Сорок лет тому назад, 3 января 1970 года у нашего микрофона выступал парижский поэт и критик Георгий Адамович с размышлениями о творчестве Андре Жида. Запись была приурочена к 100-летию со дня рождения французского писателя.

Георгий Адамович: Исполнилось 100 лет со дня рождения Андре Жида. Начну, однако, свою беседу о нем с далекого воспоминания, которое прямого отношения к этой юбилейной дате не имеет. В 1918 или, может быть, 1919 году Николай Гумилев, вернувшийся из Парижа и Лондона, куда еще до революции он был послан в составе какой-то военной миссии, сказал на собрании в Доме Искусств: "У нас все еще считают, что первый французский писатель - Анатоль Франс. А крупнейший современный французский писатель – Андре Жид". Слова его многих удивили. Жид был сравнительно мало известен в России. Слава и престиж Анатоля Франса, наоборот, находились в зените, свидетельством чего может послужить статья Замятина, написанная немногим позже, где есть такие строки: "Если составить атлас культуры за последнюю четверть века, то, конечно, на карте России обозначена вершина – Лев Толстой, а на карте Франции - Анатоль Франс. В этих двух именах - духовные полюсы двух наций".

Но, по-видимому, Гумилев на месте, в Париже, уловил веяния, которые до России еще не дошли. Да которым, по тем грозным, бурным временам, и нелегко было бы до нас дойти. В те годы Андре Жид действительно становится во французских передовых литературных кругах кем-то вроде властителя дум. Не то чтобы талант его явно превосходил дарование Анатоля Франса. Нет, не в этом было дело.

Влияние, неуклонный рост влияния Жида основан был на твердо продуманном сопротивлении изящно-поверхностному, скептическому, легковесному отношению к творчеству. Отношению, символом которого был, в течение долгих лет, Анатоль Франс. Считалось почти бесспорным, что такой взгляд на литературу - черта прирожденно французская, соответствующая духовному складу нации и ее культуре. Андре Жид поставил себе задачей убедить соотечественников, что это не так и что лучшее, самое высокое, Францией созданное, имеет мало общего с беспечными и меланхолическими усмешками над человеческим существованием, которое, в конце концов, будто бы неизбежно сводится к суете сует. А Франция, французская интеллектуальная молодежь, по-видимому, ждала писателя, который опять вгляделся бы в загадки бытия, в трудности и в темные стороны жизни, бесконечно противоречивый внутренний мир человека. Разумеется, прежние традиции еще находили приверженцев, и в их ряду следует, пожалуй, на первом месте назвать имя Жана Кокто, любимца литературно-светского Парижа. Но при сопоставлении с этим талантливым острословом и неутомимым законодателем мод, с этой типично "столичной штучкой", если воспользоваться выражением городничихи о Хлестакове, Жид выигрывал и казался подлинным мудрецом. Кокто был, в сущности, преемником Анатоля Франса, хотя при своем демонстративном пристрастии к новизне во что бы то ни стало он от такой преемственности отрекся бы.

Андре Жид, наоборот, стремился вывести французскую литературу из парижских салонов, напомнить о ее связи с Монтенем и Паскалем, Шатобрианом и Бодлером. Можно было бы, конечно, назвать и другие имена. А, пожалуй, он еще настойчивее хотел сблизить ее с чужеземными духовными сокровищами. В первую очередь, с Достоевским, которого он боготворил, а, отчасти, с Ибсеном. Авторитет его оказался окончательно упрочен лишь после Первой мировой войны.