Ссылки для упрощенного доступа

"Кому же плакать, как не мне…"


15 ноября 1944 г. в одну ночь из 220 сел Месхети – южной части Грузии – были депортированы 125 тысяч коренных ее жителей.
Вот уже 66 лет они не могут вернуться к себе на Родину.
О тех страшных днях вспоминают очевидцы событий. К сожалению, никого из них уже нет в живых.

Из рассказа Ясина Варскнелидзе:

«Если говорить о ссылке в ноябре 1944 года… Нет, это невозможно описать – что мы такое пережили. Мне было 15 лет. В одну ночь за два-три часа нас выставили из домов, погрузили на арбы, довезли до дороги, пересадили на огромные грузовые машины, привезли на станцию и водворили в товарные вагоны. Я хорошо помню эти вагоны. В него нас втиснули не меньше 80 людей. Внутри были устроены нары в два этажа, верхний был сделан из толстых досок, на одном уровне столько народа не влезло бы. В нашем вагоне ехало семей двадцать. Был, как я уже сказал, конец ноября, начался декабрь, грянули стужи…

Столько всего я повидал, сейчас сам с трудом верю тому, что видел. Например, у человека сыновья на фронте кровь проливают за советскую родину, с криками «Да здравствует Сталин!» идут в наступление, а он, высланный, едет в вагоне, и умирает от холода, голода и вшей.

Зима, красный товарный вагон, в котором напихано стариков, старух, женщин, детей… Мужчин взрослых нет – все на фронте. На стенах вагона лед толщиной в палец. Мало ли у человека надобностей есть. Невозможно объяснить, какой стыд и унижение пришлось нам испытать. Не говоря уже о тесноте. Теснота была такая, что сидели впритык друг к другу, не было места ноги вытянуть. Люди доставали какие-то миски, кастрюли, опорожнялись туда и потом выливали в окошко вагона, что наверху. Ну, а когда поезд останавливался, народ высыпал по нужде. Бывало, тоже хочешь уединиться. Глянешь направо – там девушки, налево – женщины, уединиться негде… Опускаешь глаза, и, сгорая со стыда, что видишь это, вынужден оправлять нужду на глазах у всех. Это самое сильное унижение, что я испытал за всю свою жизнь.

В нашем вагоне ехал дед – Фезо Гагнидзе. Четверых сыновей отправил на фронт. Никого рядом. И умер в пути, сидя на лавке товарного вагона. Двое из сыновей позже вернулись, у одного ноги нет, у другого – руки. И у советской власти не нашлось два метра земли, чтобы похоронить их отца в земле.

Я в вагоне бегал туда-сюда, помогал раздавать продукты. Когда протянул ему миску с похлебкой – вижу, он уже окоченел. Как сидел, сгорбившись, так и умер – от голода, холода. Я очень испугался. Взрослые положили его у двери вагона – стали ждать, когда вагон остановится. На остановках солдаты подходили к дверям, кричали: «Все живы? Мертвые есть?» Сбивали засов, с грохотом отодвигали двери. Это уже в Казахстане было. Так вот, солдат один схватил его за ноги и стянул труп на землю. Двое схватили за ноги по обеим сторонам и поволокли мертвого старика по шпалам. Я глядел вслед, и видел, как голова и руки у него мотались в разные стороны. Наверное, выбросили в какую-то яму. Как с этим смириться? И таких погибших в пути было много.

Так же умер и дедушка Вейсал – единственного сына отправил на войну, а его труп выбросили из вагона в пути. Или, возьмем деда Хейдара. И тот умер в пути. Только доехали, и он умер. Хорошо еще, у него могила осталась. И ничего эти старики не могли сказать или как-то подбодрить нас, юных. Они были в каком-то шоковом состоянии, какие-то ненормальные. Сидели оцепенелые, и молча умирали. Мы, дети, вначале очень страшились этих смертей, но потом уже просто перепрыгивали через трупы туда-сюда. Смерть стала обычным делом в вагоне.

Приехали, разместились кое-как – в жутких условиях. Был случай с нашими родственниками. Мать и трое детей. Зима, холод, голод. Женщина заболела, умерла. Соседи-узбеки решили проведать. Заходят и видят такую картину: лежит женщина, а на ней - трое детей. И все мертвые. Голод страшный был. Мы траву ели. Болезней было много. Многие умирали. Только к лету 45 года немного пришли в себя».

Тбилиси, 2000 г.


Из рассказа Фейаза Омарова:

«Я родился в 1930 г. в селе Каратубани Адигенского района. Я человек Грузии. Наши дедовские и отцовские места – там, в Месхети, где у нас были свои земли. И такой сад, в котором с каждого дерева мы собирали не меньше тонны урожая. Мы пахали, сеяли, трудились в колхозе. Давали норму, выполняли государственный план, самим тоже оставалось. Короче, жили досыта. Я хорошо помню дом своего деда Мамедали, он же дом моего прадеда. Думаю, он до сих пор там стоит.

С утра я ходил в школу, а после скотину пас. У нас ее было примерно 10 голов.
Наши места – чисто курортные. Один воздух чего стоит! Жаль, говорят, земли пустуют. Это такие места, где надо жить, трудиться и лелеять эту землю. Леса – на своих местах, вода – сама за себя говорит... Нам и докторов не надобно было. Я вообще не слышал, чтобы кто-то у нас обращался к врачам. Сама природа лечила. Мы там чай не пили. Еду запивали водой из родника – у нас был свой источник. Не было нужды в чае при такой прекрасной воде. Хотя самовар у нас был. Когда приходили гости, сестра разжигала его и подавала гостям чай. Или варила кофе – в зависимости от гостей. Если были грузины или армяне – заваривали кофе.

Дом у нас был огромный, метров десять в длину. И кинжалы в доме были – обоюдоострые… Дед, помнится, носил его на боку. Хотя в советское время не разрешали открыто носить оружие. Старики носили, но таясь.
Помню еще, винтовка была, кремневая, дядя, который в сельсовете работал, брал ее с собой на охоту.

В Среднюю Азию мы попали не по своей воле. Приставили к нам автоматы. В одну ночь опустошили пять районов. Мне было 14 лет, я учился в 7 классе. Все мужчины села были на фронте. С вечера 14 ноября 1944 года в село приехали военные,
Вдруг слышим ночью, соседи кричит: «Мемедали-дэдэ!» Что случилось? Вышли, глядим, а в нашем дворе – полно военных. Вламываются в дом. А у нас много людей было, человек 25 – дядья, бабушки, дедушки, гости… Велели всем нам встать в одну сторону. Мы, полуодетые, сбились.

Военные прошли на свободную сторону и обыскивают. Чего они там искали – оружие что ли? Потом перетолкали нас на другую сторону. Опять стали проверять. После этого забрали деда с собой, но оставили трех солдат. Те говорят по-русски, мы их не понимаем… Кое-как объяснили нам: «вас выселяют, собирайте вещи». А куда, зачем и почему… Что ты!.. Об этом – ни слова!
Мы начали снимать со стен ковры и скатывать их. А эти солдаты назло будто, стали сдирать всё со стен, сбрасывать наши пожитки и обувь с балкона 2-го этажа, а у дяди хорошая обувь была, отличные хромовые сапоги с голенищами.

Ну, кое-как собрали мы вещи, отвезли на край деревни и вывалили кучей на поле. Так, кучками, вещи и лежали, возле каждой – своя семья. Прошли военные, пересчитали всех, приказали: «Никуда не двигаться!»

Вдруг видим – подъехали машины – большие такие, с высокими бортами. Начали закидывать в них вещи. У нас бочками сыры, масло, мука в мешках … А солдаты так и пинают сапогами по мешкам. Что можно собрать за пару часов? Считай, всё осталось – вещи, живность вся, скотина в сараях осталась. Буйволы, коровы, козы.... Всё, вплоть до швейной машинки «Зингер». В одну ночь всего лишились. В каждом селе так было. Запихивали силком, загонят 3-4 семьи в кузов, военные кричат: «Всё, хватит! Давай, езжай!» И что не вмещалось, всё оставалось.

Привезли нас под Ахалцихе, на железную дорогу. А там товарные вагоны стоят уже наготове, несколько составов. Затолкали в вагоны. Такой ажиотаж был, все вперемежку, многие потеряли своих родственников… Как заполнились вагоны (их было около 50 в составе), сразу команду – вперед! Уже выслали… Дальше – следующий состав…

А народ… как плакал…
Плач еще в селе начался. С нашего балкона все село было видно. Как начался этот вой, мы просто поразились – да в чем дело? Вышли на балкон, видим… ну, как пчелиные улья гудят, такой рев стоит над селом. Я даже не берусь описывать, как народ оплакивал свое выселение. Не могу передать… Коровы с одной стороны ревут, овцы и козы – с другой стороны блеют, собаки воют…

Целый месяц мы ехали... А в вагоне холодно. Кое-как соорудили печь…. На станциях дрова воровали, люди не вылезали из своих постелей. Завшивели все, на это уже никто не обращал внимания. На стоянках проверяли вагоны, и умерших просто вышвыривали. По дороге, выбрасывая трупы и отсеивая людей, через весь Казахстан доехали составы до Бухары (а это уже Узбекистан). Еду давали, когда делали остановку. На станции обычно какой-нибудь солдат кричал: спускайтесь за продуктами!

Подъехали как-то к большой станции, меня, как рослого парнишку, отправили за продуктами. Подошли к какому-то зданию огромному, сверху кричат: «Какой вагон?» Я в ответ: 28-й! И откуда-то по трубе с грохотом буханки сбрасывают. По счету. Потом шли в другое место, там кашу давали. Кашу я взвалил на плечи, а хлеб в мешок сложил и спереди на шею повесил. Иду, а хлебный запах меня буквально пьянит. Независимо от себя, начал отколупывать. Знал, что нельзя, да голод заставлял.

Ищу свой вагон, не могу найти – ночью дело было. Пошел на звук паровозного котла, кричу – где каратубанцы? Иди назад, кричат мне в ответ, они в хвосте состава. Повернул я назад, еле нашел… Тут поезд тронулся. Если бы сверху не протянули руки, я бы точно отстал. Хорошо, и продукты смогли втащить. Отдышался я, начали делить еду – отдельно на каждого человека. На наш вагон выдавали 20 буханок хлеба. Его мы рубили топором, так он замерзал, что нож не брал.

Начиная с Казахстана, стали отсеивать людей. Так, рассыпая, довезли до Ташкента, Джизака, и привезли в Самаркандскую область, Булунгурский район, на станцию Красногвардейскую.

Зима. И такая, что прямо не знаю. Лютая. Пересадили на машины, везут в баню, на дезинфекцию. Выходим из бани – опять запихивают в машины, и развозят – кого куда, никто ничего не знает.

Попали мы в Булунгурский район, в Аг-Тепе, вернее, в одно село, недалеко от Кильдона, а туда же, до нас привезли крымских татар. Мы узбеков не понимаем. Пришел один крымский татарин, стал переводить: они понимали нашу речь.
Наших туда прибыло человек пятнадцать. Была бабушка Эсмэр, дед Мемедали, отец покойный, сестры мои, потом девочка с нами была, которая гостила у нас.

Как попали мы в ссылку, многие наши поумирали. Даже могилы копать было некому – ни у кого не было сил. Так совхоз платил деньги за рытье могил. Очень плохо мы жили. Спали на таком тряпье, что с утра забрасывали его на крышу, чтобы хоть проветрилось, а к вечеру спускали. Выгоняли нас на работу – на хлопок, свеклу собирать. Держали под комендантом. Из района в район не имел права передвигаться.
Комендант у нас был строгий, заставлял расписываться, чтобы мы никуда не делись. А куда денешься?»

Азербайджан. 14 марта 2004 г.

Из рассказа Сашико Диасамидзе:

«Я родилась в селе Вале Ахалцихского района, в 1923 году.
Училась я на грузинском языке, но и по-мусульмански тоже хорошо знала. Почти все наши соседи были мусульмане, отношения с которыми были очень хорошими: мы ходили друг к другу в гости, дружелюбно общалась. Очень хорошие отношения были. Вот распространяют слухи, что будто между христианами и мусульманами были какие-то недоразумения, стычки или неприязнь там. Неправда все это!.. Ложь. Мы все дружно работали в колхозе. Все наши соседи были мусульмане, и со всеми мы дружили.
Я окончила школу в 1939 году, в то время шла финская война. Учителей забирали на фронт и как только я закончила 10 классов, мне дали в Ахалцихе направление и направили в село Мугарети. Так я стала учительницей грузинского языка в селе Мугарети. Через год я вышла замуж.

Мой будущий муж, Азиз Беридзе, работал в то время председателем колхоза. Ну и я тоже видная была. Все время на его глазах. Вот он и задумал взять меня замуж! Мои родители вначале против были. Но потом увидели, что Азиз не отстаёт от меня, любит от души, и что намерения у него серьезные. Тогда только согласились. Ну и что ж, что он мусульманин, а ты – христианка? Что мусульманин, что грузин, что русский – все едино, сказали мне родители. Все мы – Божьи создания. К тому же, выяснилось, что моя будущая свекровь была грузинкой. То есть мать Азиза была грузинкой-христианкой. Так я вышла замуж…

Правда, свадьбу не играли, как-то не принято тогда было. Я была комсомолкой, он тоже, руководил передовым колхозом. Расписались мы в ЗАГСе, как положено. Я осталась на своей фамилии – Диасамидзе. До сих пор ее ношу. Короче, поженились мы, и родился у меня ребеночек.

А когда нас высылали, дочке было два года. Всё у нас оставалось: и дом, и вещи, и скотины тридцать голов... Ничего не дали взять с собой. Посадили на поезд и погнали… Ни есть, ни пить. Голодные, холодные, пустились мы в дальний путь. Ничего не успели взять. Что соберешь за такое время? Сообщили нам в четыре утра, а к десяти утра пригнали к поезду. Пришли к поезду пешком – с узлами и тюками. Как сели, поезд тут же тронулся. Я рыдала, глядя на удаляющуюся родину. Оставались отец, мать, братья и сестры. Меня так и не пустили к ним – хотя бы попрощаться. Военные сказали: у нас есть приказ – выслать всех поголовно.

В поезде было так холодно, мороз просто иглами брал!.. Снегу выпало с метр высотой. Да такой, что состав то и дело останавливался. Мы высыпали и сами расчищали путь. А в вагоне стужа – везде сосульки висят… Ни поесть, ни попить… Моя дочка в пути обмерзла. Да, умерла... Просто превратилась в ледышку. Я два дня не спускала ее с рук, пытаясь отогреть своим дыханьем. Анико ее звали, такая чудесная девочка была (плачет)... первый мой ребеночек…

Пришли врачи, они ходили по вагонам, посмотрели на меня, а я держу дочку, прижав к груди… Посмотрели они, посмотрели… да как выхватят ее у меня из рук! Я и ахнуть не успела... И тут же выкинули ребенка на железнодорожный путь! Не судьба была моей дочурке – ни выжить, ни быть похороненной. Не суждена ей была земля… Рыдая, я бросилась к выходу из вагона, и вижу: вдоль всего железнодорожного полотна рядами лежат выкинутые тела. Вся дорога трупами была усеяна. Я не чужие слова повторяю, я говорю то, что собственными глазами видела.

Где-то возле Астрахани, еще по дороге, случай с нами произошел. Шли мы с деверем вдоль вагонов (четырнадцать этих линий и составов я насчитала тогда). Вдруг выскакивает из одного вагона (это не наш состав был) какой-то мужчина с ребенком на руках и кричит по-грузински: «Солдаты проклятые!.. У вас, что, совести нет, что ли?! Не понимают по-грузински, паразиты… Да будьте же милосердны – дайте ребенку кусок хлеба, ведь умирает он с голоду!..» Мой деверь как услышал эти слова (они в Мугарети все говорили по-грузински, никогда не подумаешь, что мусульмане; и школа в селе была грузинская), тут и говорит: «Сашико, жалко ребенка, дадим ему хлеба… »

А это, оказывается, грузин выселяли – родственников тех, кто убежал с фронта, дезертиров, так сказать. Вот таких собрали и тоже выслали в Ташкент. Целый состав подобных был из Грузии.

Мы достали хлеб, протянули ребенку... Мальчик как увидел краюху хлеба, потянулся к нам... И тут же, на наших глазах, отдал Богу душу! Мы были потрясены не меньше отца ребенка. А тот как начал бить себя по голове и причитать: «Вай ме, вай ме!..» Мы постарались привести ребенка в чувство, но, видим, бесполезно – он уже мертв. А пока мы с ними возились, тут наш поезд тронулся. Мы кинулись вслед и долго бежали за составом. Но так и не смогли догнать – снег по колено, а я в легких туфлях. Пока бежали, я ноги себе отморозила. Вернулись на станцию, кое-как нашли наших, из другого состава. Сели на первый же попавшийся поезд и, расспрашивая всех подряд, еле-еле нашли свой товарняк. Сами. Интересно, что у нас даже мысли не было бежать куда-нибудь. Куда побежишь? Где муж, там и должна быть.

Почти месяц ехали мы так, тридцать дней таскали нас по разным дорогам. Высадили в Наманганской области – за Ташкентом. Господи, думаю, целый месяц мотаемся, хоть бы где-нибудь сесть, отдохнуть и поспать по-человечески...
Спуститься – спустились, но что тут поделаешь – холод, жилья нет, есть нечего...
Короче, высыпали нас в какое-то маленькое место – что будешь есть, что будешь пить, что у тебя есть? И надеть нечего – на дворе мороз, сорок градусов, а нам такие мучения.

Попали мы в район Уч-Курган, затолкнули нас в какую-то лачугу – ни пола, ни потолка, место для жилья совсем непригодное, не то, что для человека, там даже скотина не смогла бы прожить».

Село Мугарети Ахалцихского района. 13 июня 2004 г.


Из рассказа Гюльдасты Таировой:

Я родилась в 1908 году, в селе Амхвери Адигенского района Грузии. Выходит, мне 96 лет. Замуж я так и не вышла. До сих пор ни один мужчин не касался меня.

А в тот ноябрьский вечер 1944 года пришел заведующий фермой, где я работала, и говорит: «Иди, сдавай масло и сыр». Пошла я к амбару, открыла. Три бочки с сыром стояли у меня там, и я все сдала заведующему. Он забрал у меня ключи, сам закрыл и сказал: «А теперь иди».

Прихожу домой, а наш отец сидит, пригорюнившись. Толком никто ничего не знал, но неспокойно как-то всем было в тот вечер. И брата дома нет – на войне он был. Шукри его звали. А мы, сестры – старшая Шёхрят, потом я, Гюльдаста, и младшая – Зульбия.
Наступила полночь. Внезапно постучали в дверь. Пошли смотреть, видим – к воротам подъехала бычья повозка и солдаты при ней. Говорят нам – грузите свои вещи! Что грузить? Для чего? Выдвинула я на середину сундук, он так и остался там… Два полных сундука, клянусь Аллахом! Пару постелей взяли. В то время жил у нас двоюродный брат. Дядя сам скончался, у него двое сыновей осталось. Так один был на фронте, другой у нас жил. Плачем все. Принесли, погрузили кое-что из его вещей, что-то из наших. Но почти всё оставалось. Зашла я в кладовую, взяла несколько гостевых подушек и маленькие матрасики. Я говорю солдатам: «Солдатики, милые, разрешите сбегать на могилу матери, горсточку земли взять. Она тут недалеко похоронена». Разрешили. Побежала я, взяла землю, завязала в платочек. И тут они начинают выталкивать нас прикладами винтовок: «Давай! – говорят по-русски, – выходите, хватит копаться…»

Немножко спустились – видим, люди коз перед собой гонят, баранов, чтобы было, что в дороге поесть… Дошли до села Кахарети, перешли речку Кваблиани.

А нас было – сестры, жена моего дяди (старушка уже), невестка с ребенком – жена брата, что на фронте. Кроме того, родной брат и двоюродный. Невестка увидела, что люди додумались скотину с собой забрать, говорит мне: «Давайте, я схожу назад, домой и хоть пару овец заберу, все равно остаются». А овцы и бараны у нас были, что надо – здоровые, упитанные. Не знаю, говорю, пустят ли? Странно, но отпустили. Брат с невесткой бегом побежали, и вскоре вернулись с овцами. В селе Кахарети зарезали мы их. Сварили на костре с горем пополам – где сварилось, где сырым осталось… Разложили по посуде.

Уже под вечер приехали эти жуткие громадные машины. На них-то и отвезли нас к поездам, а там затолкали в вагоны.
Мы почти ничего не смогли взять с собой. Две пары постели, килим (безворсовый ковер – К.Б.) был у меня один, новый совсем, ни разу на пол не стеленный, на сундуке лежал, сложенный. А что касается еды, то тоже – ничего!… Ни сыра, ни хлеба… Даже муки дома не было. Как раз намедни брат отнес на мельницу два мешка пшеницы, не успели ее забрать.

Но все же Аллах никого без хлеба не оставляет!.. Потому что Дающий он… Пришли под Кахарети, а там жила наша тетя – сестра отца. Ее сын Хамди в сельсовете работал. Она-то и принесла нам в дорогу мешок муки, прямо к поезду. Вечерело, как поезда тронулись. Какой рев тут поднялся, до сих пор помню этот ужас… Да мы и сами вопили, как резаные… Повезли нас, горемычных, куда – не знаем…

О-о-о…, чего только не было с нами в дороге. Старушка – жена нашего дяди – умерла там же, в вагоне. Ночью это было. Раскрыли дверь с грохотом, стащили ее, бедную, и уволокли куда-то. Поплакали мы, когда бабушку унесли. Ну, еле заснули.
В поезде две невестки разродились – Сурия (ныне покойная) и Баттон. Открыли опять двери, кричат: «Что это там случилось у вас?» Ребенок родился – вот, что случилось! Ну, они на это ничего не сказали, убрались.

Спим все вместе. Утро занялось. Открыла я глаза, вижу: а рядом со мной один дедушка лежал (из села Гомаро он был) – и он умер.
Пришли за этим дедушкой, а я не отдаю его тела. «Зачем он вам? – говорю. – Ведь выбросите где-то…» Как раз стоянка была. Говорю солдатам – мои братья быстренько выроют маленькую могилку вон там, за углом. Там его и схороним, все равно поезд стоит… «Чахо!» – зову брата. Говорю отцу: «Вон там я его похороню… Грех так просто отдать старичка этим душегубам. Он хоть не на кладбище будет похоронен, пусть просто могила будет…»

Не пустили!… Солдаты, негодяи, не пустили… А я уже ребят отправила, велела выкопать там могилку. Опять пришли эти проклятые солдаты. Тычут в меня прикладами то в один бок, то в другой, затолкали в вагон… Заплакала я, запричитала… А отец ругается: «Какое тебе до него дело, оставь это дело…» Я – сквозь слезы: «Жалко мне его… Ведь грех так оставлять усопшего».

А как солдаты отошли от вагона, мы все-таки взяли этого дедушку и тайком пристроили в другое место – быстренько выкопали за углом станции маленькую ямку. Успели сверху камень положить. Даже молитву заупокойную удалось прочесть, и побежали к нашему вагону. Моя племянница была замужем в Гомаро, двоюродные братья (по матери) были из Гомаро… С этим дедушкой мы были знакомы, потому и радела так за него.

Наша невестка родила в дороге. Брат-то на фронте, уходил – один мальчик был у него. А теперь девочка родилась. Невестка лежит, встать не может. Я приняла роды, взяла новорожденную на руки (назвали ее Мюлькия), прижала к груди, и мальчик приткнулся ко мне. Сидим так в задумчивости, а поезд – так-так, так-так... – стучит колесами.
Сижу я с этими детьми, покачиваясь в такт движению поезда, и говорю: «Вот, какая, Нури-джан, у нас судьба…»

Пайки нам давали в дороге. В ведрах приносили еду, какую-то странную, на кашу похожа, покормила я детей. А хлеба не давали.
Смотрю, опять солдаты идут. Крутится, паразит, возле нас, проверяет – нет ли больных, чтобы снять с поезда. Покрутился, смотрит, лежащих нет (кроме невестки), все на ногах. Ушел. Потом вернулся и спрашивает меня – а в руках-то что у тебя? Я раскрыла кулек тряпья и тычу ему – гляди, ребенок! И ничего больше… Ну, ему и сказать нечего. Повернулся, ушел.

Занялось утро. Подъехали куда-то. Выпустили нас. Говорят – в баню вас сейчас отправим. Какая баня в такую холодину? Раздеваться заставили. Полностью! А ведь женщины, девочки, мужчины – и все вместе… Мы, женщины, ревем, вопим, не раздеваемся… А солдаты толкают нас прикладами то в спину, то в бок, то туда, то сюда… Заставили-таки раздеться, запустили вовнутрь, а там – холодища!.. И вода эта зловонная тоже ледяная. Декабрь это был… В общем, кое-как искупались. Вышли, а вещей-то наших нет! Как завопим: «Вай-вай!.. Украли!..» Голые девушки, женщины, ну, просто ужас!.. Ни платьев, ни платков, ни исподнего… У меня какой-то фартук оказался, я им прикрылась спереди, а назад и смотреть боюсь – там голо. Оказывается, наши вещи забрали (мы-то в дороге завшивели, одежда кишмя кишела насекомыми) и тоже пропустили через эту смрадную жидкость. Принесли ее, наконец, мы кое-как натянули ее, мокрую. Вот, в промозглой одежде и повели всех нас скопом куда-то – в какие-то казармы. А у некоторых одежда так и не нашлась. Смотрю – впереди молодая девушка, грудь открыта, а она голову, бедняжка, опустила – стыдно ей. Так я сняла с себя этот фартук, дала ей прикрыться. Как она благодарно сверкнула глазами… И торопливо покрылась.

Не одна она такая была. Некоторые тоже не нашли своей одежды. А в платьях у них были зашиты золотые монеты – «мажары», вот кто-то и позарился на них. Я подошла к мужчинам, говорю – люди, как не стыдно? Нельзя так женщин оставлять!.. Надо одеть их!.. Кричу на них, ругаюсь… А что делать – вижу, никого толкового нет. Короче, у того одно взяла, у другого – другое, бегаю туда-сюда, вижу – то у одной заднее место голое, то у другой… Но кое-как одели женщин.
Пошли мы к своим вещам. А там – батюшки!.. У кого сыр украли, у кого масло…

Нас отвели во двор к одной старушки-узбечки. А бабуся эта, взяла, да приготовила каурму. Обжарила мясо, бросила его в кипяток (у нас слюнки аж потекли – голодные ведь!), сварила и поставила перед нами: ешьте, детки… Поели-попили… Смотрим, к калитке повозка подъехала. Давай, говорят, грузите вещи! Погрузили. Сели мы в эту арбу и приехали в дом какой-то другой старушки. Короче, эта старушка стала нас опекать.

Скоро и отец умер. Все горевал молча, слезы глотал. От безысходности. От того, что не смог защитить свою семью.. Остались мы одни, совсем сироты. Детей много. Невестка еще молодая (чей муж на фронте был), двое детей у нее…. Сестра, двое мальчиков.
Утром наша старушка несет большую кастрюлю, а там курица в горячем бульоне! Говорит: «Позови всех ваших, пусть поедят… И невестку позови, жаль мне ее. Ребенок у нее, несчастной, маленький…» Поели мы, и невестка тоже. Но не помог ей этот горячий бульон, умерла она вскорости, и остались на мне еще двое детей-сирот. Когда мама умерла, младшему братишке всего полгода было. У невестки двое детей… Куда мне было замуж? Считай, для детей я бы умерла. Так и не вышла замуж. Хотя видная была, крепко сбитая, работящая. Но не довелось мне создать свою семью. Такова, значит, была воля Аллаха…»

Азербайджан. 14 марта 2004 г.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG