Ирина Лагунина: История семьи, испытания, выпавшие на долю родителей, формируют мировоззрение детей, которые потом строят свою семейную жизнь и во многом опираются на родительский опыт. У многих в России опыт родителей – это военные годы, которые они прошли, быть может, еще совсем детьми, но которые наложили отпечаток на всю последующую жизнь. О семье тех, кого раньше было принято называть "советскими немцами" рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Владимир Рудольфович строит дом. Это, конечно, не диво - многие строят, у кого деньги есть, но Владимир Рудольфович, преуспевающий врач, немец по происхождению, строит как-то особенно. Я бы сказала, идейно. Со стороны может показаться, что это хобби – в каждую свободную минуту приезжать за город и руководить работами - осушать участок, утеплять колодец, строить и перестраивать величественный парник. Жена и взрослые дочери помогают по мере сил – в основном, по части разведения цветов. Со стороны может показаться, что дом под красной черепичной крышей давно готов, но хозяин так не думает. По-моему, он из тех людей, про которых говорят, что они живут, пока строят дом. Между тем, его страсть возникла не на пустом месте - во всяком случае, мне кажется, это следует из его рассказа о семье, в которой он вырос.
Владимир Рудольфович: Родился в Казахстане, отец туда был сослан. Родственников с Украины выслали всех скопом, из села прямо грузили в грузовики, дальше в теплушки. 28 августа 41 года приказ Сталина: всех немцев поголовно выслать. Исторически поселились в Луганской губернии еще при Екатерине. Мой дед вернулся с русско-японской войны и в ту пору были действительно очень большие привилегии солдатам, воевавшим за Россию. Он получил землю и большой кредит в банке. Купил технику и построил сарай. Отец родился еще пока в сарае, а потом уже перебрались. Он среди братьев был старший, их там было пятеро. В 14 году дед Теодор ушел защищать Россию на германский фронт и в 15 году погиб. Детство отца – первая мировая, потом сходу гражданская и разруха. Бабушка помнила: революция – это когда появились огромные очереди и пропал порядок. По завещанию деда мой отец должен был стать учителем. Бабушка вышла замуж. Разруха и отчим не пустил учиться на учителя. Обиды нарастали, отец сбежал из дома. Как раз гражданская война и беспризорщина. Но это Украина, там как раз был Макаренко.
Следующий этап был детский дом, рабфак. И как одного из способных его отправляют в киевский университет. После университета аспирантура, ученый-математик, а потом голод – 33 год. Столовые, куда они приходили, ели хлеб, хлеб стоял на столах. Это только в Киеве, а в мелких городах ничего не было. Один доктор ему сказал, что может из вас выйдет большой ученый, если вы выживете. Он поехал под Киев, а уже пошли репрессии. Братьев всех загребли, а отец, видимо, остался только потому, что был в стороне. А потом все равно тюрьма. Отец очень верил в советскую власть, он считал, что он выжил и получил образование благодаря советской власти. Он эту веру сохранил до самой смерти. Отца выпустили из тюрьмы в 41 году весной. Ученым уже никуда не могли взять. Только начал работать и приказ – в Казахстан. И до 47 года в трудовой книжке запись – был колхозник. Он подвозил на быках воду или солярку к комбайнам, которые пахали бескрайнюю степь Казахстана. Переселяли почти каждый год. Даже на моей памяти нас как-то в октябре переселили, огромная около метра дырка в потолке, глиняный пол. То есть начинали каждый раз с того, что ремонтировали крышу. Там я и родился. Отец все писал Сталину, Ворошилову, Калинину, чтобы хотя бы учителем разрешили работать. Слава богу, помогли американцы. После Хиросимы и Нагасаки вдруг стал вопрос: нам-то тоже нужно иметь что-то большое и тяжелое. Невдалеке открыли рудник. Всем говорили, что добывали свинец, но этот свинец почему-то с часовыми отправляли куда-то под Ленинград. В дальнейшем стало ясно, что это был урановый рудник. Когда стали все развивать, оказалось, что большинство либо неграмотные, либо малограмотные. Открыли школу и тут выяснилось, что местные кадры могут преподавать только историю партии, физкультуру и военное дело. В начале пытались разрешить, чтобы он преподавал только немецкий язык, но на все его возражения, что чтобы преподавать, нужно обладать методикой, он математик, физик. Но у большевиков на эти вещи свой взгляд. Все-таки в итоге стал преподавать математику и уже через год стал завучем в школе.
Дома мы почти не видели. Был послевоенный бум рождения. Керосина было мало, люди с фронта вернулись и делали много детей. Со стороны мамы, она со Смоленщины, ее сестра была замужем за особистом. И когда мама в 43 году сообщила, что вышла замуж за немца, получила своеобразное письмо, скорее всего было написано под диктовку мужа. "В то время, когда наша страна воюет, ты совершаешь политическую ошибку. Как ты могла предать страну? Отныне ты мне не сестра, я от тебя отрекаюсь". Разумеется, были регулярные всех ссыльных отметки в комендатуре. Отец у ту пору еще не знал, что это будет навечно. Пока идет война, вроде как можно было понять. После окончания войны все ждали, что вернут или хотя бы разрешать. Но этого не случилось, даже хуже. В 49 году после очередных отметок дали бумагу: распишись, что ознакомился. Буквально приказ, постановление политбюро о вечной ссылке его и семьи. У отца и матери чуть крыша не поехала, отец спать перестал. Но он еще как-то можно смириться, но детей-то за что? Мама могла уехать. Мама была вольная, а дети никто. Допустим, появляется новая женщина и мужчина и в комендатуре говорят: приехала такая-то, такая-то, пожалуйста, познакомьтесь. И в разговоре коснитесь таких-то и таких-то тем. И при следующей отметке, пожалуйста, в письменном виде. И это поручалось одновременно двоим, троим, четверым. И регулярно на стол этим гэбешникам выкладывались отчеты. Перекрестные доносы, которые были обязаловкой.
От отца требовали, чтобы он на конкретную женщину что-то такое писал. Он отказывался. Результат: на одну из отметок в комендатуру ушел, и мы его не видели три месяца. Просто сидел в тюрьме. Машина ломала почти всех. Это не значит, что нужно писать доносы, но более слабые ломались. Отец несколько лет почти не спал по ночам. У дверей стоял всегда чемоданчик и там были вещи. Машин было очень мало, если по улице проезжала машина, он вскакивал и говорил: это за мной. У него была язва, туберкулез, он весил меньше, чем 50 килограмм.
Детство у меня было совершенно нормальное и счастливое. Я этого почти ничего не знал. Рядом великолепные высокие горы, горные речки. Мы ходили за ягодами, дикий ревень собирали, черемшу ели. Замечательное было детство. Вот это все понимание пришло намного позже.
Татьяна Вольтская:А когда вы почувствовали на себе, что что-то не так?
Владимир Рудольфович: Сразу после ссылки. Там были все примерно одинаковые. Там были греки ссыльные, там были чеченцы, там были ингуши, немцы, евреи. Это был интернационал и есть много фотографий, где выезжали на всякие, в ту пору называлось маевки, с рыбалкой. Жили дружно и весело, несмотря на все это. Пришел 56 год, то есть уже в комендатуру перестали отмечаться. Потом вызывают: распишись. Можешь выезжать куда угодно, кроме Москвы, Ленинграда, Кирова. На прежнее место нельзя было выезжать. Потому что там все было отдано чужим людям.
Татьяна Вольтская:И куда же направился отец?
Владимир Рудольфович: От родственников никаких следов, нет данных. К матери на Смоленщину, решили, коль скоро там у нее мама и брат, начали со Смоленской области. Отец взял отпуск, документы на руках и поехал на Большую землю. И вот тот самый случай, когда любой чиновник за все годы советской власти приучили: на жену не донес, на соседа не донес, за одно это могут тебя посадить. То есть никто никакой ответственности не хотел брать на себя. Абсолютно нигде не брали на работу. В конце концов в Брянской области в облоно пришел: пожалуйста, по закону вы меня теоретически обязаны трудоустроить. Никуда в город взять не могли, только в село. Когда переселились, кстати, я не знал, что я немец, и вдруг в школе начинают дразнить фрицем. Я не мог понять, что это, как это. Отец с той поры очень болезненно переживал. Он перестал тогда здороваться, первым протягивать руку. То есть отучили. При окончании решил поступать в военно-медицинскую академию, вдруг выясняется на медкомиссии, что я перенес насморк и что меня не могут принят в военно-медицинскую академию. Простите, но кроме военно-морского факультета есть сухопутные, есть военно-воздушный. Нет, в следующем году. Когда я вернулся, отец мне сказал: я знал, что тебя не возьмут. Я же в анкете все написал. Я был молодой и очень глупый и искренне чистый. "Я тебе этого не мог сказать, ты бы мне не поверил".
Дальше, соответственно, я поступал в гражданский. После каждой встряски, когда меня куда-то не брали на работу, явно заворачивая по анкетным данным, я сделал выводы, что я могу брать только профессионализмом.
Татьяна Вольтская:И куда попали?
Владимир Рудольфович: В первый мед. Даже я уже знал, кто я. На семейном совете решили попытаться уйти от репрессий.
Татьяна Вольтская:В общем здесь ваши мытарства уже закончились, когда вы поступили?
Владимир Рудольфович: При распределении. Слишком часто мне в последующем на каждом шагу напоминали о моей национальности. В конце концов, внутри какая-то обида, что так отталкивают подходя. Именно немцем я себя ощутил под давлением окружающих. Называется – заставили. До конца жизни у отца не было собственного жилья, нас всегда переселяли. И в последующем в Брянской области снимали жилье. Я не любил гостей, потому что я знал – мне придется спать на полу.
Татьяна Вольтская:Поэтому вы так строите дом?
Владимир Рудольфович: Да. Я, еще учась в институте, дал себе слово: я никогда не буду жить на съемных квартирах, у меня будет свой дом, своя квартира. Я очень часто вспоминаю родителей. Если бы, да кабы, думаю, им очень бы понравилось и думаю, что они бы гордились. Это тоже имеет значение.
Татьяна Вольтская: Владимир Рудольфович строит дом. Это, конечно, не диво - многие строят, у кого деньги есть, но Владимир Рудольфович, преуспевающий врач, немец по происхождению, строит как-то особенно. Я бы сказала, идейно. Со стороны может показаться, что это хобби – в каждую свободную минуту приезжать за город и руководить работами - осушать участок, утеплять колодец, строить и перестраивать величественный парник. Жена и взрослые дочери помогают по мере сил – в основном, по части разведения цветов. Со стороны может показаться, что дом под красной черепичной крышей давно готов, но хозяин так не думает. По-моему, он из тех людей, про которых говорят, что они живут, пока строят дом. Между тем, его страсть возникла не на пустом месте - во всяком случае, мне кажется, это следует из его рассказа о семье, в которой он вырос.
Владимир Рудольфович: Родился в Казахстане, отец туда был сослан. Родственников с Украины выслали всех скопом, из села прямо грузили в грузовики, дальше в теплушки. 28 августа 41 года приказ Сталина: всех немцев поголовно выслать. Исторически поселились в Луганской губернии еще при Екатерине. Мой дед вернулся с русско-японской войны и в ту пору были действительно очень большие привилегии солдатам, воевавшим за Россию. Он получил землю и большой кредит в банке. Купил технику и построил сарай. Отец родился еще пока в сарае, а потом уже перебрались. Он среди братьев был старший, их там было пятеро. В 14 году дед Теодор ушел защищать Россию на германский фронт и в 15 году погиб. Детство отца – первая мировая, потом сходу гражданская и разруха. Бабушка помнила: революция – это когда появились огромные очереди и пропал порядок. По завещанию деда мой отец должен был стать учителем. Бабушка вышла замуж. Разруха и отчим не пустил учиться на учителя. Обиды нарастали, отец сбежал из дома. Как раз гражданская война и беспризорщина. Но это Украина, там как раз был Макаренко.
Следующий этап был детский дом, рабфак. И как одного из способных его отправляют в киевский университет. После университета аспирантура, ученый-математик, а потом голод – 33 год. Столовые, куда они приходили, ели хлеб, хлеб стоял на столах. Это только в Киеве, а в мелких городах ничего не было. Один доктор ему сказал, что может из вас выйдет большой ученый, если вы выживете. Он поехал под Киев, а уже пошли репрессии. Братьев всех загребли, а отец, видимо, остался только потому, что был в стороне. А потом все равно тюрьма. Отец очень верил в советскую власть, он считал, что он выжил и получил образование благодаря советской власти. Он эту веру сохранил до самой смерти. Отца выпустили из тюрьмы в 41 году весной. Ученым уже никуда не могли взять. Только начал работать и приказ – в Казахстан. И до 47 года в трудовой книжке запись – был колхозник. Он подвозил на быках воду или солярку к комбайнам, которые пахали бескрайнюю степь Казахстана. Переселяли почти каждый год. Даже на моей памяти нас как-то в октябре переселили, огромная около метра дырка в потолке, глиняный пол. То есть начинали каждый раз с того, что ремонтировали крышу. Там я и родился. Отец все писал Сталину, Ворошилову, Калинину, чтобы хотя бы учителем разрешили работать. Слава богу, помогли американцы. После Хиросимы и Нагасаки вдруг стал вопрос: нам-то тоже нужно иметь что-то большое и тяжелое. Невдалеке открыли рудник. Всем говорили, что добывали свинец, но этот свинец почему-то с часовыми отправляли куда-то под Ленинград. В дальнейшем стало ясно, что это был урановый рудник. Когда стали все развивать, оказалось, что большинство либо неграмотные, либо малограмотные. Открыли школу и тут выяснилось, что местные кадры могут преподавать только историю партии, физкультуру и военное дело. В начале пытались разрешить, чтобы он преподавал только немецкий язык, но на все его возражения, что чтобы преподавать, нужно обладать методикой, он математик, физик. Но у большевиков на эти вещи свой взгляд. Все-таки в итоге стал преподавать математику и уже через год стал завучем в школе.
Дома мы почти не видели. Был послевоенный бум рождения. Керосина было мало, люди с фронта вернулись и делали много детей. Со стороны мамы, она со Смоленщины, ее сестра была замужем за особистом. И когда мама в 43 году сообщила, что вышла замуж за немца, получила своеобразное письмо, скорее всего было написано под диктовку мужа. "В то время, когда наша страна воюет, ты совершаешь политическую ошибку. Как ты могла предать страну? Отныне ты мне не сестра, я от тебя отрекаюсь". Разумеется, были регулярные всех ссыльных отметки в комендатуре. Отец у ту пору еще не знал, что это будет навечно. Пока идет война, вроде как можно было понять. После окончания войны все ждали, что вернут или хотя бы разрешать. Но этого не случилось, даже хуже. В 49 году после очередных отметок дали бумагу: распишись, что ознакомился. Буквально приказ, постановление политбюро о вечной ссылке его и семьи. У отца и матери чуть крыша не поехала, отец спать перестал. Но он еще как-то можно смириться, но детей-то за что? Мама могла уехать. Мама была вольная, а дети никто. Допустим, появляется новая женщина и мужчина и в комендатуре говорят: приехала такая-то, такая-то, пожалуйста, познакомьтесь. И в разговоре коснитесь таких-то и таких-то тем. И при следующей отметке, пожалуйста, в письменном виде. И это поручалось одновременно двоим, троим, четверым. И регулярно на стол этим гэбешникам выкладывались отчеты. Перекрестные доносы, которые были обязаловкой.
От отца требовали, чтобы он на конкретную женщину что-то такое писал. Он отказывался. Результат: на одну из отметок в комендатуру ушел, и мы его не видели три месяца. Просто сидел в тюрьме. Машина ломала почти всех. Это не значит, что нужно писать доносы, но более слабые ломались. Отец несколько лет почти не спал по ночам. У дверей стоял всегда чемоданчик и там были вещи. Машин было очень мало, если по улице проезжала машина, он вскакивал и говорил: это за мной. У него была язва, туберкулез, он весил меньше, чем 50 килограмм.
Детство у меня было совершенно нормальное и счастливое. Я этого почти ничего не знал. Рядом великолепные высокие горы, горные речки. Мы ходили за ягодами, дикий ревень собирали, черемшу ели. Замечательное было детство. Вот это все понимание пришло намного позже.
Татьяна Вольтская:А когда вы почувствовали на себе, что что-то не так?
Владимир Рудольфович: Сразу после ссылки. Там были все примерно одинаковые. Там были греки ссыльные, там были чеченцы, там были ингуши, немцы, евреи. Это был интернационал и есть много фотографий, где выезжали на всякие, в ту пору называлось маевки, с рыбалкой. Жили дружно и весело, несмотря на все это. Пришел 56 год, то есть уже в комендатуру перестали отмечаться. Потом вызывают: распишись. Можешь выезжать куда угодно, кроме Москвы, Ленинграда, Кирова. На прежнее место нельзя было выезжать. Потому что там все было отдано чужим людям.
Татьяна Вольтская:И куда же направился отец?
Владимир Рудольфович: От родственников никаких следов, нет данных. К матери на Смоленщину, решили, коль скоро там у нее мама и брат, начали со Смоленской области. Отец взял отпуск, документы на руках и поехал на Большую землю. И вот тот самый случай, когда любой чиновник за все годы советской власти приучили: на жену не донес, на соседа не донес, за одно это могут тебя посадить. То есть никто никакой ответственности не хотел брать на себя. Абсолютно нигде не брали на работу. В конце концов в Брянской области в облоно пришел: пожалуйста, по закону вы меня теоретически обязаны трудоустроить. Никуда в город взять не могли, только в село. Когда переселились, кстати, я не знал, что я немец, и вдруг в школе начинают дразнить фрицем. Я не мог понять, что это, как это. Отец с той поры очень болезненно переживал. Он перестал тогда здороваться, первым протягивать руку. То есть отучили. При окончании решил поступать в военно-медицинскую академию, вдруг выясняется на медкомиссии, что я перенес насморк и что меня не могут принят в военно-медицинскую академию. Простите, но кроме военно-морского факультета есть сухопутные, есть военно-воздушный. Нет, в следующем году. Когда я вернулся, отец мне сказал: я знал, что тебя не возьмут. Я же в анкете все написал. Я был молодой и очень глупый и искренне чистый. "Я тебе этого не мог сказать, ты бы мне не поверил".
Дальше, соответственно, я поступал в гражданский. После каждой встряски, когда меня куда-то не брали на работу, явно заворачивая по анкетным данным, я сделал выводы, что я могу брать только профессионализмом.
Татьяна Вольтская:И куда попали?
Владимир Рудольфович: В первый мед. Даже я уже знал, кто я. На семейном совете решили попытаться уйти от репрессий.
Татьяна Вольтская:В общем здесь ваши мытарства уже закончились, когда вы поступили?
Владимир Рудольфович: При распределении. Слишком часто мне в последующем на каждом шагу напоминали о моей национальности. В конце концов, внутри какая-то обида, что так отталкивают подходя. Именно немцем я себя ощутил под давлением окружающих. Называется – заставили. До конца жизни у отца не было собственного жилья, нас всегда переселяли. И в последующем в Брянской области снимали жилье. Я не любил гостей, потому что я знал – мне придется спать на полу.
Татьяна Вольтская:Поэтому вы так строите дом?
Владимир Рудольфович: Да. Я, еще учась в институте, дал себе слово: я никогда не буду жить на съемных квартирах, у меня будет свой дом, своя квартира. Я очень часто вспоминаю родителей. Если бы, да кабы, думаю, им очень бы понравилось и думаю, что они бы гордились. Это тоже имеет значение.
