин говорит про Луку: «Старик был мягким». «Мяли много», - отвечает Лука.

Геннадий Викторович, я думаю, вы много раз думали об этом, на поверхности мнение, что рассмешить человека гораздо сложнее, чем заставить его заплакать. Я об этом много раз думала и пришла к странному выводу, что если смешить человека ниже пояса, то это, в общем, так же точно легко, как заставить его плакать тоже просто за счет каких-то элементарных совершенно приспособлений или примитивного воздействия. А заставить человека, допустим, плакать высокими слезами или смеяться высоким смехом – это примерно одинаковой сложности задача. Но, с другой стороны (как бы контраргумент по отношению к самой себе), все-таки трагедий и мелодрам значительных в мире гораздо больше, чем комедий. Вы понимаете, в чем тут дело?

Геннадий Хазанов: Потому что люди плачут примерно по одному и тому же поводу все, вне зависимости от их образования, финансового положения. Вообще все, что попадает в сердце, если это доходит до каких-то точек человека, которые не могут не давать на поверхности слезы. Я так медленно подбираю слова потому, что вдруг я понял, что есть люди, которых невозможно до слезы довести, такие тоже есть. Но мы же говорим о среднестатистическом зрителе. А вот все, что касается смешного... Сложный вопрос вы мне задали, потому что я думаю, что этот вопрос один из деструкторов моей судьбы.

Я воспитывался в центре вольнодумства - на Моховой, в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ, в студии «Наш дом», где считалось, что первое, куда должна доходить информация, - это в голову. С годами я понял, что если я должен ориентироваться на широкого зрителя, я должен понимать, что наличие головы не всегда гарантирует возможность попадания какой-нибудь мысли именно в это место. А поскольку мысль в другое место попасть не может... Когда я говорил: «Надежда Ивановна, вы знаете, мне в голову пришла такая мысль», - она мне говорила: «Гена, если мысль вам пришла не в голову, а в какое-то другое место, гоните ее оттуда».

Я сегодня не являюсь поклонником смеха, направленного в голову, потому как это сразу резко сужает круг слушающих. Хотя именно на этом у меня созрел конфликт со зрительным залом, с массовой аудиторией, и именно поэтому я дошел до черты, через которую уже дальше нельзя было проходить. Мне казалось, что так просто то, что я делаю, и так понятно, но это казалось только мне и еще какому-то небольшому кругу людей. Все остальные раздражались. И я понял, что я не имею права выходить к аудитории и говорить на языке, который они не понимают. Тогда я должен это говорить либо для самого себя, либо для той небольшой группы людей, которые в состоянии это понять. На эту точку зрения есть и оппоненты, мною уважаемые, и они считают, что все равно нужно нести свой крест. Но я плохо переношу тяжести, поэтому я предпочитаю себе облегчить эту дорогу.

У меня есть опыт без малого 12-летнего отрезка жизни, когда я играю пьесу французского драматурга Франсиса Вебера «Ужин с дураком» в постановке Леонида Трушкина. Спектакль сделан Театром Антона Чехова, но идет он на сцене Московского театра эстрады. И я вижу, как то, что делает Вебер, и то, что делает Трушкин, имеет огромную аудиторию. Никой сложности информативной там нет, но там есть чувства, там есть художественные доказательства того, что смешным может быть не только и не столько информация, адресованная к интеллекту. И поэтому для многих Михаил Жванецкий – какой-то зашифрованный писатель, который произносит какие-то не очень понятные периоды. Поэтому, скажем, Даниил Хармс, очень своеобразный писатель, адресован тоже не широкой аудитории. Но ведь неслучайно весь мир играет музыку Петра Ильича Чайковского или Моцарта. От того, что эту музыку слушает весь мир, их музыка хуже не стала. Даже если кто-то в свое время обвинял Чайковского в том, что это сладкая музыка, карамель какая-то или что-то такое еще, и я не могу сказать, что композитор Шнитке (Царство ему небесное) не талантливый человек, но музыка Шнитке в этом смысле сложнее для восприятия, чем музыка Чайковского. Вот и все. Музыка Чайковского более гармонична. Так вот, юмор, направленный на чувства, с моей точки зрения, более гармоничен, чем юмор, направленный только в голову.

Александра Самарина: Геннадий Викторович, вы человек театра, и наверное, знаете ответ на вопрос: почему в нашей драматургии до сих пор не создано произведения, которое ставилось бы на сцене, в котором вы с удовольствием бы играли, о нашей современности? Очень много у нас больного, тревожного или, наоборот, радостного происходит, но вы играете француза, гениальный совершенно спектакль. И может быть, от того, что люди идут, и этот спектакль имеет такой успех, и проявляется нехватка подобной же драматургии у нас в стране? Может быть, я ошибаюсь.

Геннадий Хазанов: Нет, вы не ошибаетесь. Несмотря на огромное количество пьес, которые пишутся в нашей стране, у огромного количества драматургов, да и не только драматургов, к сожалению, и режиссеров тоже есть неотвязная задача оригинальничать. С моей точки зрения, человек, который выходит из театра, все равно должен выходить со светом в душе, даже если ему придется пройти сквозь чудовищные переживания и страдания. Когда-то на Западе был сделан фильм, фамилия автора Бениньи, «Жизнь прекрасна». Какой вроде, по первому плану, ужас, но какая высокая нота, какой гуманизм в этом, какое проявление любви к человеку, сердечности, сострадания. Довольно часто в последнее время я произношу не очень радостную фразу, что для наших художников наступило время торговли болезнью. Когда человек действительно душевно болен, и он это трансформирует в произведение театральное или литературы, - это еще полбеды. Но когда психически вменяемые люди это делают потому, что это сегодня должно быть востребовано, - вот тут уже, простите, я вступаю с ними в непримиримый спор.

Я прихожу на спектакль петербургского театра, который поставил режиссер, которого признали в Европе, и говорят, что это театр Европы, и каких только ярлыков на него не повесили, и вот я прихожу на спектакль «Король Лир» и вижу, как по сцене бегают пять актеров с обнаженными членами. Причем этим актерам неудобно, они стесняются, им дискомфортно. Я понимаю, что это волюнтаристское требование режиссера или надо уходить из этого театра, если ты не подчинишься. И я задаю себе вопрос: зачем этому режиссеру понадобилось это делать? Это же свидетельство слабости, это значит, что ты прибегаешь к такой художественной аргументации, которая обнажает твою пустоту или твой цинизм, или твое высокомерие по отношению к другим людям. Ведь ты же не позволишь себе самому явиться на какой-нибудь прием в таком виде. Он же ходит одетый. Почему же он нам, сидящим в зрительном зале, навязывает это и не стыдится этого? Да потому что надо быть интересным, надо быть не похожим на других. Поэтому они берут русского или западного классика, надевают на героев рваную одежду, джинсы, и им кажется, что это современно. Да ничего это не современно.

Современно только то, что сохранило человеческие пороки, слабости или что-то высокое, то, что было, есть и будет всегда. Вот этим и надо заниматься. С моей точки зрения, это самое трудное. Гораздо легче одеть всех в так называемые современные костюмы. Или как Юрий Петрович Любимов (дай Бог ему здоровья) в спектакле «Три сестры» выводил Вершинина в эпоху тотального дефицита, и Вершинин приходил с авоськой, в которой лежали апельсины. И зрительный зал взрывался аплодисментами, потому что не было апельсинов, а сказать вслух об этом было нельзя, а вот Юрий Петрович сказал им в Чехове. То есть я думаю, что Антон Павлович не очень обрадовался бы, увидев Вершинина с авоськой апельсинов. Мог Вершинин апельсины привезти? Может быть, и мог. Но разве это важно? Важно в Театре на Таганке тогда, и это было необходимо, нужно было все время кусать в определенные места идеологическую машину, этого монстра, потому что других способов не было. Страдала от этого художественность? Да. Нужно было это в то время? Наверное.

Но смотрите, что происходит. Закончилось коммунистическое правление, и вся армия художников, которые строили свою работу на антитезе, на противостоянии, на оппозиционности – это и составляло сердцевину их творчества, она обрушилась. И я давно почувствовал, это произошло в начале 90-ых годов, прямо в январе 91-го года – скоро почва уйдет из-под ног, скоро придется опускаться ниже пояса, иначе ты просто не будешь знать, в какое место попадать зрителю. Потом закончился период безвременья, наступило время подкручивать гайки. Это качание маятника. И не надо тут обвинять Путина, Медведева. Это закон времени обязательно, так раскачивается маятник. Он будет обязательно идти сначала в одну сторону, может быть, амплитуда его будет больше, но потом с равной амплитудой обязательно качнется в другое место. Я согласен с вами, очень грустная картина, с моей точки зрения, сегодня на драматургическом фоне.

Александра Самарина: То, что происходит сейчас в театре, удивительно, потому что исчезла цензура советская, казалось бы. И кажется странным, что деятели искусства не бросились в эту брешь, не заполнили ее своим свободомыслием. Я имею в виду, в первую очередь, драматургов и режиссеров. Не идет ли это от элементарной трусости, нежелания чем-то жертвовать? Люди не получают то, за чем они идут в театр. И они имеют право, чтобы с ними драматурги говорили все-таки на современном языке, а не давали классику, о чем вы говорили перед этим, наряженную в джинсы рваные, тем самым выдавая ее за современность. Что это такое, когда люди уходят в такие скандалы, а не занимаются своей профессией прямой?

Геннадий Хазанов: Мне кажется, что это просто свидетельство внутренней пустоты, и больше ничего, когда интересует только результат. Я никогда не был поклонником и сторонником коммунистической идеологии, я абсолютно искренне всегда считал себя перпендикуляром этому. Но много лет назад, оказавшись в одном небольшом городке, который через 11 лет после той ночи, о которой я вам рассказываю, стал известен на весь мир, а это был Буденновск, была теплая ночь, и я с писателем Михаилом Городинским, который с 91-го года живет в Германии, вышел на улицу. И была какая-то безмятежная, ласковая ночь. И вдруг он разрезал эту ночь в разы, он сказал: «Ты знаешь, как я не люблю коммунистов, но ты не представляешь, что начнется, когда они уйдут от власти». Я сказал: «Да ладно тебе! Что может быть хуже этих?». Он говорит: «Посмотришь».

Меня уже неоднократно ругали за приведение цитаты одного польского драматурга Ежи Брошкевича, пьеса о Гулливере. И в этой пьесе есть фраза, что клетка, конечно, ограничивает, но она и предохраняет. И снятие клетки накладывает на освободившегося от этой клетки человека такую тяжесть ответственности за то, что он делает, когда уже нельзя списать на то или на это. И в этом смысле, как выяснилось, советская власть была очень удобной, можно было говорить: «Мне же не дают, поэтому я ничего и не делаю». Или: «Я делаю так плохо потому, что разве они что-нибудь разрешат». А потом ситуация сложилась так: «Ну, давай». Вот ведь никогда ничего не разрешали, и каким-то чудом Булгаков написал «Мастер и Маргариту», и вообще все, что он написал, он написал. Этот список можно было бы продолжить. И что бы ни происходило, Бродский писал стихи, что бы ни происходило, жил Мандельштам. Мне сказали: «Да. Но его убили». Я понимаю. Сейчас мы говорим о факте его жизни. Но он существовал, как и Борис Леонидович Пастернак, и Цветаева, и Ахматова, они существовали в чудовищном режиме, и тем не менее. Говорят: «Вопреки». Да, вопреки. А может быть, и благодаря. А на сегодняшний день идеологией стал рынок, деньги. Вопрос только в том, это продается или не продается. А для того чтобы это продавалось, да еще продавалось в большом количестве... Приведу замечательную фразу Ежи Леца: мораль падает на все более комфортабельное ложе. Вот абсолютно точно то, что сейчас происходит, отвечает этой замечательной фразе Ежи Леца. И задачи другие – эпатаж.

Я – «совок», и в этом смысле мне очень трудно привыкнуть. Много сил уходит на то, чтобы сдерживать свои негативные реакции, хотя я понимаю, что это не должно так сильно возмущать. Но вот я смотрю на эту бесконечную глянцевую жизнь. Для кого она? Что это за жизнь? Если в нашей стране есть отдельная страна под названием «Москва», а в этой отдельной стране под названием «Москва» есть отдельная страна под названием «Рублевка», если в этой стране под названием «Рублевка» строится свой концертный зал «Барвиха Village» и так далее - то есть это уже абсолютный замкнутый островок, отгородившийся от всего абсолютно народа. У меня живет там много знакомых и друзей. Но это глянцевая жизнь. И рядом с этим – миллионы людей, которым это даже присниться не может. И мы не можем уважительно относиться к этому высокомерному способу жизни, демонстрации своего богатства. Это стыдно. Потому что жить в нашей стране и так бессовестно демонстрировать это богатство... И именно это начинает растлевать все, что прилегает к этому. И это начинает формировать, а точнее, деформировать какие-то человеческие принципы и устои. Поэтому появляются такие режиссеры, поэтому появляются такие драматурги. Им надо чем-то развлекать этих людей. Вот, собственно, и вся причина. Причины глубинные, с моей точки зрения. Рынок – это тяжелейшее испытание. И для многих рынок оказался газовой камерой. И если даже тело их передвигается, то душа их осталась в газовой камере.

Мигель Бас Фернандес: Наверное, одно слово, которое не прозвучало, и мне лично кажется, что оно наиболее применимо к состоянию юмора сегодня, это – пошлость и граница. Слишком часто, наверное, юмор стал или за границей, или буквально по самой черте идет. Или, может быть, граница эта размылась. Насколько сегодня артисты должны сами себе определять эту границу? Буквально на днях была передача, там было интервью с Ургантом, и его спросили: как он определяет для себя границу того, что можно в шутке, что нельзя. Он говорит: «Я просто себе представляю, мог бы я это сказать среди своих родственников». Вот для вас когда-нибудь существовало, что вам надо было определять границу? Или вы все-таки сами ее чувствовали?

Геннадий Хазанов: Несмотря на то, что иногда был объектом критики в связи с безвкусицей и пошлостью, сначала надо договориться о том, что есть пошлость. То, что вы называете пошлостью, с моей точки зрения, это не пошлость, то, что вы имеете в виду. Потому что вы, наверное, говорите о том, что находится за рамками приличия, и тогда это уже, скорее, можно классифицировать как похабщину. Потому что пошлость, если вернуться к точному определению этого слова, - это банальность. Неслучайно Александр Сергеевич Пушкин сказал: «Пошлость произошла от понятия «пошло в народ», а совсем не то, что мы сегодня называем пошлостью». Причем слово «пошлость», я думаю, пришло к нам из советского литературоведения или критики. Потому что вот в этом смысле пошлость тотальная. Но отсутствие такой пошлости приведет к тому, что этот жанр будет сведен до узкой полоски каких-то высоколобых интеллектуалов. Или приличных людей, которые... Тоже надо договориться о том, что есть приличные, что есть неприличные. Например, я не считаю себя неприличным человеком. Но если вы меня спросите, могу ли я рассказать в кругу знакомых анекдот с ненормативной лексикой, да, я могу, я не буду лукавить. И более того, в середине 80-ых годов то, что я себе позволял на эстраде, многими классифицировалось как безграничная пошлость. Потому что рассказ о том, что творили со статуей Геракла... Несмотря на то, что это было любимым юмористическим хитом Мстислава Леопольдовича Ростроповича, которого тоже в пошлости было довольно трудно обвинить, он вместе со мной дуэтом читал, он очень любил это на два голоса делать. Но тогда считалось, что это ужас.

Для меня пошлость – это глупость, банальщина, которая выдается за некое открытие или претензия на открытие. А если даже там претензии нет, а просто спокойное, циничное исполнение этого дела, я понимаю, что это средство заработка. А бывает, что это не средство заработка. Бывает, что человек абсолютно органичен в этом, он естественен. У него свой потолок есть. Ну, что делать, у одного человека такое IQ, а у другого такое IQ. Что тут сделаешь?.. Я же не могу обижаться на окружающих, что у меня, скажем, нет роста 1 метр 90, что у меня не голубые глаза, что у меня внешность не Алена Делона. Ну, что ж я буду обижаться. Точно так же и человек, у которого есть пределы умственные.

Мигель Бас Фернандес: Вот вы сказали, что пошлость – пошло в народ. Тот же самый Пушкин говорил: «Чем мы пошлей, тем публике милей». Сейчас один из ведущих политиков российских говорит: «Какая страна, такая и песня». А что должен артист делать? Он должен работать на уровне своего IQ или того IQ, которое он приписывает своей аудитории?

Геннадий Хазанов: Это вопрос индивидуальный. Вопрос: какие цели ставит человек? Если человек хочет иметь успех любым способом, и это единственная цель, тогда все средства для него годятся, тогда он говорит: «Я имею дело с массовой аудиторией. Массовая аудитория понимает только этот язык, другого языка она не понимает». И тут я могу сказать, что эти слова, которые произносил и Адольф Гитлер, и огромное количество людей (или нелюдей), которые обращались к массовому сознанию... Как мне однажды сказал Жириновский: «Это ты хочешь обращаться к сознанию, а я обращаюсь к инстинкту. И поэтому у меня всегда будут люди, которые будут меня слушать». И жизнь показала, что обращение к инстинкту гораздо больше востребовано, чем обращение к сознанию. А что уж каждый делает – это его личное дело и его личная ответственность. Если ему кажется, что жизнь человеку дается всего один раз и прожить ее нужно в Барвихе, тогда это один способ, или около Барвихи.

Марина Тимашева: Геннадий Викторович, как-то грустно очень...

Геннадий Хазанов: Почему грустно? Мы говорим о том, с чем мы прощаемся в 2009 году и чего не будет в 2010-ом. Мы абсолютно позитивно настроены. Наступит 1 января – и все изменится. Только нужно несколько часов прожить – и мы проснемся в совершенно другой системе координат.

Марина Тимашева: Ах, дорогие радиослушатели, если бы вы только видели в этот момент лицо и выражение глаз Геннадия Викторовича Хазанова. У меня есть сомнение, что вы поверили бы в его слова, как актера.

Александра Самарина: Геннадий Викторович, вы вот обманули пару раз людей, когда выступали. Например, вы сказали, что вы – «совок». Я люблю правду и сразу скажу, что никакой вы не «совок», а то, что вы говорите, это очень все современно, понятно и отвечает очень многим людям, как они думают о современной политике. Это я вам говорю как эксперт по этим вещам. И вопрос у меня такой. Не все же было плохо в этом году. Для вас лично...

Геннадий Хазанов: Для меня было очень много хорошего.

Александра Самарина: Выберите самое хорошее, что у вас было в этом году, поделитесь с нами.

Геннадий Хазанов: Вот мы долго-долго говорили о жанре, негативном векторе, тем не менее, мне этот год подарил некоторую надежду на то, что то, чему я посвятил значительную часть своей жизни, то есть выходу на концертную эстраду, пускай в другом виде, в несколько трансформированном, но все-таки я стал появляться на концертной площадке. Конечно, для меня в этом смысле 2009 год уходящий до определенной степени реанимационный. Правда, я после коматозного состояния реанимировал себя в несколько измененном виде.

Знаете, это было много-много лет назад (я прошу прощения за эту ассоциацию), это было 40 лет назад, у Аркадия Исааковича Райкина случился очередной инфаркт. И он долго-долго не выходил на сцену. И потом вдруг, когда он приступил к работе, он вышел на сцену, отказавшись от услуг своих визажистов (как теперь принято говорить), и вышел с абсолютно белой головой. Я помню, какой шок был. Райкину тогда лет было меньше, чем мне теперь, и весь остаток жизни (а это было еще 17 лет) Райкин уже был в таком виде.

У меня, слава Богу, не было таких страшных медицинских потрясений. Но вот это молчание не одного года, оно вдруг в этом году прервалось. Я на сцене Московского театра эстрады абсолютно случайно, я не собирался этого делать, сделал вечер, который называется «Я вспоминаю». И что более важно, в течение этого года я продолжил, как мне говорят окружающие, какую-то дорожку осваивать или прокладывать, не имеющую аналога в истории. Я прихожу на праздники, на юбилеи, на дни рождения наших знаменитых людей и пытаюсь из каждого поздравления сделать мини-спектакль. Он может продолжаться 2,5 минуты или 3, или 4, но это стало занимать мою голову. И в течение этого года я сделал по количеству очень много. И даже скажу вам, когда закончил 27 декабря, было 75-летие Николая Алексеевича Сличенко. Я пришел к нему, нарядившись Ариной Родионовной, с сообщением, что поэму «Цыганы» написал не Пушкин, а она. Она диктовала, а Саша только записывал, но записал неточно, и она пришла внести справедливость и прочесть что-то из оригинала.

И мне казалось, что 27 декабря я закончил, дальше у меня будет три выходных дня перед тем, как я пойду встречать Новый год. А так буду заниматься какими-то текущими организационными делами. И вот вчера я думаю, что что-то мне как-то скучно стало, и я вспомнил, что на вечере у Сличенко ко мне подошла одна женщина, которой очень-очень много лет, она работает в Центральном доме работников искусств. Я ее знал, будучи еще совсем молодым артистом. И она с тех пор там и работает. И она мне сказала: «Мы никому не нужны, ЦДРИ совершенно погибает, потому что в Доме актера есть все-таки свои покровители, и у кино, и у архитекторов. А что такое Дом работников искусств? Это ничто сегодня. И вот нам будет 80 лет, а у нас ни средств нет, ничего. Не придете ли вы?». Или «ты». Потому что они все никак не могут понять, мы столько лет знакомы, что когда мы познакомились, я был «ты», а теперь вроде ко мне надо обращаться «на вы». Как говорила Фаина Георгиевна Раневская, глядя на свои ордена: «Похоронные принадлежности». Вроде я уже как-то частично упакован этими атрибутами. Так вот, я думаю: «Что же мне сделать?». Я, как правило, никогда до этого ничего публично не объявляю, но вдруг мне показалось, что Дом работников искусств, который находится около «Детского мира» и Комитета государственной безопасности (теперь Федеральной службы безопасности), я придумал, их придет поздравлять Феликс Эдмундович Дзержинский. И в течение вчерашнего дня с поэтом Сергеем Плотовым и при участии Валентина Иосифовича Гафта мы триумвиратом сделали за один день литературную основу, которая в конце февраля должна быть на сцене Центрального дома работников искусств.

Поэтому для меня год был очень насыщенным и очень творческим. Я по концентрации не помню такого года очень-очень давно. Ну, в этом 10-летии точно не было.

Марина Тимашева: Геннадий Викторович, а значит ли это, что спектакля «Я вспоминаю» вы сами автор вообще, целиком, то есть вы – и тексты, и режиссура, и исполнитель?

Геннадий Хазанов: Да. Но все-таки не надо совсем тянуть на себя одеяло. Надо сказать, что упомянутый мною Сергей Плотов, талантливый очень человек, мы с ним практически ежедневно общаемся, работаем. И последний час нашей работы закончился сегодня в 2 часа ночи по телефону, когда мы обсуждали декабрьский вечер 2010 года. Мне исполняется (если Господь даст дожить) 65 лет. Я понимаю, что это не юбилей, но как сказал Марк Анатольевич Захаров: «Геннадий Викторович, это не юбилей, но это дата». Вот раз это дата, то я к этой дате готовлюсь, и я хочу сделать вечер 1 декабря, который будет называться «Сам себе юбилей».

Марина Тимашева: Коль уж вы упомянули имя Марка Анатольевича Захарова. Он как-то намекал, что в Театре «Ленком» будет пьеса, возможно, Дмитрий Быков, и что, видимо, вы появитесь на сцене этого театра снова в этой пьесе. Есть какое-то движение?

Геннадий Хазанов: Я сразу был скептически настроен к этой попытке. Мы все время забываем, что люди должны заниматься своей профессией. И Дима Быков – это бесконечно талантливый, с моей точки зрения, человек, образованный человек, но драматургия – это особая профессия. И если собираются три человека – уникальный режиссер Захаров, уникальный литератор Быков и способный артист – мы втроем все равно не можем сделать пьесу, если нет драматурга. Если Горина нет, значит, его нет. Но это не значит, что мы остановили ход мыслей с Захаровым, и он очень пульсирующий сейчас человек. И я очень рад, пользуясь случаем, пожелать ему здоровья и поздравить его с Новым годом. Я его очень люблю, он трепетный человек, художник, бесконечно преданный тому делу, которому он посвятил всю свою жизнь. И я очень надеюсь, что 2010 год и с Марком Анатольевичем Захаровым, и с Леонидом Трушкиным, и с Сережей Плотовым, может быть, и с Валентином Иосифовичем Гафтом (ничего говорить не буду, но может такое случиться), что-то он нам подарит. Только дал бы Господь здоровья. Кстати, Валентину Иосифовичу на следующий год исполняется 75 лет. Удивительный, нежный, ранимый, повзрослевший ребенок.

Марина Тимашева: Мне очень жалко, что время истекает. По правилам программы мои коллеги должны по несколько слов сказать про впечатления о беседе.

Александра Самарина: Я думала, что будет очень трудно разговаривать, потому что рядом с человеком феерическим, как Геннадий Викторович, все остальные, вроде бы, должны чувствовать себя какими-то мошками. И что меня радостно удивило, мошками мы себя не чувствовали, а напротив, даже почувствовали себя вашими товарищами и во многом единомышленниками.

Геннадий Хазанов: Спасибо вам большое.

Александра Самарина: Спасибо вам, Геннадий Викторович. Нового года радостного, счастливого и еще больших успехов в новом году!

Мигель Бас Фернандес: Было очень интересно. И воспользуюсь тем, что я был краток. Расскажите последний анекдот, который вам понравился.

Геннадий Хазанов: Еврейский мальчик приходит к сексопатологу и говорит, что он только женился, у него проблемы – он не знает, как себя вести с молодой женой. Доктор спрашивает: «А как вы располагаетесь на кровати?». Он говорит: «Я лежу на правом боку, и вот у меня ничего не получается». И доктор говорит: «Вы попробуйте лечь на левый бок». Мальчик сказал: «Как, лицом к маме?!..».

Марина Тимашева: Анекдот, апеллирующий к чувствам, прямо скажем.

А я решила сама себе и нашим слушателям пожелать в новом году почаще, во-первых, видеть Геннадия Викторовича на сцене, а во-вторых, почаще слушать Геннадия Викторовича, когда он разговаривает. Потому что не всякий день, честно говоря, удается послушать умного человека. Чего я искренне всем желаю. И кстати, иногда думаю, странные мысли иногда приходят в голову. Вот руководитель театра мог бы просто собирать людей раз в полгода или раз в три месяца и просто разговаривать с ними. Не как на канале «Культура» «Линия жизни» или творческий вечер, отвечая на записки, и не номера, и не репризы, и не диалоги, и ничего такого особенно театрального, а просто разговаривать, рассказывать о том, что он думает о происходящем, что у него болит и так далее. Мне кажется, что наши театры, там, где хорошие художественные руководители, были бы просто опоясаны очередями, что очереди бы стояли, как когда-то «Джоконду» привозили в Пушкинский музей, с утра и до ночи, чтобы просто послушать.

Геннадий Хазанов: У меня даже есть название такого вечера – «Стресс-конференция».

Марина Тимашева: Отлично!

У нас в гостях был Геннадий Викторович Хазанов, народный артист, руководитель Театра эстрады, всеобщий любимец.