Елена Фанайлова: Свобода в Клубе "ArteFAQ".

"Польская трагедия и польская литература".

Фон этой недели - катастрофа президентского самолета под Смоленском, похороны президентской четы, Леха и Марии Качиньских в королевском замке Вавель в Кракове; люди, которые приходят к польскому посольству в Москве, кладут цветы и оставляют записи в книге памяти. Я думаю, что лучшее, чем может литература ответить смерти, это стихи.

Главный редактор журнала "Иностранная литература" Александр Ливергант; известный переводчик с польского Ксения Яковлевна Старосельская. Писатель и переводчик Асар Эппель; поэт и критик Лев Оборин; поэт Верочка Полозкова; поэт, писатель, переводчик Мария Галина; поэт и переводчик Аркадий Штыпель; поэты, переводчики и критики Станислав Львовский и Дмитрий Кузьмин, главный редактор журнала "Воздух”.

Я для начала хотела бы, чтобы мы послушали поэта и переводчика из Риги Сергея Морейно, он с польскими коллегами готовит сборник переводов польских, русских и латышских поэтов.

Сергей Мoрейно: Еще вчера мои польские корреспонденты были в шоке и отчаянии, и сам разговор на эту тему казался невозможным. Книжка должна выйти к открытию памятника в честь Грюнвальдской битвы, это так называемая "Весна народов", которая для нас почти ничего не значит, а для поляков очень много, они вообще привыкли считать от неподвижных звезд, а не как мы - от революции, от войны, от перестройки. Я получил письмо, что в связи с тем, что официальные гости на открытии памятника больше не существуют, непонятно, чего делать дальше. А сегодня я уже получил от польских коллег исправленные переводы.

Я прочту Чеслава Милоша. Стихотворение, которое в переводе на русский называлось бы, наверное, так "Город, без тебя никак. От тебя никак и от тебя никуда".

Город, от тебя никуда не мог я уехать.

Давал большого крюка, но сжимало, как пешку в пальцах.

Хотел убежать по земле, раскручивающейся все сильнее.

Однако я всегда был там, с книгами в полотняной торбе,

Глазеющий на бронзовые холмы при башнях Святого Якова,

Где ползают маленький конь и маленький человек за плугом,

Очевидно, давно умершие.

Нет, никто не объял мира и города,

Синема Гелиос, вывесок Гальперна и Сегаля,

Сквера на Святого агнца, она же Мицкевича.

Нет, никто не объял. Ни у кого не вышло.

Но если существование крепится последней надеждой:

Что такого-то дня только прозрачность и резкость,

То это, право, жаль.

Елена Фанайлова: Сергей Морейно прочел свой перевод Чеслава Милоша. Еще один рижский русский поэт, Сергей Тимофеев.

Сергей Тимофеев: Вислава Шимборская. "Вокзал".

Мой неприезд в город N состоялся по расписанию.

Тебя предупредили неотправленным письмом.

Тебе удалось не явиться в назначенное время.

Поезд подошел к третьему перрону, высыпали пассажиры.

Мое отсутствие, слившись с толпой, направилось к выходу.

Две-три женщины

заменили меня в этой спешке.

К одной подскочил некто,

мне неизвестный,

но она опознала его тотчас.

Они обменялись не нашим поцелуем,

после чего пропал не мой чемодан.

Вокзал в городе N

сдал экзамен на объективное существование.

Целое осталось на месте,

частности передвигались по означенным путям.

Даже состоялась запланированная встреча

за пределами нашего присутствия, в утраченном раю правдоподобия.

В другом краю. В другом краю.

Что за сочетание слов?

Елена Фанайлова: Сергей Тимофеев, стихотворение Виславы Шимборской в переводе Асара Эппеля, насколько я понимаю.

Асар Эппель: Польша такая сравнительно необширная, с нашей страной соседняя страна, в основном плоская и пейзажем похожая на нашу. Вообще, это одна и та же земная поверхность, там горы есть и у нас тоже есть горы. Но почему-то эта соседствующая с нами небольшая страна поразительно отличается от нашей. Этому есть свои причины, некоторые даже легко сформулировать. Тем более интересно, когда занимаешься тамошней литературой, из нее, как какие-то вдохновенные протуберанцы, возникают неожиданные, несуществующие в русской литературе, в русской поэзии свершения. Такой стандартный, казалось бы, польский поэт Ярослав Ивашкевич, между прочим, самый успешно переведенный на русский язык поэт, потому что он очень хорошо получается по-русски. Он удивляет неожиданностями поэтическими. "Ночь в поле".

Едут. Едут. Кони копытят. Ночью скачут.

Ближе, дальше. Судари-баре. Или с дворней.

Ой, куда денут мою золотую, где упрячут?

Яром едут. Белой дорогой. Пахотой черной.

Кличу. Кличут. А мне их не слышно. Спичкой не чиркнут.

Вороны кони. Кони! Лошадки! Даже не фыркнут.

Старые брички. Липовы оси. Господи Боже!

Кто же вас гонит, судари-баре? Нет никого же!

Аркадий Штыпель: Польский я более-менее знаю, понимаю еще с юности, когда в начале 60-х годов для нас были польские журналы, польские какие-то книжки таким своего рода окном в Европу. Читать это было очень интересно и, в общем-то, люди моего возраста, а я с Украины, знаю украинский язык, как-то все более-менее овладевали польским.

Недавно хороший один товарищ из Абакана Владимир Борисов попросил меня перевести юношеские стихи Станислава Лема. Сейчас готовится полное собрание сочинений Лема, и вот для этого собрания я постарался это сделать. Сейчас прочту стихотворение небольшое памяти Вислава Орловского, трагически погибшего в августе в Татрах. Это стихотворение совсем юного Лема, Закопане, 1947 год.

Средь троп орлиных, где в кручах мглистых

Полет рассекает гора,

Там молнии вязли, как сбитые птицы,

В вареве серебра.

Туман расставлял свои вехи. Светали

Вершины. Их лбы лиловели, легки.

Дня полуслепое тело вздымали

Каменные быки.

В крылатых стенах дрожали жилы

Вод. Цепенел базальтовый кряж.

Внизу чернело. В долину валилась

Туча, входя в раж.

После тишина обесцветит пейзажи.

Холодные волосы - как безлюдье дюн.

Матери нет. Ночь добра, на страже

Ночь, как валун.

С горы сползают пихты с черными руками,

Порой облако дымами опадает тяжело

Как будто Бог на сундук из камня

Черную бросил сирень.

Ксения Старосельская: Я прочту одно стихотворение самого старого, наверное, из ныне живущих польских поэтов, хотя он не только поэт и прозаик, и драматург, – Тадеуш Ружевич. Он это стихотворение поместил в книжечку пародий, сатирических стихотворений. По-моему, оно серьезное и грустное. Называется оно "Голубая линия", а "Голубая линия" это некое общество, объединение, организация частных лиц, созданное с целью противодействия насилию в семье и оказания помощи жертвам насилия.

"Голубая и линия".

Защитник прав ребенка

это хорошо, это прекрасно

Но где, скажите, искать

Защитника прав старого человека?

Где моя голубая линия,

с кем меня соединяет?

Может быть, она черная,

а может быть, белая?

И куда ведет,

к какому правозащитнику на земле, на небе

к моему покровителю Иуде Фаддею (он же Тадеуш)?

А может, к моему Ангелу Хранителю,

который тоже пенсионер,

как я, старый и беззащитный?

В феврале 2003 года

(дело было в доме творчества под Варшавой)

выпал снег.

По ограде нашего сада, невысокой каменной,

топали гуськом мальчишки

(ученики местной школы)

Они стали бросать в меня

(притворяясь будто не видят)

снежки а в таком снежке

может оказаться камень…

и я честно говоря сдрейфил:

ну что вы… ребята…

ответом был гогот… выкрики… ржанье…

чего там старый пень бормочет?

в мою сторону со снежками полетели слова

каких я не слышал

ни в партизанском отряде,

ни тем более в средней школе

в гимназии, университете,

в столярном цеху мебельной фабрики Тонет-Мундус,

где я во время войны работал

ни от немецких солдат,

ни от советских.

конечно, случалось,

кто-нибудь завернет такое…

трехэтажное ядреное,

на смеси русского с польским.

дядя Юзеф в гневе

иногда говорил "sacra"

я не знал, что это слово значит.

от Отца я никогда не слышал

ничего сильнее,

чем "черт побери", ну и "сукин сын", пожалуй.

мой Ангел Хранитель стар и запуган,

у него слезятся глаза

редеют волосы

чешутся крылья

он прихрамывает на левую ногу.

ему еще хуже

чем мне.

струхнул бедолага

спрятал голову под крыло.

что ж

он ведь не Михаил Архангел

Верочка Полозкова: Были увлекательные несколько часов в поисках стихотворения, много узнала о Польше, о которой преступно мало знаю. В частности, о том, что в Польше был такой прекрасный поэт, которого звали Болеслав Лесьмен, он умер в безвестности, прожил большую часть жизни в деревне и воспевал поля и долы, которые его окружали. А через какое-то время после смерти сделался классиком польской литературы и сейчас вошел почти во все учебники, что мне очень понравилось, потому что его дети в школе на вопрос о том, кто самый великий польский поэт, сказали, что папа, а учительница не знала, что есть такой человек. Стихотворение, которое я прочту, называется "Зеленый кувшин".

Сотни тел горою под землей сырою,

А лежат горою, как один герои.

Ни рассветов им, ни полдней,

Бор темнее преисподней.

И лишь ветер конной сотней налетит порою.

В мае из-за тына в соловьях и кленах

Девичья кручина будет погребенных.

А в руке кувшин зеленый,

Чтобы смерти вкус соленый

Заглушать росой студеной на губах спаленных.

Ноги мои босы, но лучисты косы.

С болью и любовью шла я на покосы,

Где вы жили и служили.

Шла, чтоб жажду освежили

изнемогшему в могиле утренние росы.

Выпьем, не обидим, но к тебе не выйдем.

Боль наша в поле, шлемы наши немы.

Отгремели наши громы,

Вам те грозы не знакомы.

Да и мы забыли, кто мы и не знаем, где мы.

Нелегко герою привыкать к покою,

Сны под толщей глины беспробудно длинны.

Скоро снежное безмолвье скроет вечное зимовье,

Положи нам в изголовье веточку калины.

Среди вас однако есть один рубака,

Что кропил мне плечи лепестками мака.

Это время молодое над косою золотую,

Вечно теплится звездою даже среди мрака.

Третью годовщину под землею стыну.

И дивлюсь, но знаю, не вернуться маю.

Помню маки на покосах,

А лучей в девичьих косах

И речей сладкоголосых не припоминаю.

Плачет дождь студеный и лежит покуда

Не кувшин зеленый, - битая посуда.

А герои в замогилье и былое только былью,

И росу заносит пылью.

Ветер ниоткуда.

Асар Эппель: Дело в том, что это миф, что он был неизвестный. Это был один из самых знаменитых польских поэтов. При жизни именно, почитаемый очень. Его единственным недостатком было то, что он был очень маленький, и была такая шутка варшавская: подъехал пустой извозчик и из него вышел Лесьман. Так что это ошибка.

Станислав Львовский: Я прочту стихотворение Виктора Ворошильского в переводе Владимира Британишского.

"Путешествия и приключения".

столько восторгов, приливов, отливов

вспененное время в безбрежном не здесь

хватающий за колени калека Бейрут

хватающий за сердце сладкий Сухуми

хватающая за горло колючая Караганда

между Сциллой и Харибдой

в баре качающегося корабля "Трансильвания"

спутник лечит мою тошноту коньяком.

в огромной электронной игрушке франкфуртского аэродрома

я пересаживаюсь из несмелого пассажира economy class

во взрывающегося смехом по-испански,

вставляющего косящий глаз в аппарат "Canon",

покупающего уверенность в себе в зоне свободной торговли,

подглядывателя и хвалителя, клонящегося к концу века.

пласты цивилизации,

крестьяне из-под Житомира,

кавказские горцы, балты, военнопленные,

проваливающиеся сквозь землю нескончаемые шествия народов.

с молитвенным пеньем вторгается в стены мечети собор Кордовы.

в Неаполе негодяй на мотоцикле

вырывает у дамы сумочку, толстый штатский в полиции

показывает гору сумочек: сущий Освенцим.

в сером дожде под Ватерлоо на поле разгрома и славы

простуженный пошмыгиваю носом.

в гостиничке на рю де Соммерар запах из умывальника

и отчаянье эмигранта, которым я не являюсь.

на Альт Моабит 21/22 пьяный прощаюсь с другом

на минутку, навсегда.

земля Европы и Азии горит под ногами,

не чувствую ее жара.

и не знаю, чей голос не позволяет мне обернуться,

когда покидаю Дубровник.

Мария Галина:: Польская поэзия была неким транслятором и во многом помогла формироваться русской поэзии, особенно последние где-то 30-50 лет. Потому что это был такой медиатор между западной и, собственно, русской поэзией. Я помню, какое на меня огромное впечатление произвела, когда я еще была совсем маленькая, поэма Галчинского "Ниобея", замечательная, потрясающая, которая в переводе как раз Асара Эппеля была опубликована в "Иностранной литературе".

А я сейчас прочту стихотворение Юлиана Пшибося, которое перевела Марина Цветаева. Вообще, видимо, это человек, на которого свалились очень многие беды 20-го века, но который умер немолодым человеком в своей постели, что бывает очень редко, особенно для поэтов нашего времени.

"Материк".

Только глянул — пространство со взгляда, как с якоря, сорвалося!

Эти вспышки зелёного дыма — зелёного пыла —

Как помыслю листвою?

Вместо тени — дичайшая темень.

Ввысь скакнула земля.

Материк — в небосвод провожаю?

Так ударами сердца растрогать гранит этот дикий —

Чтобы взмахом одним стал и плотью, и кровью, и жизнью.

...Будто гром его только что ранил.

Ничего — только волн начинающихся береговая кривая.

Александр Ливергант: Действительно Польша наш сосед, страна совершенно другая, страна небольшая и страна при этом большой литературы и еще большей поэзии. Как всякая страна, которой сильно досталось в истории, эта страна отвечает, так сказать, на вызов истории большой литературой. И не удивительно, что наши лучшие переводчики вдохновляются польской поэзией и вдохновлялись, собственно говоря, всегда. И вот эта литературная перекличка в каком-то отношении противопоставлена тому взгляду на Запад, который свойственен Польше, которая отворачивается от России и смотрит на Запад. В журнале "Иностранная литература" чуть ли не половина номеров каждого года имеет какой-то польский текст, стихи или проза, были и специально польские номера. Был такой номер последний в 2006 году в июле месяце. Мы в пятом номере опубликуем соболезнования в связи с трагедией. Кстати говоря, в пятом номере будут фрагменты из небольшого романа, который перевела Ксения Старосельская.

Я прочту маленькое стихотворение Малгожаты Юрчи, которое называется "Только столько" в переводе Екатерины Соколовой.

Открытый перелом улицы,

На углу у красной трущобы столб,

Накренившийся под тяжестью двух воробьев.

И коварно кривой тротуар, где спотыкается свет июльским утром.

Больше ничего.

Иногда другое небо, воздух другого цвета.

Но настоящий свет пронзителен и тверд,

Как камень, которым легче разбить стекла,

Чем настежь открыть окно тому, что есть.

Дмитрий Кузьмин: Я сижу и думаю, какие еще национальные поэзии могли бы собрать примерно такой состав и такой формат. Думаю, что очень немногие. Не потому, что другие хуже. Скажем, с испанской поэзией я представляю что-то похожее. Мало с какими еще. Тут есть какая-то особая аура. Откуда она берется, это надо как-то отдельно размышлять. Очень интересный разговор подобного рода был не так давно в блоге известного филолога Олега Проскурина, отчего и почему польская культура, польская литература обладают какой-то особой притягательностью для русской интеллигенции второй половины 20-го века, начала 21-го. Я начал примерять на себя, начал думать, что, наверное, интерес к Польше возник у меня от чтения ранних стихов Натальи Горбаневской, таких полонофильских. Она была не единственным поэтом, который в те времена эту полонофилию ощущала, и которые притворяла в собственные тексты, но, может быть, одним из самых ярких. Потом была и собственно польская поэзия, Ворошильский, Ворончак, Липская и так далее, то есть этого же примерно поколения, очевидно. Частично даже еще и в самиздате я успел ее почитать, в самиздатском Митином журнале ходили такие переводы, потом, по-моему, опубликованные в основном Базилевским, разными людьми. Наверное, еще надо вспоминать песни. Потому что, скажем, песни Эвы Демарчик – это же беспрецедентная вещь. Понятно, что наша бардовская песня не совсем то же самое, что вот эта польская поэзия, есть разница, но Демарчек в этом смысле все-таки совсем беспрецедентное, мне кажется, явление. Все, что она поет, написано на выдающуюся польскую поэтическую классику 20-го века, начала и середины века, и это абсолютно убедительно и органично. Пожалуй, что нет такого в России, чтобы на стихах, условно говоря, Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Бродского целиком было построено, так сказать, чье-то песенное творчество и чтобы это не выглядело какой-то все-таки отчасти комичной историей.

Я по идее должен был оказаться на этом вечере в позиции чистого поклонника польской поэзии. Но случайно вышло иначе, потому что вчера вышел из печати очередной номер моего журнала "Поэзия и воздух" с блоком, посвященном современной польской поэзии, переведенной разными людьми, в том числе Сергеем Морейно, который здесь звучал, и Львом Обориным, который еще прозвучит. И при верстке, как это иногда бывает, возникла дырка в полосе, и уже некогда было разыскивать переводчиков. И мне пришлось заняться переводом польской поэзию. Я перевел сначала то стихотворение, которым надо было закрыть эту полосу, потом увлекся, начал переводить дальше. Это современный польский поэт и прозаик Адам Видеман, проза его по-русски печаталась, стихи не знаю, печатались ли в русском переводе. Он прекрасный такой, с дредами, поразительный персонаж.

Стихотворение называется "Sunset suit", это по-английски «закатный костюм», это марка польской модной одежды прет-а-порте, и посвящено памяти Рихарда Штрауса.

каждый слушает своих

в лучшем случае свои мысли

ты бы изумился, узнав,

что я сегодня в этом слышу

к счастью, не знаешь

ведь нельзя и себе все расписать наперед

тем паче другим

другие тоже не любят страдать

тоже им жаль, что разрушен храм того и сего

а привычный порядок нарушен

и ведь до омерзения просто

ты что-нибудь пишешь,

а кто-то сейчас расположится в этом,

как турист в гостиничном номере,

ожидая обнаружить там все удобства:

шкафчики для всех своих невзгод и утрат,

и в каждом отчаяние.

ложусь, слушаю и вдруг меня осеняет:

это ты так упорно ищешь,

в чем бы ты мог последний раз в жизни показаться на людях.

Елена Фанайлова: На решетке у польского посольства кто-то повесил небольшой плакат с русскими стихами. Это фрагмент стихов Иосифа Бродского "1 сентября 1939 года", написано в 1967.

…Достань стаканы

и выпьем водки за улан, стоящих

на первом месте в списке мертвецов,

как в классном списке.

Снова на ветру

шумят березы и листва ложится,

как на оброненную конфедератку,

на кровлю дома, где детей не слышно.

И тучи с громыханием ползут,

минуя закатившиеся окна.

Я хочу попросить Леву Оборина прочесть то его стихотворение, которое он написал на этой неделе и поместил в ЖЖ у себя.

Лев Оборин: Хотел предварительно сказать, что я давно люблю Польшу, давно люблю польский язык и польскую поэзию. Был, конечно, потрясен тем, что случилось. Это была такая смесь потрясения, недоумения, насколько это событие символично, в том числе и символично и неожиданно одновременно. Стихотворение такое.

Над смоленском тучи ходят хмуро
стонет металлическая груда
хлопья металлического снега

для чего ты здесь, литература
как предупреждение оттуда
для чего dlaczego

что за крылья за твоей спиною
тяжестью висящею, стальною
угол дьявольски сочтен и найден

с так и не избытою виною
смотрим кинопленку жизнь длиною
от луны до вайды

вот второе время о котором
судят в выражении словесном
но не говорим об этом месте

чувствуем спиной и видим скорым
спутником, как ветви над смоленском
образуют перекрестье

Я хотел выразить благодарность Дмитрию Кузьмину за возможность попереводить польскую поэзию, опубликовать переводы в журнале "Воздух". Я сейчас прочту одно короткое стихотворение поэта Габриэля-Леонарда Каминьского. Это стихи на еврейскую тематику, которые написаны им были под впечатлением, во-первых, от творчества Болеслава Лесьмяна, которого сегодня Вера читала. Во-вторых, от дневников, которые вел в варшавском гетто польский сенатор Адам Черняков. Стихотворение называется "Помешанный".

Он увидел во сне всю свою семью.

Переходили они Иордан,

не замочив ног.

А наяву он видит полосы тени,

что осыпаются бесплотной пепельной пылью

на белизну страниц ненаписанной книги.

Елена Фанайлова: Вы знаете, я думаю о каком-то неизбывном романтизме польского характера. Вот эти торжественные похороны в Кракове в королевском замке, это какое-то чувство избранности польского народа и гордость, присущая этим людям, которая, безусловно, отражается в литературе.

Ксения Старосельская: Мне дорог, мил, не знаю, какое слово сказать, польский народ. Совершенно не хочу говорить ни о каких стереотипах, которые неуместны в любом случае, а здесь тем более. Но одно из национальных качеств - это способность в сложных ситуациях, в очень трудных, как сейчас говорят, экстремальных, собраться и совершить подвиг. Другое дело, что иногда этот подвиг оказывается бессмысленным. Но в этом есть и какие-то романтические черты характера, которые, разумеется, не могут не быть отражены в литературы.

Что касается сегодняшнего состояния умов, чувств поляков, разумеется, это все накалено, это все достаточно высоко и едино. Похороны в Вавеле, я не хочу, чтобы это звучало кощунственно, но не некий ли это перебор, думаю я. Может быть я ошибаюсь.

Елена Фанайлова: Вы не одиноки. В самом польском обществе возникают голоса, которые говорят, что похороны четы Качиньских должны бы быть поскромнее. Но одна из поразительных вещей в этой трагедии – то, что президентский самолет был стареньким, потому что поляки говорили, что как-то неудобно иметь новый самолет даже президенту.

Асар Эппель: Я говорил о соседстве таком, как бы о такой геополитической коммунальной квартире, в которой существовали нелады довольно давно. Что касается романтизма - а куда без романтизма было деться, если сразу после великодержавности, а Польша была великая держава в Европе, сразу же наступило почти трехсотлетнее пленение и разделение этой великой державы на три составные части. Тем не менее, при таком неравновесии историко-политическом, при всем том, что много было роковых несправедливостей… Не забудем, дорогие поэты, что поэзия пришла в Россию из Польши, и первые российские поэты писали силлабические стихи, а среди них были даже люди польского происхождения – там был Белогодский и так далее. Собственно, наша поэзия писала на польский манер до Ломоносова, и только Ломоносов немецкими ямбами перебил хребет этой плодотворной силлабической линии в русской поэзии. А беды – и мелкие и большие – были очень похожи. Посмотрите то же стихотворение Ивашкевича.

Не нам сады по крутизнам и синих гроздьев сок.

Не нам. Нам пропыленный клин овсов, еврей корчмарь и водки штоф.

Не нам лазоревый чертог, а в нем спокойный, умный Бог.

Нам стен багровых кирпичи, Христос в углу и тать в ночи.

Не нам разумный разговор, беседы блеск и жаркий спор.

Нам свары, зависть и содом, парной кабак и стылый дом.

Не нам лазурь, морская марь, дрожь пиний, куполов янтарь.

Нам степь, чащоба, гиблый брод и черный хлеб, и черный год.

Александр Ливергант: Вот этот романтизм, то, что вы назвали романтизмом, это стремление самоутвердиться вопреки, вопреки истории. Это, как я уже сказал, создает отличный замес для развития литературы. В этом смысле Польша и отношения Польши с Россией, мне кажется, очень близки. В Европе есть аналог этому – это Англия и Ирландия. Ирландская литература, тоже литература маленькой страны, очень богатая и мощная, и тоже замечательной поэзии.

Я прочту маленькое стихотворение Мирослава Габрыся в переводе Анастасии Векшиной, называется оно "Дежавю".

время, закрытое в коробке конфет

кора отвалилась и болтается в папортниковых дебрях

из этих деревьев делают солидные двери

старуха прошла по лесной тропинке

сяду на пне и выну все, что у меня есть

никто меня здесь не знает

ты молчишь, пока я кружу

вокруг пожелтевшего светового пятна

Мария Галина: Я несколько раз была в Польше, у меня выходили на польском прозаические книжки. Мне показалось, что это страна, в которой как бы есть два полюса – это очень здравый, такой крестьянский ум, менталитет и такое шляхетское, несколько демонстративное, красивое пристрастие к широким жестам, к высоким словам. Когда я подбирала стихотворение для того, чтобы здесь прочесть, мне не хотелось читать высокие слова, мне не хотелось какой-то избыточной красивости, избыточной ажурности. И очень трудно было найти нечто, где бы этого не было. Я понимаю, что современная польская поэзия – это не то, что поэзия первой половины 20-го века. То есть, видимо, пришлось преодолеть совершенно чудовищную инерцию этого маньеризма, романтизма для того, чтобы начать писать по-новому. Во многом, возможно, заслуга непосредственно Цветаевой, которая оказалась очень жестким и талантливым переводчиком. Вот мне кажется, что сочетание крестьянского прагматизма и великолепной шляхетской избыточности и породило во многом польскую культуру.

Дмитрий Кузьмин: Я тоже несколько раз в Польше бывал, собственно, я в Польше в первый раз оказался за границей в своей жизни, в 1995 году. Был совершенно очарован. Конечно, свежесть первых ощущений. У меня там был стишок написан, совсем крохотный.

Улица Олеандровая, бывшая Партизанская.

Воробей садится на ладонь.

На меня очень сильное впечатление произвело это переименование улицы из Партизанской в Олеандровую, мне увиделась в этом какая-то существенная связь с этими воробьями, которых просто невозможно было отогнать. То есть я понимаю историю про польский гонор и все прочее. Честно говоря, чего не видал, того не видал, врать не буду. Хотя, конечно, что-то есть. Я, так сложилось, сегодня всю ночь перед этой записью переписывался по ICQ с девушкой из Вроцлава про все эти последние события. Очень сложный такой замес ощущений. С одной стороны, потребность дистанцироваться от каких-то перехлестов официозных. С другой стороны, невозможность от них оторваться. То есть все равно переживание этого всего, как своего. Сложный комплекс. Может быть, у нас такого сложного комплекса нет, нам дистанцироваться как-то и попроще. Трудно сказать. Давайте я лучше прочту стихотворение. Это тоже перевод Анастасии Векшиной, поэт Петр Кемпиньский, "Картины, которые лечат".

нетронутыми остались только украинские визионеры,

белый розмарин и водители огромных грузовиков.

они сажают женщин на передние сиденья,

возят их от Тересполя до Гибралтара.

все следы заметают.

а вкус апельсинов пропитывает их длинные ногти,

острые, как бритвы из Витебска.

эти картины лечат и накладываются друг на друга,

как казенные презервативы.

и даже входя в магазин,

нельзя быть уверенным в своих нескольких яблоках и виноградной грозди.

ведь постоянно приходиться иметь дел с врачами и медсестрами.

они берут в руки эти твои справки и читают.

они декламируют вслух то, о чем ты хотел бы забыть.

а потом равнодушно перечисляют все бензозаправки,

которые ты объезжал стороной на пятой скорости.

Здесь, мне кажется, очень характерно вот это пересечение границы, Тересполь, приграничный с Белоруссией польский городок, дальше Витебск. Немножко похоже, мне кажется, на Сергея Жадана, у которого тоже этот мотив пересечения польско-украинской границы, такого Рубикона, он все время возникает.

Ксения Старосельская: Можно, я скажу про стихотворение, которое прочитал Дмитрий только что. Оно неожиданно оказалось метафорой к тому, что сказала Мария. "Олеандровая улица, переименованная из Партизанской". Это характерно, и это очень наглядно, но мне бы очень хотелось, чтобы не получилось наоборот, ведь улицы можно менять довольно часто.

Верочка Полозкова: Адам Видеман в переводе Насти Векшиной.

В Индии каждый второй ребенок знает, кем был Будда.

А в Польше ни один.

Только Иза рассказал ребенку кое-что о Будде и теперь боится,

что у него перепутается в голове.

У некоторых и правда все напутано,

таков порядок вещей.

Одному напутал святой отец, другому – собственная мать.

Что? Не о чем беспокоиться. Ведь Будда не существует,

просто перестал существовать.

В этом-то и есть его заслуга.

Станислав Львовский: Я совершенно не чувствую себя вправе и не чувствую компетенции рассуждать, как устроен польский национальный характер и даже польская литература. Но у меня есть какое-то общее ощущение от польской поэзии, по крайней мере, современной, не в смысле contemporary, а в смысле modernity, что она иначе, чем русская, работает с травмой и как-то вообще иначе рефлексирует историческую травму. Если русская поэзия ее все-таки в большей степени отстраняет, то польская работает с ней гораздо подробнее и гораздо больше этой работы производит. Таким образом, она оказывается для русской поэзии таким не то чтобы образцом для подражания, а “другим”, демонстрирует другой способ. Потому что нельзя сказать, что на долю России в 20-м веке выпало меньше, чем на долю Польши. Но она демонстрирует другой способ работы с этой исторической травмой, который удивительным образом пойман в стихотворении Яна Сатуновского:

"Один сказал:

ни больше и ни меньше,

как начался раздел Польши.

Второй страстно захохотал.

Третий головой помотал.

Четвертый за, за, заикаясь, преподнес

раздел

красотку и в постель унес.

Так мы учились говорить о смерти.”

На примере раздела Польши. Стихотворение 1940 года, напомню. Я в этой связи хотел бы прочесть еще одно стихотворение Виктора Ворошильского. Это стихотворение, которое называется "Экспонат в музее литературы".

Они все знали о Мандельштаме,

раздетом донага,

на выцветших страницах дела волосатые груди и срам

как бы пришпиля булавкой.

Зябкость его и стыд, трепыхание мотылька.

Теперь они уходят в тяжелых сапогах и плащах

в черную бездну века.

А он стоит голым, худым плечом подпирает рушащийся мир.

Перевод Владимира Британишского.

Аркадий Штыпель: Мы с Машей три раза были в Польше, причем были на таком достаточно интересном и необычном мероприятии, это конвент фантастов. Писатели-фантасты - это люди вообще демонстративные, любители всяких ролевых игр. Там было очень хорошо, было немало выпито зубровки. Мы с поляками прекрасно общались. Действительно люди такие экспансивные, даже как-то взрывные, я бы сказал.

Я прочитаю еще одно стихотворение Лема, трагическое, называется "Триолет", правильнее было бы это назвать "Триптих". У нас мало времени, поэтому я, хотя и очень люблю читать вслух по-польски, очень красивый язык, прочту только перевод.

Павел построил дом:

Снизу – цветы, сверху – ласточек гнезда.

Крыша крыта полетом,

Окна наполнены пеньем.

Вечерами

Собирал каштаны, колючие как звезды.

Тучи птиц

Пересказывал тучам деревьев.

Малые слова подрастали,

Менялись, как облачко:

Розовое – фиолетовое – грустное.

Укладывал их в сказки, как в постельки,

Баюкал стихами.

У неба его страны железный был парус.

У Яна не было дома.

Жил в улыбке, как на острове.

Оставленный девушками,

Как вяз птицами,

Любовь спрятал под веками,

Не изменил ей во сне.

Уступал дорогу

Деревьям и муравьям.

Не такой уж и одинокий

Водил слова

Легкой чертой лазури,

Розовыми плечами струн.

За ним пришли ночью.

Петр верил в незабудки.

У его отца

Серебряного седого старца

Была могила

Из пламени и кирпича.

У отца Петр учился молчанью.

Девушка, которую он любил,

С глазами светлей воздуха,

Получила в грудь пулю –

В золотых ресницах

Погасли два маленьких неба.

У погибшей

Петр учился любви.

Лев Оборин: Я могу добавить к сказанному только свое личное ощущение от общения с поляками. Те, с кем мне посчастливилось общаться, это люди какого-то поразительного гостеприимства. Я надеюсь, то, что говорят о славянском и русском гостеприимстве, справедливо так же, как то, что я могу сказать о гостеприимстве польском. Это люди с каким-то поразительным воспитанием памяти, которым дорога их память, и последняя трагическая история, опять-таки, это подчеркивает. Проявляется это на уровне даже самых небольших деталей. По-моему, это сочетание не дает романтизма, но дает какое-то очень серьезное разнообразие, для меня лично Польшу и польский народ характеризующее и выделяющее.

Стихотворение, если можно, тоже связанное с запоминанием и тоже вполне катастрофичное. Это стихотворение поэта Юлиуша Габрыля, называется "Спешка".

Альберт Каминьский уже опаздывал в место,

откуда не видно вечности.

И хотя он понимал прекрасно,

что не успевает на встречу вовремя,

на лице его не отражалось ни малейшего беспокойства.

Я точно знаю, разглядел это лицо в зеркале заднего вида.

Выбрать некий альтернативный мир для него бы означало еще продлить агонию, увеличить контраст.

Он мог поступить безопаснее,

принять все цвета, как есть.

Согласиться на то, что дано.

Но тут-то Альберт догадался,

что торопиться нет никакого смысла

и что было силы нажал на тормоз.

Его выбросило на середину дороги,

чтобы он, наконец-то, своими глазами увидел деревья, полные птиц.

В это время художник, последний обманщик,

смешал их краски, их контуры передал парою параллельных линий.

И тут настоящее перед Альбертом развернуло заждавшиеся плечи,

и объяснило, как ему смотреть на себя теперь,

когда занесло машину, когда он отпустил руль и воздел кверху руки.

На левой руке часы.

Там, где должна быть единица,

там двойка и вереница каких-то цифр,

которые я в первый раз вижу.

Перевернутых, боком стоящих друг на дружке.

Асар Эппель: Я был почтен дружбой с замечательной, упомянутой здесь певицей Эвой Демарчик, для которой в Польше не нашлось в польской речи соответствующего слова. Потому что песенкарка - это эстрадная певица, а шпевачка – это оперная певица, а Эва Демарчик фантастическая певица и специального слова не нашлось для нее. Я писал кое-какие тексты для другой замечательной певицы, известной у нас, Анны Герман, и очень дружил с ней. Это было замечательное творение природы – Анна Герман.

Надо сказать, что с польской стороны русская литература и русская поэзия располагает замечательными и уникальными переводами. В польском языке большой дефицит из-за константного ударения мужских рифм. Поэтому, когда Тувим перевел Пушкина с мужскими рифмами, это было событием и очень спорным, и очень знаменитым. (читает по-польски)

И я прочту"Июль", это из такой поэмы "Времена года" Ивашкевича.

Пахнут липы, как у Реймонта, несносно.

Намело в канавы пены медоносной.

Золотые копны хлеба в сетке синего шпагата.

Реки справа, речки слева.

Гзура, Мрова и Пелица и Утрата.

Тополя стоят, как трубы.

Трубы стали тополями.

И бегут столбы собратья

Клеверищем, кормовищем, полями.

Темень в Вольках, темна синих.

И ни блика.

Мох растет, густеют тени.

Дозревает ежевика.

Плавки битум в небе тает.

Дальше – больше.

И тебя чертовски тянет в Польшу, в Польшу.