Готовясь к Рождеству, Америка упивается старыми фильмами, которые в эти дни крутят по всем каналам. Наивные, незатейливые и незаменимые, они погружают стану в благостное расположение духа. Пока на экране скачут и целуются, американцев не могут лишить их праздничного настроения ни политические бури в сенате, ни разоблачения Викилики, ни – даже – экономические невзгоды. Одно это говорит о величии прежнего Голливуда, ценить который я научился далеко не сразу. В американских фильмах меня раздражало то же, что и в советских – предсказуемость, неизбежная победа добра над злом и вымысла над реальностью.
С годами, однако, я стал задумываться. Стараясь вникнуть в эстетику старого кино, я разделил столетнюю биографию кинематографа на три этапа.
К первому - доисторическому - относится немое кино. Оно умеет поражать, как Гриффит, влиять, как "Потемкин", или смешить, как Чаплин. Но фундаментальная условность неговорящего кино слишком велика, чтобы мы могли его смотреть без исторического трепета.
Третий этап в кинематографической истории начался полвека назад рождением Новой волны. Когда кино открыло самодовлеющего автора, камера стала пером, а фильмы - средством режиссерского самовыражения, для кинематографа наступило Новое время, в котором мы – со всеми постмодернистскими оговорками – живем и сегодня.
Между немым и современным оказалось классическое кино. От нового его можно отличить по шляпе - раньше актер без нее нигде не появлялся. В сущности, шляпа нужна лишь для того, чтобы ее вовремя приподнять или снять, входя в лифт. Как всякая дань этикету - от вилки до помолвки - шляпа не упрощает, а усложняет жизнь, придавая ей ритуальный, художественный, искусственный характер. И это идет старому кино, в котором нет ничего безыскусного, особенно в самых устаревших фильмах – тех, что посвящены любви.
Все лирические комедии Голливуда построены на вопросе, пренебрежительно сформулированном Томасом Манном: "Достанется ли Грета Гансу?". Старое кино шло к ответу теми окольными путями, что проложила для него зверствовавшая в прежнем Голливуде цензура. Поскольку она запрещала даже супругов показывать в одной кровати, в старом кино секс заменяла война полов. Борьба между мужчинами и женщинами на экране шла с таким ожесточением, что не понятно, откуда в те времена брались дети.
Старое кино этого тоже не знало, потому что между платонической и плотской любовью оно поместило остроумие. Дав невербальному опыту слова, пусть и о другом, комедия преобразовала диалог в игру с огнем. Запрет на ту единственную тему, что только и интересует героев, привел к расцвету инакоязычия. Голливудская любовь подразумевала ту же вязь обиняков, что и советская культура, наградившая нас эзоповой и часто смешной словесностью. Искусство читать между строк и подглядывать в щелку исчезло вместе с тотальной цензурой и женской комбинацией. И только старое кино сохранило истому прелюдии, 30 лет оттягивавшей развязку сексуальной революции.
Я знаю, что старое хвалят те, кого пугает новое. Я знаю, как опасно бранить свое время. Я знаю, что брюзжать не хорошо, но не знаю – почему. Первую часть жизни мы боремся за новое, вторую – за старое, ибо одно нуждается в защите не меньше другого.
С годами, однако, я стал задумываться. Стараясь вникнуть в эстетику старого кино, я разделил столетнюю биографию кинематографа на три этапа.
К первому - доисторическому - относится немое кино. Оно умеет поражать, как Гриффит, влиять, как "Потемкин", или смешить, как Чаплин. Но фундаментальная условность неговорящего кино слишком велика, чтобы мы могли его смотреть без исторического трепета.
Третий этап в кинематографической истории начался полвека назад рождением Новой волны. Когда кино открыло самодовлеющего автора, камера стала пером, а фильмы - средством режиссерского самовыражения, для кинематографа наступило Новое время, в котором мы – со всеми постмодернистскими оговорками – живем и сегодня.
Между немым и современным оказалось классическое кино. От нового его можно отличить по шляпе - раньше актер без нее нигде не появлялся. В сущности, шляпа нужна лишь для того, чтобы ее вовремя приподнять или снять, входя в лифт. Как всякая дань этикету - от вилки до помолвки - шляпа не упрощает, а усложняет жизнь, придавая ей ритуальный, художественный, искусственный характер. И это идет старому кино, в котором нет ничего безыскусного, особенно в самых устаревших фильмах – тех, что посвящены любви.
Все лирические комедии Голливуда построены на вопросе, пренебрежительно сформулированном Томасом Манном: "Достанется ли Грета Гансу?". Старое кино шло к ответу теми окольными путями, что проложила для него зверствовавшая в прежнем Голливуде цензура. Поскольку она запрещала даже супругов показывать в одной кровати, в старом кино секс заменяла война полов. Борьба между мужчинами и женщинами на экране шла с таким ожесточением, что не понятно, откуда в те времена брались дети.
Старое кино этого тоже не знало, потому что между платонической и плотской любовью оно поместило остроумие. Дав невербальному опыту слова, пусть и о другом, комедия преобразовала диалог в игру с огнем. Запрет на ту единственную тему, что только и интересует героев, привел к расцвету инакоязычия. Голливудская любовь подразумевала ту же вязь обиняков, что и советская культура, наградившая нас эзоповой и часто смешной словесностью. Искусство читать между строк и подглядывать в щелку исчезло вместе с тотальной цензурой и женской комбинацией. И только старое кино сохранило истому прелюдии, 30 лет оттягивавшей развязку сексуальной революции.
Я знаю, что старое хвалят те, кого пугает новое. Я знаю, как опасно бранить свое время. Я знаю, что брюзжать не хорошо, но не знаю – почему. Первую часть жизни мы боремся за новое, вторую – за старое, ибо одно нуждается в защите не меньше другого.
