Иван Толстой: Московское издательство ''Русский Путь'' выпустило 600-страничный том альбомного формата под названием ''Эпоха. Судьба. Коллекция''. Его автор – самый, вероятно, известный сегодняшний коллекционер русского искусства, знакомый в России всем, кто слушает радио, читает журналы и смотрит телевизор. Рядом со многими другими родовитыми потомками славных русских фамилий (я никого не хочу критиковать и тем более – осуждать), князь Лобанов-Ростовский не просто гордо несет свое старинное имя, но и преумножает семейные подвиги собственными деяниями. Страницы отечественной истории – это, конечно, очень приятно, но без собственной драматической судьбы Никиты Дмитриевича не было бы. Он не просто Рюрикович, он self-made Рюрикович.
Сегодня мы разговариваем с Лобановым-Ростовским об уроках жизни и о становлении личности. Во всех интервью Никиты Дмитриевича, которые я читал и слушал, мой собеседник производит впечатление человека, который очень давно понял, что в мире к чему, которому ясны и большая и малая картина, у которого все очень выстроено в сознании. Светлая голова – это всегда вдохновляющее зрелище, но в данном случае осмысление пути тем поразительнее, что Никита Лобанов-Ростовский рано остался без отца, погибшего в болгарской тюрьме при коммунистах, сам сидел у болгар в заключении и прокладывал свой путь в одиночку. Правда, мой собеседник с юных лет умел слушать и наматывать на ус.
Никита Лобанов-Ростовский: Мне очень рано в жизни удалось определить ее главные моменты. Я уже в 10-летнем возрасте знал, что я буду геологом, поэтому я очень активно участвовал в геологических кружках и мне удалось проагитировать всех своих близких друзей стать геологами, кроме двух - Любомира Левчева, который стал председателем Союза писателей, членом ЦК и прочие достояния, и Данчо Иванова - который стал певцом болгарской оперы. Но все остальные, без исключения, стали геологами, геохимиками минералогами, и так далее.
Так что это было основным толчком к обучению и дальнейшей профессии. Будучи больным после тюремного заключения, доктор меня так испугал, что я останусь рахитичным, если я не займусь серьезно спортом, я его послушал и таким образом начал вырабатывать волю. И, под влиянием книги Дейла Карнеги ''Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей'', я начал вкалывать. Я вкалывал в учебе, в спорте и при помощи воли заставил себя работать больше, чем остальные и двигаться постоянно к будущей цели. Иногда движение к этой цели было быстрое, иногда замедленное, например, создание Национальной портретной галереи в России. Это заняло семь лет, но несмотря на всякие неудачи, унижения я все время шел к этому, и это произошло. То же самое было и с нашей коллекцией. У меня было желание быть коллекционером. Сначала почтовых марок, затем минералов, и потом, по случайности уже, живописи. И желание создать уникальную коллекцию живописи (при неимении средств, что очень важно!), удалось из этой идеологии, что нужно идти к определенной цели и не отчаиваться из-за ее не достижения, но постоянно и упорно стремиться к этой цели.
Иван Толстой: Вы знаете, в вашем роду кого-то, в кого вы могли пойти таким целеустремленным характером, так, чтобы идея, цель и смысл жизни были впереди и вас все время тянуло бы к ней? Кто из ваших родственников был таким?
Никита Лобанов-Ростовский: Я думаю, что министр иностранных дел (Алексей Борисович Лобанов-Ростовский, 1824-1896 – Ив.Т.), который при неудачах все-таки, после того, что его уволили за то, что он женился на супруге французского посла (тогда это еще был Цареград), он из-за этого был уволен, и только по случайности, когда его император его встретил на приеме и пошутил с ним, сказав: ''А что ты кадришь супруг иностранных послов?'' Тот ему сказал: ''Она сама пришла ко мне и я, как джентльмен, не мог ей отказать''. Но император сразу же его перевел в министерство иностранных дел. И потом он, как вы знаете, заведовал политикой России и очень удачно и блестяще отстаивал российскую политику. И, в конце концов, мы говорим о деятельности российской политики, как, например, победа Кутузова 1812 года считается главным достижением России и российской армии. Но это благодаря вашему предку, потому что реально успех российской политики состоялся в 1813 году, когда Александр Первый, несмотря на советы главнокомандующего армией, настоял на продолжении войны, которая была дорогая, и вошел лично во главе армии в Париж. Это было политическое достижение и разгром абсолютный Наполеона. Несмотря на этот разгром, он отнесся к Наполеону с уважением, и потому он оставил такое хорошее впечатление во Франции. Но, извините, я как-то отошел от темы.
Иван Толстой: А мой следующий вопрос такой: из непосредственно знакомых вам людей, кто больше повлиял на формирование вашего характера? Родственники, просто знакомые, лондонцы, парижане, ньюйоркцы? Кто оказал на вас наибольшее влияние, кого вы назовете самыми большими личностями в вашей жизни?
Никита Лобанов-Ростовский: Во-первых, моя мать, которая дала мне то немногое добро, которое у меня есть. Не имея отца, явно брат моей матери Николай Васильевич Вырубов был моей моделью. Каким образом? Я попал в Париж, когда он вернулся из блестящей военной карьеры, будучи в Сопротивлении с де Голлем пять лет, работал в ООН. И в послевоенный период эти ветераны (по крайней мере, во Франции), которые были в Сопротивлении и были близки к де Голлю, все его соратники были очень значительными людьми. Я предполагаю, что, по аналогии, в России, если бы не было верхушки партии, Жуков был бы в этом положении. Потому что, как вы знаете, генерал Эйзенхауэр считает Жукова самым великим полководцем ХХ века, гораздо выше, намного выше самого себя, Эйзенхауэра, и де Голля. Вот для меня Николай Васильевич Вырубов был определенной моделью.
А с точки зрения работы огромное влияние на меня произвел сэр Исайя Берлин. Я тогда проживал у моей крестной Кэтрин, внучки Бенкендорфа, последнего царского посла, ее супруг тогда преподавал в Оксфорде, занимался Бердяевым, и у них часто бывал Исайя. Он знал, почему я в Оксфорде, и мне дал чрезвычайно полезный совет, который я принял, потому что он исходил от человека всемирно уважаемого. Он мне сказал, что, чтобы преуспеть в Оксфорде, необходимо очень многим жертвовать. А жертвуете вы в это время тем, что, будучи студентом, так приятно тусоваться с соучениками. И вся жизнь в 50-х годах в колледже была основана на вечеринках, на встречах, обсуждениях, и так далее. И Исайя мне сказал: ''Не обращайте на это внимание. Вы потеряете много друзей, но запирайтесь у себя в комнате и работайте усердно. Потому что, если вы хотите что-то сделать в жизни и сделать какой-то вклад, это удается только большим трудом''.
Я последовал его совету и всегда старался в жизни вкалывать. Несмотря на то, что Дейл Карнеги говорил о 10-15 процентах, я старался вкалывать еще больше. Так что в смысле успеха дальнейшего в учебе и работе, это был толчок, который Исайя Берлин мне дал.
Иван Толстой: Мой собеседник – Никита Лобанов-Ростовский, чья книга ''Эпоха. Судьба. Коллекция'' только что вышла в московском издательстве ''Русский Путь''. Вот что пишет сам автор о занятии бизнесом:
''Большую часть, то есть 45 лет, своей деловой жизни я провел в банке, а именно занимаясь деятельностью, связанной с куплей-продажей товаров и сопутствующими этому финансовыми операциями, в отличие, скажем, от промышленности, которая их производит. В начале самостоятельной жизни я был геологом, о чем мечтал с раннего детства. Процесс разведки и нахождения нефти был для меня интереснейшим занятием. Но зарплата геолога не позволяла жить, как мне хотелось бы. Поэтому я переменил род занятий и стал бизнесменом, что не так просто, как кажется. Сначала я поступил в Кемикал-банк в Нью-Йорке и одновременно учился в Институте бизнеса на вечернем отделении. После семи лет в банке я достиг уровня, при котором можно было совмещать знания геолога с финансовыми вопросами. Затем я стал причастен к двум (совершенно разным) бизнесам. Один - это купля-продажа алмазов, другой - продажа картин на аукционах. Особенного искусства, в моем понимании, в бизнесе нет. Каждый средний человек может стать более или менее хорошим бизнесменом. В критерии удачливого бизнесмена не входит наличие сверхъестественных дарований. Например, обзор тысячи выдающихся американских и канадских бизнесменов показал, что:
а) они приходят на работу между 4.30 утра и 7; уходят не раньше 6 вечера; им необходимо максимально 5 часов сна в сутки;
б) все они обладают колоссальной энергией и работают интенсивно; в) среди них мало толстяков, у них отличное здоровье, за которым они следят; курящие - в меньшинстве.
Нигде в обзоре не указывается на присутствие необычного таланта, на возможность искусства в бизнесе''.
Так пишет о начале своего делового пути мой собеседник Никита Лобанов-Ростовский.
Никита Дмитриевич, я с вами разговариваю как с коллекционером, в данном случае, не как с геологом и не как с человеком, последовавшим примеру сэра Исайи Берлина. И хотел вас спросить об истории формирования вашего вкуса, потому что собрать коллекцию - это значит, все-таки, иметь вкус. Тут не только должна быть цель, тут не только вверх нужно стремиться, но и иметь определенную широту. Как формировались ваши эстетические преставления, какие книги вы читали, с кем вы беседовали, кто был для вас таким художественным примером элегантности и понимания искусства?
Никита Лобанов-Ростовский: Иван, ужас в том, я должен вам признаться, что у меня никакого вкуса не было, я ничего не знал об искусстве, и потому я так зациклился на русской театральной живописи.
Иван Толстой: Но не может быть! Глаз для этого должен быть!
Никита Лобанов-Ростовский: Я приехал из братской Болгарии в Оксфорд. В Болгарии не было музея в 1953 году. Я никогда не видел картинки рядом на стене, кроме трех, которые у нас висели в Софии в нашей одной комнате, когда нас репрессировали. Отсутствие вкуса как раз позволило моему нетренированному глазу удивиться настолько стильно и воспринять лубочные краски русской театральной живописи, которые я увидел в январе 1954 года на Дягилевской выставке в Лондоне, куда меня привела как раз Кэтрин, моя крестная мать. Если бы у меня был вкус, если бы я разбирался в живописи, то я собирал бы.... В те времена еще возможно было купить чернильный рисунок Рембрандта, это было возможно - он стоил 1200 долларов. Это теоретически возможно, потому что даже двух долларов, чтобы купить у Ларионовой рисунок Ларионова у меня не было. Работы же Гончаровой лежали на полу, вы по ним ходили. Так что нужно было их подбирать - бери за здорово живешь. Конкретный вопрос - вкуса не было, просто шок лубочности, красок и контрапункт с теми же западными художниками, это было везде - 42 художника, которые работали у Дягилева, из которых 21 — русский, он был настолько силен, что оставил на меня впечатление на всю жизнь.
Иван Толстой: И все-таки, когда вы начинаете что-то собирать, вы в какой-то момент чувствуете: пошла какая-то линия, какая-то трещина, что-то проклевывается, какой-то смысл, сюжет в вашем собрании начинается, вот куда-то его ведет. В какой момент это произошло и начиная с какой картины, если вы можете вспомнить?
Никита Лобанов-Ростовский: Очень четко. Это всегда была русская живопись. Когда я попал в Нью-Йорк студентом в 1958 году и начал зарабатывать на переводах, я покупал живопись и театральную живопись. Первая моя картина - это масло Сверчкова ''Погоня за похищением невесты''(может быть, ''Кража невест''? – Ив.Т.). Женившись на француженке, я почувствовал, что, в общем, ей гораздо более подходила русская театральная живопись, чем станковая, передвижники и прочее, потому что они скучны для нерусского человека. Если сравнить барбизонцев с ними, которые их аналогия, они все-таки немножко более интересные, чем передвижники. Поэтому, живя на двух минимальных зарплатах - Нининой и моей - мы, в конце концов, жили на одну зарплату и нам нужно было, сообщая и согласовывая каждую покупку... Я помню первую нашу декорацию, в которой Нина участвовала - это был «Петрушка», ночной занавес, которым начинается все представление.
Иван Толстой: Появлялись ли у вас в процессе собирания какие-то идеи, что надо сделать бросок в левую сторону, в правую сторону, вниз, вверх, с поворотом, и так далее. Вот здесь, если будут попадаться какие-то вещи, пусть они еще попадаются, но я непременно должен собрать вот что-то вот здесь. Знаете, как на развернутой странице альбома с марками: у вас не хватает 15-й, 18-й и 31-й.
Никита Лобанов-Ростовский: К этому я подошел гораздо позже. Но перелом случился раньше, уже в 60-х годах, когда Джон Боулт, известный искусствовед, мне посоветовал собирать, так называемое, левое театральное искусство, потому что до этого мы были зациклены на Ларионове, Гончаровой, Баксте и Бенуа. И, видя разрастание нашего собрания (скажем, тогда у нас было, может быть, 500 работ), он меня убедил покупать беспредметность или стремиться пополнить собрание всеми движениями модернизма в России. Что мне и удалось сделать, потому что, как вы знаете, наше собрание многогранно и полностью отражает все движения.
Вначале моральную поддержку нам дал, конечно, Илья Самойлович Зильберштейн, который приезжал дважды в Париж, бывал у нас и был одним из немногих, которые вживую могли сказать о значимости тех работ, которые у нас были, и, вообще, об этом движении. Потому что, если вы помните, до 1960-го года вообще не публиковалось в Советском Союзе никаких книг, даже мирискусников. Первым появлением был некролог, неподписной, Зильберштейна в ''Правде'' о кончине Бенуа. За этим последовала тогда первая монография М.Эткинда насчет Бенуа - он тогда смог сослаться на '''Правду'' и ему разрешили, как члену партии, сделать эту книгу. Так что это было для нас очень важное подтверждение, потому что мы же блуждали, мы покупали потому, что это нам нравилось.
Вторым важным человеком был директор Музея современного искусства в Нью-Йорке Алфред Барр. Это уникальный человек, который после окончания образования своего в Гарварде и Бостоне приехал в Союз в 1923 году, по своей инициативе, и провел здесь два месяца. Он обходил все ателье тогдашнего авангарда, вернулся в Нью-Йорк и подарил те вещи, которые ему дали Родченко, Татлин и прочие. И он имел записную книжку с адресами. Потом он свой дневник опубликовал. И он тогда и своей книгой, и в наших разговорах убедил меня, что значимость русских левых художников находится на мировом уровне, это не просто местечковая живопись, созданная в России для русских, а она международного, мирового масштаба. Об этом вообще в Союзе нельзя было говорить и мало кто обращал на это внимание. Курьез то, что когда Барр в 60-х годах приехал к канадскому послу, своему соученику, он сказал ему, что он хотел бы снова повидать тех авангардистов-живописцев, которые здесь были. И канадский посол ему сказал: ''Да, у меня есть как раз человек, который собирает иконы (он был водитель), он вас повозит по Москве и вам поможет в этом деле''. И тогда Георгий Дионисович Костаки, проводя много часов с Баром, возя его к Родченко и так далее, от него узнал, почему он гуляет сюда и каково значение всего этого. И так началась феноменальная собирательская деятельность и побуждение у Георгия Дионисовича Костаки.
Иван Толстой: Self-made Рюрикович. Никита Лобанов-Ростовский о себе и своем ремесле. Его книга ''Эпоха. Судьба. Коллекция'' только что вышла в Москве. Вот несколько слов с обложки этого монументального альбома, полного исторических фотографий, театральных эскизов, плакатов и различной книжной графики: ''Героя книги (…) следует воспринимать прежде всего как характерное явление благотворного возвращения русского Зарубежья в коренную Россию. Речь идет не о гениальности князя, не об исключительности его деятельности по возвращению на родину объектов культуры. Главное – это объективный и позитивный культурный процесс слияния двух русских культурных ареалов, ранее разделенных ''железным занавесом'' (А.А.Горбовский).
Иван Толстой: Никита Дмитриевич, какое значение имеет для коллекционера, для собирателя вот эта вдохновляющая похвала или оценка со стороны идеологической или со стороны историко-культурной, вот эта оценка и подбадривание людей, которые, может быть, не коллекционеры сами по себе?
Никита Лобанов-Ростовский: Для меня она была необходимой, потому что меня вообще считают чудаком, не только сегодня, но и всегда, и среди друзей в Нью-Йорке, и в Париже. Собирать русскую театральную живопись - меня считали малоумным, когда можно было собирать за те же деньги то, что звучало гораздо больше других. И эта поддержка очень немногих мне была важна, во-первых, виз-а-ви моей супруги Нины, потому что у нас было сравнительно мало денег и мы значительную часть нашего семейного бюджета, половину его, что могло быть сто долларов в месяц, тратили на собирание. Это маленькие цифры, которые вряд ли сегодня кого-нибудь впечатлят, но это были реалии нашей жизни. Так что нужна была поддержка идеологическая от весомых личностей. К счастью, она у нас была в Нью-Йорке через Барра. И таким образом следующее было желание поддержки общественности. Она вне России нам удалась беспрецедентно, потому что, как вы знаете, и это опубликовано - я устроил больше ста выставок нашего собрания в США на протяжении 30 лет. Но в Союзе нам это не удавалось, и мне важно было утверждение той нации, из которой эти художники были выходцами.
И первая большая удача для меня была, что американский посол Хартман решил отпраздновать пятидесятилетие дипломатических отношений между СССР и США выставкой нашего собрания, так как я - русский американец. И он это сделал в посольстве, где, по тогдашней его статистке, он сказал, что на вернисаж в посольство пришло больше гостей, чем когда-либо приходили в посольство. Несмотря на то, что два гаишника стояли у дверей и старались отбрыкивать людей. Но приглашения были вручную курьерами розданы. И те отзывы, которые я получил, и приглашение от тогдашнего и нынешнего директора Музея имени Пушкина показать это на стенах музея привело к тому, что потом, как вы знаете, 3-4 года спустя была и выставка в Музее имени Пушкина.
Иван Толстой: Из книги Никиты Лобанова-Ростовского ''Эпоха. Судьба. Коллекция'': главка под названием ''Юридическая база''.
''Надо сказать, что отношение к искусству в России весьма неровное. До сих пор не выработаны критерии ''хорошего'' или ''плохого''. 15 пост перестроечных лет оставили суматошное наследие. Департамент по сохранению культурных ценностей при Министерстве культуры утверждает, что за эти 15 лет в России было похищено и вывезено за рубеж предметов искусства на один миллиард долларов. Может быть. В 1990-х годах воровали для продажи на Западе. Теперь воруют для внутреннего рынка, где цены выше западных, а экспертиза или непрофессиональна, или в руках коррумпированных специалистов. В России нет учреждений или организаций, обладающих обширными информационными базами данных о художниках (включая эталоны масляных красок), а также о скульпторах и их наследии. Убогое законодательство, надзирающее за рынком искусства и антиквариата, почти такое же, как на толкучке или у овощного лотка. Не существует юридически отработанного механизма перехода прав собственности. Можно углядеть червивое яблоко на рынке и не покупать его. А что делать с ''червивой'' картиной? Часто в интересах покупателя, рассчитывающегося сомнительно обретенными средствами, чека вообще не существует. Отсутствие платежных документов или банковских проводок не только дезавуирует рынок искусства в России, но и разрушает его. Такие сверхштатные услуги дилеров анонимным клиентам широко открывают ворота не только налоговому жульничеству, но, вполне возможно, и чистой уголовщине. И дилер, и покупатель равно уязвимы, поскольку сделка не регистрируется. И потенциально может возникнуть ситуация конфликта интересов или шантажа участниками сделки друг друга или же третьими лицами. Эти третьи лица вполне могут переставлять организованную преступность или же так называемых ''оборотней в погонах'' из правоприменительных органов. Государство, совершенно очевидно, не располагает средствами контроля или даже принуждения к открытости современного рынка искусства в России. В то время как этот сектор экономики не обойден вниманием властей предержащих от Парижа до Пекина или Нью-Йорка''.
Лобанов-Ростовский пишет не только о проблемах коллекционирования и юридических вопросах, с этим связанных, не только о семье и своих предках. Все же главная (или лучше сказать – самая яркая) сторона его жизни – это рассказы о самом искусстве и его создателях. Коллекционер – это, прежде всего, человек чувствующий, страстный, увлекающийся, наблюдательный. Самое неверное и непсихологичное, что можно услышать о собирателях – то, что они Плюшкины. Нет, нет и нет! В собирательстве приобретение, обладание и алчба – далеко не самые главные стремления и страсти. Истинный коллекционер немыслим без глубочайшего и всестороннего изучения своей коллекции, без желания знать о предмете собирания всё и вся, на всех уровнях: не только цену вещи (рыночную и по гамбургскому счету), но и происхождение, судьбы прежних владельцев, легенды вокруг вещи, ее присутствие в литературе, в устных упоминаниях, в мечтах других коллекционеров. Вот почему страницы, посвященные встречам с художниками и их искусством у Никиты Дмитриевича для меня самые увлекательные.
''Анисфельд.
Директор театрального музея при Нью-Йоркской публичной библиотеке (при Линкольн-ценре) госпожа Дженевьив Озвальд много рассказывала мне о Борисе Израилевиче Анисфельде, выходце из Бессарабии, который жил сначала в Вашингтоне, потом в штате Коннектикут. Анисфельд - романтик, бывший под влиянием символизма и интересовавшийся Востоком. Оттого-то однажды Михаил Фокин и пригласил его оформить несколько балетных спектаклей. Последние свои годы Анисфельд жил в хижине в Скалистых горах. Как правило, его уединение разделял один из его учеников. В то время работы мастера напоминали некую ''смесь'' Филонова с Врубелем. В Америке Анисфельд постоянно выставлялся, картины его продавались, но с возрастом потерял интерес к работе в театре. Анисфельд ни с кем не встречался, и потому мне не удалось с ним познакомиться лично. Но я навещал его дочь Марочку, когда они еще жили в Вашингтоне. Сейчас Марочка живет в Коннектикуте, на берегу моря, часах в трех езды на поезде от Нью-Йорка. Здесь же, под Йью-Йорком, Анисфельд и умер. А в 1964 году, когда я навестил Марочку в Вашингтоне, работы ее отца были сложны в подвале, где они сильно пострадали от сырости. Никого эти работы не интересовали, даже родную дочь, - по профессии она маклер и занималась продажей квартир. Но, к счастью, ими заинтересовалась ее школьная подруга Дженевьив Озвальд. Поскольку спроса на театральную живопись не было и не предвиделось, дочь Анисфельда частично продала, а в основном отдала лучшие театральные работы отца. Там, по крайней мере, им было обеспечено квалифицированное хранение. Абсолютное отсутствие интереса к Анисфельду мне помогло: я купил у его дочери несколько работ, и поскольку все они были подпорчены, цену она назначила невысокую. В 1984 году Роберт Шепард приобрел у Марочки несколько больших работ ее отца маслом - и дореволюционных, и тех, что были написаны до 1920-х годов. Реставрировал их и выставил в своей галерее в Нью-Йорке, на углу 84-й улицы и Мэдисон-авеню. Выставка была с каталогом. Большую часть выставки купил миллионер из Чикаго. А куплены они были вот почему. Богатый житель Чикаго узнал, что когда-то поместье его отца в Бессарабии граничило с поместьем Анисфельда... Это и решило судьбу картин''.
Эти заметки коллекционера не менее важны для понимания пути художника, чем исследование искусствоведа. Никита Лобанов-Ростовский пишет о драме жизни – и это, на мой взгляд, самое главное. Или вот небольшая заметка Лобанова-Ростовского под названием ''Ида Рубинштейн''.
''У нас в Лондоне висит в столовой эскиз к картине ''Похищение Европы''. Ее центральная фигура - Ида Рубинштейн на быке, нарисованная гениальным Серовым. Серов вдохновился Идой. Николай Александрович Бенуа хорошо ее знал. Я спросил его:
Есть ли какой-нибудь символ в том, что центральной фигурой является Ида Рубинштейн на быке, нарисованная гениальным Серовым?
В ''Похищении Европы'', - ответил Николай Александрович, - есть какой-то символический смысл. Ведь, в общем, надо спасать Европу, культуру европейскую, которая распространяется и на Америку. Вообще, с детства меня эта картина интриговала немножко, понимаете, странным образом. Я попросил папу, чтобы он мне рассказал, в чем дело. И потом сама трактовка такая - она очень типичная для 1910-х годов. Возможно... Во всяком случае, Серов, без сомнения, вдохновился Идой. Ведь он писал ее в то время. Лицо совсем ее, поэтому все основания имеются, чтобы считать: это действительно она.
А, кстати, - спросил я, - что за женщина была Ида Рубинштейн? Бенуа ответил:
Я помню ее удивительную живописность, декоративность. Она меня принимала, как Клеопатра, на ложе. Вся в перьях. И это тоже типично для того времени. Такая Габриеле Д'Аннунцио.
Но, - полюбопытствовал я, - была ли она красивой? В физическом смысле?
Изумительной красоты! - отвечал Бенуа. - Ну, понятно, я ее уже знал в зрелом возрасте. Впрочем, вкусы любого мужчины, любой личности меняются. И потом имеются определенные эпохи. Были эпохи культа очень пышных женщин, вроде рубенсовских или тициановских. И даже кустодиевских купчих.
Но Ида - была ли она умная, интеллигентная женщина? Или просто обаятельная?
Николай Бенуа ответил:
Весьма умная. Она была и очень культурная женщина. Без сомнения. Но я с ней не беседовал на художественные темы. У нас больше были беседы на театральные темы. Она нам много помогала, деньги у нее были: она ведь была любовницей пивного короля Гиннесса. Она умерла в Париже на Place des Etats Unis, 6, в 1960 году. А тогда, в 1924 году, такой шок был для меня. Я к ней попал из советской России, прямо с корабля на бал. Представляете, я был чумичкой совершенной! Я же прямо из Чухломы. Имел от папочки ''рекоманде'', так сказать. Это с одной стороны. С другой - потому что папа посылал ей эскизы для свей постановки для ''Дамы с камелиями''. И потом я исполнял эти декорации. Помимо всего прочего, я имел с ней деловые отношения. Для отцовских эскизов, сам признаю, я был идеальным исполнителем. Ну, и моя сестра Елена отличалась таким же даром, в силу чего частенько мы вместе работали''.
Из книги Никиты Лобанова-Ростовского ''Эпоха. Судьба. Коллекция'', только что вышедшей в московском издательстве ''Русский Путь''.На волнах РС – программа Мифы и репутации. У микрофона ИТ. Self-made Рюрикович. Продолжаем беседу.
Никита Дмитриевич, что происходит сегодня? Вот мы с вами выйдем из этого здания, где мы беседуем, из Дома Русского Зарубежья имени Александра Солженицына, и в антикварном магазине, в комиссионном магазине вы увидите очередной театральный эскиз. Вы вынимаете портмоне при этом?
Никита Лобанов-Ростовский: Нет, я перестал покупать живопись, потому что, как вы знаете, мы продали большую часть Константиновскому фонду и я сейчас нахожусь в переговорах о продаже остальной части. Наше собрание всецело, там нечего больше добавлять, мне удалось все заполнить. Конечно, бывает так, что я не могу выдержать, если мне что-то нравится, я постоянно себя заставляю этого не делать, но я неизбежно смотрю на аукционные каталоги и говорю друзьям: ''Вот чудная вещь — покупайте!''.
Иван Толстой: Что будет завтра с вашей коллекцией, с тем, что еще не продано, с тем, что вы собрали и что осмыслили? Том, который лежит перед нами, - это итог все-таки какой-то части жизни или всей жизни?
Никита Лобанов-Ростовский: Нет, это итог большой части жизни. Мне сейчас 76 лет, я там запечатлел самые ее главные этапы. Что будет с коллекцией, меня очень волнует, потому что, несмотря на юридические условия, на которых фонд обязан хранить коллекцию, они не исполняются. Например, работы хранятся в филиале Театрального музея в Санкт Петербурге в хороших условиях, но там охладителя нет, кондиционера, так что когда была жара 40 с чем-то градусов, все это там было. А Театральный музей говорит, что у них нет средств на ее содержание.
Неопределённо, что будет с собранием. Оно юридически принадлежит Константиновскому фонду, но он пока не определился, будет ли он строить здание. И если он будет строить, то когда. Поэтому мы не знаем, что с этим. И поэтому те 150 работ, среди которых есть уникальные шедевры, большие декорации Гончаровой, огромные декорации Бакста, которые у Нины, Нина не соглашется ни дать, ни продать, потому что она видит абсолютную неуверенность. Константиновский фонд неспособен заниматься нашим собранием, оно его не интересует, абсолютно не интересует.
Иван Толстой: Зачем же этот фонд приобрел его?
Никита Лобанов-Ростовский: По директивке. Театральный музей нашу коллекцию просто вклеивает в свое собрание, потому что она заполняет ту часть, которая, по историческим обстоятельствам, у них не очутилась. Но у них пока нет способности ее держать в тех условиях, которые указаны в контракте продажи. Так что меня это очень беспокоит, но у меня нет никакой возможности влиять, потому что вы сами лучше меня знаете, что в России юридическим порядком ничего нельзя делать. Так что необходимо мне входить в судебные тяжбы с могучим учреждением, да даже с мелким жуликом.
Иван Толстой: Все-таки собирание театральной живописи наверняка заполняло не все ваши интересы, не всю вашу жизнь. Что еще осталось, чем вы продолжаете интересоваться, любопытствовать, заниматься?
Никита Лобанов-Ростовский: Как ни странно, общественная деятельность сейчас занимает большинство моего времени, и другая часть - это издание на английском языке каталога нашего собрания в двух томах, над которым мы сейчас работаем с Джоном Боултом. Общественная деятельность занимает треть моего времени, и она связана постоянно с поездками. В сентябре, например, я буду только 4 дня в Лондоне. В конце октября - заседание Фонда культуры Болгарии, потом заседание МСРС в ноябре здесь, потом Русский мир - заседание, так что и этим я пока еще занимаюсь. Меня жена постоянно укоряет, зачем я трачу так много времени. И даже когда я вчера ужинал с академиком Квинтом, он мне советовал тоже снизить эти постоянные поездки и перелеты по всем континентам в связи с какими-то мероприятиями.
У меня иллюзия, что я чем-то помогаю, потому что, может быть, вы бывали на общественных заседаниях и заметили, что из десяти членов правления семь всегда молчат, а три или четыре ведут заседание. И в зависимости от их настойчивости принимаются решения в одном или в другом направлении. Я же являюсь шипом, я неблагонадежный потомок белогвардейца, так что в этой коммунистической лавке Фонда Людмилы Живковой в Болгарии, где есть серьезные члены ЦК и куда я попал по рекомендации членов ЦК, я стараюсь по крайней мере уменьшать те аберации, которые могли бы быть, настаивая, что то, что я говорю, должно быть в запасе заседания.
Потому что, как вы знаете, во многих заседаниях конфликтные темы выпадают, как, например, на последнем заседании здесь, на Координационном Совете Российских Соотечественников. Нас пригласил представитель Татарстана по повелению президента Татарстана провести следующее заседание в Казани, и это не было вписано, так что я поднял руку в конце и сказал: ''Эй!''.
Так что, вот моя роль, и потому меня так ненавидят и в Координационном Совете, и в других местах, где я заседаю. Более или менее атмосфера нормальная в Международном Совете Российских Соотечественников, но это во всем мире так, так что я это не считаю. Но вот где и почему я продолжаю быть на общественном фронте. Так что, пока я могу...
У меня нет ответственности ни перед кем, меня нельзя запугать чем-то, я независим финансово и политически, мне незачем. Тут люди приезжают на эти общественные заседания потому, что даровые путевки. Даровые путевки - это для меня пачка ''Беломора'', так что будучи независимым - вот как я считаю себя полезным пока еще.
Иван Толстой: Три вещи, которые вы хотели бы завершить, довершить и осуществить в вашей жизни, три самых главных вещи?
Никита Лобанов-Ростовский: Увидеть полностью наше собрание в России в нормальных условиях, то есть температура, освещение и прочее. И чтобы это было в Театральном музее, где люди, по крайней мере, по своему назначению, обязаны этим заниматься. Так что даже если оно будет на балансе у Константиновского фонда, то тогда в пользовании оставалось бы в Театральном музее.
Второе - это англоязычное издание о нашем собрании, которое, я надеюсь, выйдет через два года, которое станет, для англоязычной публики, по крайней мере, путеводителем по русской театральной живописи.
И увидеть в 2012 году Российскую национальную портретную галерею. Вот три вещи, которые меня сейчас беспокоят.
Иван Толстой: Ваш портрет будет там представлен?
Никита Лобанов-Ростовский: Я на сто процентов уверен, что нет, потому, что в отличие от всех стран мира, Российская национальная портретная галерея будет закончена на 1917 годе, а не на сегодняшнем дне. Для начала. Потому что противоречия социальные в России продолжают быть столь обострены. Я это почувствовал сам, потому что я предложил создать Движение о примирении и, как символ, поставить в Москве памятник примирения, написал Патриарху лично, предал, я могу вам потом рассказать, это произошло очень интересным образом, но патриарх мне не ответил, его подчиненные подтвердили, что письмо там, но никакого дальнейшего движения не было. И письмо было тоже подписано председателем Международного Совета Российских Соотечественников Петром Петровичем Шереметьевым и другими активистами, но, видимо, это не понравилось Русской Православной Церкви.
Иван Толстой: Это должен быть памятник примирения красных и белых?
Никита Лобанов-Ростовский: Грубо говоря — да. По аналогии с тем, что произошло в Южной Африке. Как вы знаете, Мандела очень мудро решил: давайте приостановим кровопролитие. И он, и бывший председатель белого меньшинства Бор согласились и подписали соглашение о примирении. И то же самое произошло в Ирландии. И потому я думаю, что это могло бы быть и в России. Но, видимо, это, по крайней мере, русской церкви сейчас не подходит.
Иван Толстой: Никита Дмитриевич, спасибо огромное, и я желаю осуществления всех ваших, как минимум, трех задач, планов и надежд. И всего хорошего!
Никита Лобанов-Ростовский: Спасибо вам!
Иван Толстой: На этом мы заканчиваем программу, посвященную выходу в московском издательстве ''Русский Путь'' книги Никиты Лобанова-Ростовского ''Эпоха. Судьба. Коллекция''. 600-страничный том охватывает историю семьи и рода, а тем самым – и государства, записки о становлении самого автора, рассказы о собирательстве театральной живописи, о многолетних и часто удачных попытках быть полезным России, об общественной деятельности и планах на будущее. Я позволю себе высказать собственное мнение: книга Никиты Дмитриевича говорит об искусстве и обществе ХХ века больше и интереснее большинства специальных исследователей. И знаете, почему? Потому что князь Лобанов-Ростовский – яркая личность. Self-made Рюрикович.
