Иван Толстой: На очереди наша рубрика ''Переслушивая Свободу''. Сегодня мы совмещаем ее с некрологом. В Париже на 80-м году жизни скончался актер и режиссер Лев Борисович Круглый. Он был выпускником театрального училища имени Щепкина, работал в театре "Современник", в "Ленкоме'', в Театре на Малой Бронной. За 20 лет сотрудничества с Анатолием Эфросом сыграл в спектаклях "Три сестры", "Всего несколько слов в честь господина де Мольера", "Марат, Лика и Леонидик". Фильмография насчитывает 27 фильмов, среди них - "713-й просит посадку", "Впереди крутой поворот", "Живые и мертвые", "Шумный день", "Подарок черного колдуна".
В 1979 году Лев Борисович вместе с женой, актрисой Натальей Энке и сыном Никитой эмигрировал из Советского Союза. Жил и работал в Вене, Мюнхене и Париже. Театр двух актёров (Круглый – Энке) просуществовал 25 лет, гастролировал в Америку и по всей Европе.
В начале 80-х Лев Круглый поселился в Мюнхене и стал сотрудником нашего радио, много читал у микрофона, в частности, повесть Фридриха Горенштейна ''Яков Каша''.
11 лет назад, в 99-м я записал в Париже большое биографическое интервью со Львом Борисовичем, которое никогда не звучало и не публиковалось. Вот несколько фрагментов из него.
Лев Круглый: Я прожил довольно длинную жизнь, хотя для себя формулирую так: жизнь была очень длинная, но прошла очень быстро. Ну она, правда, еще не прошла, дай бог, может продлится, но, тем не менее, действительно, очень быстро. Так вот, за это время я для себя открыл кое-какие законы, причем, мне кажется ( это законы, существующие вне меня, они установлены до меня и, конечно, не мной), но они очень индивидуально преломляются в каждом человеке. И вот, в частности, для меня, наверное, одно из самых главных - местоимение ''я''. Я очень не люблю местоимение ''мы''. Хотя это, конечно, очень индивидуально и, наверное, не во всех областях жизни применимы такие взгляды, но, в основном, все-таки я живу так. Я считаю, что человек, я, лично, отвечаю за свою жизнь, за свои поступки, за свои слова. А местоимение ''мы'', мне кажется (во всяком случае, из опыта моей жизни), это какое-то трусливое местоимение, это когда человек прячется в толпе, в группе. Со мной такое бывало тоже, когда я прятался в толпе. И, в общем, это противно: ты на других переваливаешь свои поступки, свои слова. И о чем бы мы сегодня ни говорили, мне хочется, чтобы сразу запомнилось, что это я так думаю, я понимаю, что это совершенно не последняя истина, не всеобщая истина, это - моя истина, для меня она подходит, для другого человека что-то подходит другое. Но это не эгоистическое ''я'' (я надеюсь, во всяком случае), это то, что называется в христианской религии персонализмом. Есть эгоизм, когда все на себя тянет человек, а персонализм - это признание, что ты есть персона и должен быть достоин быть этой персоной, но ты признаешь за другими точно такие же позиции и ты должен уважать все другие позиции. Вы сказали, например, об утрате идеологии или утрате культуры. Это очень разные вещи для меня. Культура это не приходящее. Это мне трудно сформулировать, я не теоретик, но для меня это что-то такое из области законов над нами существующих, которые мы пытаемся как-то ощутить, понять их, а отсюда - выразить. А идеология это для меня одно из самых ошибочных, мягко выражаясь, понятий, убеждений людей. Я вот долго пытался сформулировать, что такое идеология. Я даже обращался к разным людям. Например, один очень умный монах даже целую статью мне передал на эту тему, но все равно меня это как-то не удовлетворяло. В конце концов, я пришел к такому выводу, что идеология это когда берется какая-то часть и возводится в абсолют. Причем, может быть часть верная, а может быть и неверная. Но вот часть какой-то истины, знания какого-то крупного, общего - берется частичка и возводится в абсолют. Вот для меня, что такое идеология. Конечно, я воспитан был в то время, но понимаете, очень мне повезло, я всегда об этом говорил своим студентам, что мне страшно повезло, что я застал еще в России, в Советском Союзе, тех людей, которые сформировались до революции. И на какие бы потом компромиссы и действия, спасающие их и детей, они не шли, но все равно в них была закваска. И, слава богу, я их застал. Они мне впрямую, может быть, чего-то и не говорили, потому что тогда было опасно что-то впрямую сказать, да еще молодому (он потом ляпнет где-нибудь), но они дух свой передавали. Мне в этом смысле очень повезло. Поэтому, наверное, говорить о том, что потерял ли я, нашел ли я.... Мне кажется, в общем, я все время все-таки шел сам к себе. Причем я знаю в своей жизни даже такой момент, переломный момент, когда мне открылось не все, конечно, в себе, но все-таки какая-то сущность моя для меня открылась. И, в общем, мой поступок (20 лет назад он произошёл), когда мы уехали, когда нас выпустили, ограбив перед этим, конечно, из Советского Союза, когда 200 долларов в кармане у нас было на троих и четвертая — собака, это произошло для того, чтобы не участвовать в том, что я вообще перестал признавать - та самая советская жизнь. Я захотел просто не участвовать, потому что я считал, что и на мне (и я так и считаю) в той жизни лежит та часть вины, которая на мне лежит за все случившееся там. Что мне дали годы, проведенные в Советском Союзе? Я там родился, там была моя мама, там был мой папа, там были те старшие люди, старшие по отношению ко мне, которые мне много передали. И, самое главное, что они мне дали (до 48-и лет я там прожил), они мне дали уникальный опыт (сравнивая с жизнью людей здесь) жизни в том обществе. Те, которые здесь живут, они такого опыта не имели. Когда меня студенты здесь спрашивали, хотел ли бы я родиться в другой стране, я всегда отвечал: ''Нет, я счастлив, что я там родился, там прожил 48 лет, получил этот опыт, эту закалку''.
Иван Толстой: А каково существо этой закалки?
Лев Круглый: Существо? Ну, скажем, индивидуальное сопротивление, утверждение своего достоинства и умение отстаивать свое достоинство. Мне кажется, этому меня там научили. И положительные примеры, и отрицательные. Отрицательным я считаю всю эту советскую систему.
