В Музее Пушкина в преддверии Дня Победы и в канун 90-летия со дня рождения Давида Самойлова состоялся вечер памяти этого поэта и фронтовика. Наряду с другими известными литераторами, Давид Самойлов был частым гостем музея. Теперь здесь экспонируются его прижизненные издания, документы и мемориальные вещи.
В стенах Государственного музея имени Пушкина имя Давида Самойлова уместно уже потому, что немало его стихов посвящено классику – то перекликаются с ним скрытой цитатой, то реконструируют диалоги и события пушкинской поры, которых не было, но которые могли бы быть. И недаром же для этого вечера народный артист России Рафаэль Клейнер выбрал стихотворение "Старик Державин":
Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил...
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.
Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И потом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти,
Ночь не спал и бормотал: "Вот черти!
Некому и лиру передать!"
А ему советовали: "Некому?
Передали лучше б лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может, все убиты наповал!"
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.
Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.
Что-то молча про себя загадывал.
(Все занятье – по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: "Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!"
Вспоминает сын Бориса Пастернака Евгений Пастернак:
– Давид Самойлов – ближайший представитель того поколения, которое следовало за моим отцом и которое отозвалось на его призыв еще достаточно внятно. После этого наступил уже другой период. Но Самойлов просто чувствовал моменты, которые для Пастернака были в жизни, в искусстве главными. Я благодарен Давиду Самойлову за тот последний вечер, который он проводил, это вечер памяти моего отца в годовщину его столетия, и с которого он уже не вернулся домой. В переписке Лидии Корнеевны Чуковской и Давида Самойлова есть место, в котором он отметил первую, пожалуй, книжку, сделанную нами по материалам переписки Марины Ивановны Цветаевой, Райнера Марии Рильке и Бориса Пастернака в 1926 году. Эта книга его растрогала, и он был в числе тех, кто поддержал нас потом в нашей работе.
Сергей Чупринин, главный редактор журнала "Знамя":
– Я, вероятно, уже несколько десятков раз бывал на вечерах встречи с поэзией Самойлова, со слушателями, с читателями - и при жизни поэта, и после того, как он остался с нами только стихами и книгами. И всякий раз, глядя в зал, я вспоминаю четыре строчки, написанные Давидом Самойловичем еще в конце 50-х годов:
Читатель мой суров,
Он писем мне не пишет,
Но, впрочем, пару строк,
В которых правду слышит,
Он знает назубок.
Стихи Самойлова – это стихи прямого, непосредственного контакта, они так написаны. Впрочем, Самойлов, как человек сам по себе артистичный, прекрасно умел сладить с любым залом. Многие здесь, наверное, помнят, как это происходило. Но, в общем, любил не это, любил прямой контакт с читателем с глазу на глаз. То же самое и с музеями. Он был человеком традиций, поэтому знал и понимал всё значение музейного дела, дружил со многими музейщиками, в том числе и с теми, кто по-прежнему работает в Государственном музее Пушкина. Но про себя как-то иронизировал, это и в стихах есть, и в его переписке, и в личных разговорах – я помню, Самойлова как-то смущала, коробила сама мысль о том, что его личные вещи лягут под стекло, его рукописи, книги будут единицами хранения. Но по-другому просто ведь не бывает, и это должно быть сохранено, должно быть сбережено.
В стенах Государственного музея имени Пушкина имя Давида Самойлова уместно уже потому, что немало его стихов посвящено классику – то перекликаются с ним скрытой цитатой, то реконструируют диалоги и события пушкинской поры, которых не было, но которые могли бы быть. И недаром же для этого вечера народный артист России Рафаэль Клейнер выбрал стихотворение "Старик Державин":
Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил...
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.
Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И потом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти,
Ночь не спал и бормотал: "Вот черти!
Некому и лиру передать!"
А ему советовали: "Некому?
Передали лучше б лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может, все убиты наповал!"
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.
Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.
Что-то молча про себя загадывал.
(Все занятье – по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: "Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!"
Вспоминает сын Бориса Пастернака Евгений Пастернак:
– Давид Самойлов – ближайший представитель того поколения, которое следовало за моим отцом и которое отозвалось на его призыв еще достаточно внятно. После этого наступил уже другой период. Но Самойлов просто чувствовал моменты, которые для Пастернака были в жизни, в искусстве главными. Я благодарен Давиду Самойлову за тот последний вечер, который он проводил, это вечер памяти моего отца в годовщину его столетия, и с которого он уже не вернулся домой. В переписке Лидии Корнеевны Чуковской и Давида Самойлова есть место, в котором он отметил первую, пожалуй, книжку, сделанную нами по материалам переписки Марины Ивановны Цветаевой, Райнера Марии Рильке и Бориса Пастернака в 1926 году. Эта книга его растрогала, и он был в числе тех, кто поддержал нас потом в нашей работе.
Сергей Чупринин, главный редактор журнала "Знамя":
– Я, вероятно, уже несколько десятков раз бывал на вечерах встречи с поэзией Самойлова, со слушателями, с читателями - и при жизни поэта, и после того, как он остался с нами только стихами и книгами. И всякий раз, глядя в зал, я вспоминаю четыре строчки, написанные Давидом Самойловичем еще в конце 50-х годов:
Читатель мой суров,
Он писем мне не пишет,
Но, впрочем, пару строк,
В которых правду слышит,
Он знает назубок.
Стихи Самойлова – это стихи прямого, непосредственного контакта, они так написаны. Впрочем, Самойлов, как человек сам по себе артистичный, прекрасно умел сладить с любым залом. Многие здесь, наверное, помнят, как это происходило. Но, в общем, любил не это, любил прямой контакт с читателем с глазу на глаз. То же самое и с музеями. Он был человеком традиций, поэтому знал и понимал всё значение музейного дела, дружил со многими музейщиками, в том числе и с теми, кто по-прежнему работает в Государственном музее Пушкина. Но про себя как-то иронизировал, это и в стихах есть, и в его переписке, и в личных разговорах – я помню, Самойлова как-то смущала, коробила сама мысль о том, что его личные вещи лягут под стекло, его рукописи, книги будут единицами хранения. Но по-другому просто ведь не бывает, и это должно быть сохранено, должно быть сбережено.
