Дмитрий Волчек: С Александром Мелиховым, автором книги “Биробиджан – земля обетованная”, выпущенной издательством “Текст” встретилась Татьяна Вольтская.

Татьяна Вольтская: “В последние годы вечно живой еврейский вопрос в России в очередной раз обрел особую актуальность и остроту. Болезненные обновления жизненного уклада, в авангарде которых настороженный взгляд традиционного человека с особой зоркостью различает, прежде всего, чужаков, резко раздувают никогда до конца не угасающие угольки антисемитских предрассудков. Антикавказских, разумеется, тоже, но, кавказец - только временный соперник, не представляющий опасности для привычных коллективных ценностей, а еврей - вечный, идейный, внутренний враг”. Так начинается книга Александра Мелихова “Биробиджан - земля обетованная”. Но ведь, Саша, здесь не все причины, по которым вы взялись за этот труд?

Александр Мелихов: Мне давно было интересно, что это такое за сооружение, как это можно взять и декретную родину создать. Ну, родина вообще сложная вещь. У каждой страны есть какие-то воспоминания о подвигах, о каких-то великих людях, о пейзажах… А вот взять, ткнуть на карту, в случайное место, и сказать: “С этого места будет твоя родина. И воспевайте ее”… Вы, как поэт, лучше знаете, что всегда мы опираемся на уже существующую систему прекрасных образов. Есть какая-то красивая картина, куда ты вписываешься, и там еще какой-то один мазок делаешь. И вот с нуля воспеть родину, про которую еще вчера никто ничего не знал, это был уникальный случай. Я действительно начал с биробиджанской поэзии, начал разыскивать уже полузабытых поэтов, прозаиков, и одного даже включил в свой роман “Красный Сион” - Бориса Миллера. Оказалось, на чем все основаны их поэтические образы? Мы родину строим собственными руками. Вот такого действительно не было. Каждый сарай, который я возвожу - это дворец, где каждый встречный - это мой знакомый.

Татьяна Вольтская: Но в каком-то смысле это копия Палестины. Хоть Палестина это древняя родина, понятно, там есть корни, но все равно ведь все с нуля поднималось.

Александр Мелихов: Когда какой-нибудь пламенный сионист начинает воспевать землю Израиля, сразу там и Самсона подвиги, и Авраам, и Исаак, и исходы, и приходы - там огромная система исторических воспоминаний. А вот здесь, мало того, что они с нуля начинаются, а, во-вторых, Палестину и вот образную систему библейскую, палестинскую было запрещено использовать. Как раз советская власть и решила новых евреев оторвать от их старых ивритских и библейских корней.

Татьяна Вольтская: Отучить от дурных привычек, да?

Александр Мелихов: Совершенно правильно. С одной стороны, мы полностью поддерживаем развитие еврейской культуры, с другой стороны, у еврейской культуры, как и вообще у всех культур, есть две у каждого народа: есть культура буржуазная и культура пролетарская. Это ленинская теория “двух культур”. Так вот, решили к реакционной отнести все, что относится к ивриту, к Палестине, к Библии - все, что создает еврейскую, собственно, культуру.

Татьяна Вольтская: А что же осталось?

Александр Мелихов: А осталось - “мы с нуля начнем”. Ну, что-то там можно наскрести, Шолом-Алейхема немножко, немножко какие-то были писатели-реалисты, но мы создадим новую, пролетарскую культуру, которая будет в тысячу раз выше, чем эксплуататорская. Поэтому все ссылки на иврит, на Самсона, на подвиги Маккавеев - за это впоследствии давали 10 лет. “Наши парни сражаются, как потомки Маккавеев”, - вот если в газете “Биробиджанер Штерн” было это написано во время войны, за это можно было получить 10 лет. И получали. Но вообще, с какой стати, если советская власть так не любит всю реакционную, то есть просто культуру, то зачем вообще и возиться? Но марксистская сказка о том, что все трудящиеся - это одна семья, натолкнулась на классические сказки, что люди одной нации - одна семья. История, в моих глазах, это борьба сказок, борьба грез, а марксизм явил себя как сказка под маской науки, но еще перед Первой мировой войной социал-демократический лагерь начал раскалываться по национальному признаку, и первыми бросили клич евреи. Это Бунд так называемый. Это было обычное социал-демократическое рабочее движение, всем оно было хорошо, только оно сказало, что все пролетарии - братья, безусловно, но давайте жить отдельными семьями, мы выделим всего лишь национальное отделение в нашем общем движении. Бундовцы, и за ними Кавказ, предложили, конечно, нашу единую пролетарскую армию делить на национальные полки. Ленин сразу понял, к чему это приведет, и он был прав, что национальное членение, на первый взгляд, формальное, неизбежно приведет к неповиновению, к выделению каких-то отдельных национальных интересов. То есть на словах он считал, что нация создана буржуазией, что у пролетариев национальности нет, эта буржуазия свои классовые интересы выдает за общенациональные, а народ трудящийся, как дураки - воюют, жертвуют… Но я-то считаю, что национальные интересы у людей не экономические, а экзистенциальные. Человек хочет забыть о своей мизерности, жалкости, присоединяясь к чему-то бессмертному. И класс, рабочий класс, таким не является. Вообще все прагматическое не чарует человека. Так что на словах Ленин считал это все буржуазностью, а на деле как-то понимал, что этому надо дать бой, что это страшная сила, что это надо выжигать каленым железом. И в 1914 году, с полного одобрения Ленина, Сталин написал свою классическую работу “Марксизм и национальный вопрос”, что нации - это образования буржуазные, что нацию создает территория, экономика, язык и что-то такое туманное - культура. А евреи, которые живут в разных странах, не имеют общей территории, не имеют общего языка, не имеют общей экономики, и нации не составляют. То есть вообще евреи, если бы внимательно прочли, то им было бы сказано, что еврейской нации нет, а те, кто говорит, что она есть, цепляются за заплесневелые остатки, которые выгодны только раввинам и буржуям. Но поскольку все-таки декларировалось одно, а на деле они видели, что нации есть и держатся за свое единство, за свою культуру, за свои традиции, то надо как-то им угождать. Вот раз у людей такая дурь, спорить с этим нельзя. Тогда начали давать подачки, какие-то национальные территории создавать. В конечном счете, пришли большевики, наверное, к самому мудрому решению: наш пролетарский лагерь должен быть предельно сплоченным, а вражеский лагерь должен быть предельно разобщен. Поэтому во вражеском лагере все национальные движения поддерживать, а во внутреннем - выжигать каленым железом. Но поскольку невозможно выжигать их так, чтобы этого не заметили за границей, то надо в пропаганде поддерживать, а на деле выжигать. Но поскольку это такая тонкая была механика, наивные люди не могли отличить пропаганду от факта и вроде бы иногда начинали следовать декларациям, развивать эту самую национальную культуру, национальную элиту. Их расстреливали, сажали. Это называлось “буржуазным национализмом”, потому что другого национализма нет. И вот столкнулись с еврейским национализмом. И, чтобы оторвать от прежних мифов, решили создавать новые. Поскольку сионизм уже был, мы создадим новую социалистическую еврейскую культуру. И поэтому все, что относилось к Палестине, к Библии, к ивриту объявлялось реакционным. То есть одних евреев сажали и выгоняли за границу, другим евреям в общем-то давали зеленую улицу. И на какое-то время евреи были любимчиками, прогрессивные евреи. Пока при их помощи надеялись разделаться с реакционными евреями, они какое-то время были любимчиками советской власти. Антисемиты сейчас об этом больше всего и вспоминают, что как евреям жилось хорошо и как русских угнетали. А национальные русские предания действительно истреблялись в первую очередь, потому что Ленин правильно видел, что у его интернационального фантома главный конкурент - это национальный фантом русский, конечно же, не узбекский. И Биробиджан был создан так, что, с одной стороны, действительно люди верящие были, что нации могут жить дружно, просто каждый будет иметь свою квартиру, но в общем доме…

Татьяна Вольтская: Коммунальную?

Александр Мелихов: Коммунальная, но только бесконфликтная. Вы, евреи, будете жить в еврейской, узбеки - в узбекской. Вообще эти мелочи все, впоследствии все нации исчезнут, растворятся. Поэтому тут опять-таки две были вещи. Одна действительно утопическая, реальная вещь - хотели родину создать еврейские националисты или, называйте как хотите - патриоты, и были среди большевистского начальства люди, которые искренне верили, что можно нациям ужиться, типа Калинина. Калинин был главной пробивной силой в биробиджанском проекте. А Сталин поглядывал на все с большим сомнением и всегда подозревал в любом национальном подъеме, самом благородном, бескорыстном, семена сепаратизма. И, думаю, по большому счету, он был прав. Каждому народу нужна своя национальная квартира отдельная. Появилось движение энтузиастов, новую родину строят, появились поэты, появились хозяйственники. То есть поехали люди туда из “черты оседлости”, где страшная была нищета, отдельные энтузиасты из-за границы стали приезжать, из благополучных стран. Но тех расстреляли всех подчистую в 30-е годы.

Татьяна Вольтская: Как шпионов, конечно.

Александр Мелихов: Как шпионов. А из первых энтузиастов уцелели, как все. Он со всеми мечтателями расправился, но с евреями не больше, чем с другими, до поры до времени. То есть это обычная история подвига советского: как осушали болота, вырубали леса, строили какие-то сараи, прокладывали дороги. И создали такой городок советский, но по тем временам это было огромное достижение.

Сцена из фильма "Искатели счастья":

- В местечке я могла посоветоваться с раввином, а здесь - я не знаю, с кем.
- Посоветуйтесь со мной, тетя Двойра. Чем я хуже раввина?
- Вы даже лучше!

Татьяна Вольтская: Из стихотворения певца Биробиджана Арона Вергелиса. “Родившийся в тайге”.

Мой брат, родившийся в тайге Биробиджана,
С рожденья знал пути в лесах наверняка;
Дремучая тайга и в сумраке тумана
Была ему ясна, как степь для степняка.
Он был, как юный кедр, не тот, что пересажен
В угрюмую тайгу, чтобы сродниться с ней,
А тот, что из земли здесь вырос ростом в сажень,
Вцепясь в тяжелый грунт сплетением корней.

Из этих стихов ведь видно, что евреи Биробиджана хотят как бы встать в ряды, влиться в дружную семью советских народов.

Александр Мелихов: Вообще была мечта у советской власти и, даже, у еврейских патриотов, стать народом как народом. Сейчас можно гордиться тем, что среди евреев много ученых, но тогда это, скорее, было недостатком. Евреи хотели быть пролетариями, что мы не хуже других, мы можем валить лес.

Татьяна Вольтская: Я помню, была замечательная выставка здесь, в Петербурге, посвященная Биробиджану, и впервые, по-моему, были выставлены фотографии, где евреи-энтузиасты сидят на тракторе, пашут, огороды выращивают. Какие-то пионеры идут смотреть каких-то свинок - прямо по стихам: “Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят!”. Совершенно невероятные вещи, которые мы привыкли видеть в совершенно другом национальном исполнении - с еврейским образом никак это не корреспондирует.

Александр Мелихов: Именно так. Вот такие энтузиасты-евреи, носители пролетарской культуры, очень радовались движению евреев не вверх, а вниз, на свинофермы.

Татьяна Вольтская: В кепке, в кирзовых сапогах.

Александр Мелихов: Все как надо, мы - люди как люди, с баграми, с топорами, с напильниками. Евреи там, даже на пике своего могущества национального, где-то четверть населения составляли, все равно там было больше русских, украинцев. Но последний их местный секретарь обкома хотел собрать еврейскую элиту. В конце концов, если евреи будут составлять культурную элиту, правящую элиту, то постепенно должно начаться воспроизводство. Его приговорили к расстрелу за националистическую деятельность, и потом, после письма Сталину, заменили 25-ю годами. Это все уже началось после войны. То есть, если бы не было войны, может быть, не было бы такого обострения, потому что еврейский национальный подъем действительно после войны начался.

Татьяна Вольтская: Еще бы! После событий Второй мировой.

Александр Мелихов: Правильно. Даже Маргарита Алигер была комсомолка из комсомолок, типичное первое поколение евреев, которые считали, что мы все - советские люди. Она написала поэму о том, что мы забыли слишком рано о своем народе, о своей национальности. Даже, может быть, сейчас вспомню:

“Поколенье взросших на свободе, в молодом отечестве своем,
Мы забыли о своем народе, но фашисты помнили о нем.
И сейчас я слышу голос крови, тяжкий стон народа моего,
Все мощней, все жестче, все грозовей истовый подземный зов его”.

Сильно довольно. Тогда вот как-то почувствовали, что у нас есть отдельная судьба - нас расстреливают отдельно, и боль отдельная. И начались голоса: мы все советские люди, конечно, всех убивали, все страдали, но все-таки оплакать страдания близких нужно в первую очередь. Вот такого рода действительно настроения были, они даже в печать пробивались. По донесениям это постоянно было видно. А тут еще Израиль. Сталин рассчитывал, что Израиль будет опорной площадкой Советского Союза, а Израиль сделал ставку на Америку. Не по каким-либо идеологическим мотивам; первые отцы-основатели просто взвешивали, кто сильнее, на кого лучше положиться. Сталин это тоже посчитал предательством. Потом, когда приезжала Голда Меир сюда, то были два митинга, в синагоге ее чествовали как героиню. Эренбург еще и на одном приеме сказал: “Я ненавижу евреев, приехавших из России и не умеющих говорить по-русски”. Он понимал, насколько это опасно - попытка себя ощутить отдельными. И расплата не заставила ждать. Вот тогда, с 49-го года начался именно удар уже отдельный по евреям, в 37-м году они не были выделены. И вот тогда прочистили всех поэтов, прошерстили. Такая поэтесса Любовь Вассерман, которая была сионисткой когда-то, побывала в Палестине, разочаровалась, приехала в Биробиджан и писала пламенные совершенно стихи: как я люблю эту страну, как мне было плохо, какой я чужой себя чувствовала в Палестине, какой я себя чувствую здесь. И там такие у нее были строки: “Люблю свою страну - Биробиджан”. И получила за это 10 лет. Что это значит - “моя страна”? Страна у тебя - Советский Союз. Это - не страна, это - автономная область. Весь этот национальный подъем, который выразился, по нашим меркам, абсолютно невинно - “моя страна” или “наши парни сражаются как потомки Маккавеев, как потомки Самсона” - вот библейская лексика, которая проникла в пропагандистскую печать, до поры до времени проглатывали, но когда решили нанести удар, это вытащили. Еврейский антифашистский комитет расстреляли в полном составе. Эренбург получил, правда, Сталинскую премию. Кое-кого отделили от общей судьбы - полезных евреев. Но вот тогда, по-видимому, после этого удара, судьба евреев с советской властью разошлась почти навсегда. Может быть, и можно было как-то загладить это, но какие-то нужны особые были бы меры, а поскольку их не было, видимо, тогда и разошлась судьба евреев с советской властью.

Татьяна Вольтская: И тогда они стали мечтать покинуть эти пределы?

Александр Мелихов: Вот кто-то в диссиденты пошел, давайте, переделать надо здесь по-новому, кто-то уехал. Из лояльных, из любимчиков власти и любящих ее - что особенно важно. Если мы посмотрим, сколько евреев служило верой и правдой - честно воевали, были конструкторами оружия, про песенников я уже не говорю - это действительно были люди, поверившие, что они, наконец, обрели новый дом, где будет всем хорошо. Вот после 49-го года, видимо, вот это уже стало непоправимо. И тогда же была уничтожена зарождающаяся элита, были закрыты еврейские школы, сжигалась литература на еврейском языке. И вот тогда был, по-видимому, уже необратимый удар по Биробиджану - и по сказке, и по нарождающейся элите, и по населению.

Татьяна Вольтская: А счастье было так возможно. Из стихотворения Эммануила Казакевича “Земля, на которой я счастлив”.

Я, коня не седлая,
Взлетел на него.
И шарахнулись в стороны
Синие тени.
Я намётом лечу
Среди сказочных гор
По обильному августу
В рыжем цветеньи.
От Биры до Хингана,
Коня горяча,
Мимо пасек,
Пропахших медвяным настоем,
Сквозь смолистые запахи
Кедрача
Я лечу. И я вижу ―
Земля моя строит.
Мне навстречу
Выходят мои земляки.
Я приветствую их,
Поздравляя с успехом…
― о-го-го!
Возвращается из-за реки
Их ответ многократным
раскатистым эхом.

После выхода этой книги Александра Мелихова пригласили на Фестиваль еврейской культуры в Биробиджан.

Александр Мелихов: Там я вижу, правда, можно сказать, успехи имперской политики, только очень запоздалые. Ведь, собственно, русские евреи ни о чем другом не мечтали, как о том, чтобы слово “еврей” перестало быть ругательством. У русских евреев (сужу по себе и по всем своим знакомым, друзьям), нет сепаратистских мотивов, чтобы мы хотели иметь какую-то свою территорию в Ленинграде или где-то еще, даже и смешно было бы сказать. В общем, мы ничем не были выделены из интеллигенции, кроме того, что нам не хотелось, чтобы это слово было ругательством, чтобы приходилось ежиться и прятать глаза при слове “еврей”. Теперь там никто не прячет глаза. Менора стоит публично, в названиях кафе какие-то еврейские слова. Даже так, походя, еврейскую свою область называют “еврейкой”. “Ну, - говорят, - шоссе через еврейку проложили”. И это никого не коробит. Но, к сожалению, слишком поздно пришла эта дружба народов.

Татьяна Вольтская: Неудача в Биробиджане, это фатальная неудача евреев обрести свою землю или это обязательная неудача имперской политики в национальном опросе, каковых неудач было очень много?

Александр Мелихов: Вопрос очень хороший, и я бы сказал так: если что-то и сулило половину удачи, то это именно имперская политика. Настоящая, классическая империя это вовсе не попытка одного народа навязать другим что-то свое. Классическая империя позволяла всем завоеванным народам жениться, как они хотят, молиться, как они хотят. Классическая империя управляла присоединенными землями руками их собственных элит. Это Римская империя задала нам эти образцы. В лучшие времена британцы прекрасно с этим справлялись.

Татьяна Вольтская: А как только, между прочим, происходило культурное вмешательство, даже тех же римлян в еврейскую религиозную жизнь, все рушилось.

Александр Мелихов: Совершенно правильно. Вот в данном случае как раз с евреями римляне потерпели неудачу, но именно потому, что евреи были уж очень непримиримы.

Татьяна Вольтская: Но и евреи потерпели неудачу.

Александр Мелихов: Еще большую неудачу. То есть неудача Рима и неудача евреев несопоставимы. Для римлян это всего лишь мелкий эпизод. Евреи были гиперидеологичны, они имели огромную автономию. Мы помним, что Пилат не мог помиловать Христа только потому, что его приговорил Синедрион. Евреи были гиперидеологичны, а вот в наше время как раз, когда идеология для нас не настолько священна, мы все хотим все-таки, чтобы имя нашего народа не было позорным, все хотим вспоминать подвиги предков, блюдо какое-то съесть публично, свечи зажечь. То есть это не является предметом религиозных войн. Сейчас это вполне было бы можно сделать. Да и в сталинское время, при всей его гипернедоверчивости к национальным проявлениям, если бы не было войны, возможно, это как-то на тормозах бы потихоньку и сошло.