Дмитрий Волчек: Известность британскому писателю ДиБиСи Пьеру принес дебютный роман, “Вернон Господи Литтл” (''Vernon God Little''), получивший в 2003 году Букеровскую премию. С тех пор у него вышли еще две книги: “Люськин ломаный английский” (''Ludmila's Broken English'') и, совсем недавно, “Отбой в стране чудес” (''Lights out in Wonderland''). Эти романы образуют трилогию, основная тема которой – ужимки и прыжки, характерные для общества начала 21-го века.
В начале нулевых, решив из художника сделаться писателем, Питер Финлэй выбрал себе псевдоним ДиБиСи Пьер; инициалы его представляют собой аббревиатуру фразы Dirty But Clean, “торчал, но завязал”. Это прозвище закрепилось за будущим лауреатом с юности, когда он злоупотреблял наркотиками и вел весьма беспорядочную жизнь, не всегда оставаясь в рамках закона. Получив Букеровскую премию, Пьер, по его словам, большую часть денег потратил на то, чтобы расплатиться с долгами.
За прошедшие годы Пьер отчасти остепенился, хотя на фоне представителей британского литературного истеблишмента он и сегодня, в свои 49 лет, остается нонконформистом. Но какие-то перемены в его жизни произошли: он избавился от пагубной зависимости, экспериментирует с собственным сознанием лишь по особым случаям, сменил кочевой образ жизни на оседлый – теперь он, живший в свое время в Мексике, Австралии и континентальной Европе, обосновался в уединенном ирландском местечке.
С ДиБиСи Пьером беседует Анна Асланян.

Анна Асланян: Наша беседа с Пьером началась с вопросов о жанре, в котором он теперь работает. Его первый роман, “Вернон Господи Литтл”, был воспринят как злая, бьющая в самые больные места сатира на провинциальную американскую жизнь. Герой – подросток, оказавшийся в камере смертников за массовый расстрел в техасской школе, к которому он непричастен. Дожидаясь казни, он вынужден участвовать в телевизионном реалити-шоу: зрители наблюдают за тюремными буднями нескольких осужденных и путем голосования решают, чей приговор будет приведен в исполнение следующим.
Новая книга Пьера тоже высмеивает современную жизнь в различных ее проявлениях. Однако в недавнем интервью писатель сказал, что сатириком себя больше не считает – за последнее время, по его мнению, “реальность превзошла сатиру по всем статьям”. Стало быть, “Отбой в стране чудес” – произведение натурализма?

ДиБиСи Пьер: Именно! Спасибо, что нашли правильный термин –новый натурализм. Это абсолютно реалистическая вещь. То, что происходит в современной жизни, больше не находит отражения в литературе в традиционном смысле этого слова. Жизнь саму по себе сегодня не сделаешь объектом сатиры. К тому же, как мне кажется, роман как литературная форма утратил свое значение, устарел. Нет, я не считаю, что нынешнюю жизнь невозможно изобразить – можно; и тут, конечно, по-прежнему требуется юмор; однако делать это следует с позиций более реалистических. Конечно, речь тут именно о новом реализме. Живя в те времена, в которые мы живем, мы вынуждены говорить о новой реальности. Как бы то ни было, то, что я пишу, кажется мне реалистичным по меркам наших дней – хотя, конечно, не в рамках строгой литературной терминологии. Традиционное определение реализма глубоко уходит корнями в начало 20-го века, а тогда на мир смотрели совершенно не так, как сегодня.

Анна Асланян: Критики нередко пытаются подвести творчество Пьера под ту или иную категорию. Как уже говорилось, его по привычке то и дело записывают в сатирики. Журналист газеты “Гардиан” назвал Пьера единственным современным певцом декаданса, сравнив его ни много ни мало как с Оскаром Уайльдом и Шарлем Бодлером. Писателю подобные аналогии кажутся малоуместными.

ДиБиСи Пьер: Что-то не припомню такой статьи. Конечно, мои книги не связаны с произведениями Уайльда – по сути говоря, вообще никак не связаны. Видимо, так решили просто потому, что мы оба обращаемся к теме декаданса. Да, в этом у меня есть что-то общее и с ним, и с Бодлером, и с Гюисмансом – со многими писателями конца 19-го века. Однако тут важно другое. Понимаете, существует разница между книгой о декадансе и декадентской книгой. В последней декадентским должно быть все – и содержание, и форма, в которой оно излагается. В этом смысле по-настоящему декадентским романом можно назвать “Наоборот” Гюисманса, потому что это книга ни о чем. Сам писатель – декадент до мозга костей; все, что он описывает на протяжении большей части книги – жизнь внутри пары комнат своего дома. Вот это действительно декадентский подход. Все остальное из упомянутых вещей – просто книги на тему о декадансе. Сюда можно отнести и мой новый роман. Одним словом, согласен с вами: сравнения с Уайльдом и Шарлем Бодлером тут по большому счету неуместны.

Анна Асланян: Действие романа “Отбой в стране чудес” начинается в Англии, затем переносится в Токио, а, в конце концов – в Берлин. Последний наверняка был выбран Пьером не за одну лишь свою популярность, начавшуюся в 90-е годы и не прошедшую до сих пор. Главный герой, которому писатель придал ряд собственных черт, чувствует определенную связь с этим городом.

ДиБиСи Пьер: Берлин в моем романе – важное место. Дело не только в том, что там стало модно тусоваться, и не только в этой ностальгии по Восточной Германии, которая многих охватила. Главное вовсе не это. Основная идея книги состоит в том, что наше общество – скажем так, материально обеспеченное западное общество – находится сейчас в подвешенном состоянии. Пожалуй, впервые за несколько тысячелетий мы остались без какой-либо идеологии. Сегодня мы – законченные индивидуалисты, исповедующие каждый свою собственную форму этики, религии, культуры. Мы зависли между эпохами, между концом одной истории и началом другой. Все, что было прежде, осталось позади, а следующая фаза культуры у нас еще не наступила. Словом, мы дошли до конца определенной культурной эры. Думаю, большинство согласится со мной в том, что сегодняшний период современности можно назвать поздней стадией капитализма – завершающей, если говорить о привычном определении этого строя. Последним большим событием для британской цивилизации была Вторая мировая война – а с того времени прошло уже 70 лет. С тех пор с нами не происходит ничего особенного: мы бесцельно перемещаемся туда-сюда, потребляем, не думаем о том, что произойдет в будущем – точнее, о том, как будет на него реагировать наше общество. Индивидуализм победил; подвешенное состояние продолжается. Это явление меня очень заинтересовало, и я решил вставить его в книгу. Мне захотелось сделать местом действия, особенно финала, Берлин, потому что в романе я, помимо прочего, пытался подвести некий баланс. Я хотел взглянуть на те идеи, на те идеологии, которые мы потеряли. Берлин в этом смысле идеальное место. Мне хотелось вспомнить – не в крупном масштабе, просто высказать устами отдельных героев – какие-то вещи, связанные с фашизмом, вспомнить то плохое, что принес с собой коммунизм, но в то же время – узнать из первых рук о том хорошем, что в нем было, о том, за что стоило в свое время бороться. Кроме того, интересно было взглянуть с позиций тех же людей на капитализм в его позднейшей стадии. Ведь Берлин сегодня является одним из его центров. Атмосфера там вполне благополучная, живется людям неплохо, культура потребления процветает. Короче говоря, идеальный наблюдательный пункт для того, кого интересуют основные идеологические течения последнего столетия. Отсюда хорошо видно, откуда мы пришли, и находясь тут же, уместно задаться вопросом, куда мы движемся теперь. Ведь в данный момент мы просто сидим и ждем, когда появится очередная версия Microsoft Windows.

Анна Асланян: В романе автор издевается в равной мере над капитализмом и над его противниками. Сцены, в которых действуют левые активисты, читать не менее смешно, чем те, где говорится о консюмеризме и прочих особенностях нынешнего строя. На чьей стороне его симпатии, сказать трудно.

ДиБиСи Пьер: В чьем я лагере – капиталистов или антикапиталистов? Чувство, которое я пытался выразить в этой книге – да, по сути говоря, во всех трех, – это мое личное ощущение. Заключается оно в том, что люди – существа весьма слабые, чрезвычайно зависящие от собственных прихотей. При этом мы относимся к себе очень серьезно, считаем, что полностью уверены в каких-то вещах. Но мне представляется, что мы – создания капризные, склонные к мечтаниям. Все те идеи, о которых идет речь – капитализм, антикапитализм, все эти понятия, – на самом деле важны, они способны изменить общество, направить его по какому-то пути. Все это вещи серьезные, но управляют ими все-таки обычные люди. Точно то же происходит с религией: во главе церкви стоят обычные люди, поэтому в ней обязательно будут изъяны. Если вернуться к вашему замечанию о том, что левые активисты выглядят ничуть не лучше сторонников капитализма, то вспомним: все они просто люди. Да, кто-то из них выражает определенные идеи, борется за них; но собственная их природа берет свое. Не забывайте, что все это мы видим глазами главного героя. Он, хотя и причисляет себя к убежденным противникам капитализма, подвержен обычным слабостям в том, что касается потребления. Ему, если помните, нравится ''Burger King''. По сути, он похож на меня. Мне нравится думать, что в обществе возможно равенство; мне кажется отвратительным, что у одного человека в кармане сотни миллиардов, а у его соседа нет ничего. Ясно, что внутри одного биологического вида так быть не должно. Тем не менее, мне нравятся удобства, я – такой же потребитель, как другие, у меня масса всяческих недостатков. Я не активист, но и не полностью пассивен. Те рассуждения, которые я включил в книгу, результат такой моей позиции: вот неплохие идеи, а что делать дальше, что выбрать, тут каждый решает сам. В конечном счете мы, как мне кажется, всегда поступаем согласно собственным прихотям.

Анна Асланян: Одно из проявлений консюмеризма, о котором говорится в книге Пьера – повальное увлечение едой как предметом роскоши. Если техасские персонажи первого романа знали только один вид кулинарии – фаст-фуд, то продвинутые европейцы в своей стане чудес открыли для себя то, что нынче принято называть словом фуд-порн. Создается впечатление, что эти понятия тесно связаны между собой в глазах писателя, который воспринимает их как две грани одного и того же явления.

ДиБиСи Пьер: В книге можно проследить определенную последовательность – по сути, она есть во всех трех романах, которые вместе призваны составлять комический портрет первого десятилетия нового века. Кое-что из происходящего сегодня показалось мне достаточно интересным и необычным, чтобы поговорить об этом в книгах. Например, отношение к еде – да, тут вы правильно меня поняли. В последнем романе еда символизирует декаданс. Если вспомнить Древний Рим времен Нерона, перед нами предстанет такая же одержимость этим предметом, как нынешняя: чем экзотичнее, тем лучше. Это часть культуры потребления. То же относится и к сексу. Давно замечено, что процесс упадка в обществе сопровождается сексуальным взрывом, а также взрывом в потреблении еды. Так было всегда – это непременное проявление роскоши, сопутствующей декадансу. В тяжелые времена, когда все усилия направлены на то, чтобы построить, вырастить что-то, люди ведут себя на редкость цивилизованно, следуют какой-то системе, поддерживают дисциплину. Но во времена изобилия на первый план в нас выступает животное начало, и мы попросту стремимся к тому, чтобы утолить свои желания, причем как можно быстрее.
Сегодня мы, что и говорить, живем в мире, где каждая минута существования под завязку набита едой, изображениями еды, разговорами о ней; нас повсюду окружают ставшие знаменитостями повара; еда присутствует в нашей жизни в самых различных формах. Еда и секс просто-напросто наводняют собой все. Мне это представляется очень смешным – в этом совершенно ясно виден признак декаданса. Декаданс, царящий сейчас в Берлине, ничем не отличается ни от того, что был во Франции конца 19 века, ни от того, что сопровождал упадок Римской империи. Странно, что почти никто этого не замечает – подавляющее большинство людей воспринимают такое положение дел как что-то нормальное. Никто не помнит, что каких-нибудь 50 лет назад люди ели, чтобы не умереть с голоду, и не забивали себе голову дюжиной разных ингредиентов для бутерброда. Все это чрезвычайно смешно. Мы уже говорили про ''Burger King'' в связи с консюмеризмом. Я далек от того, чтобы превращать сеть закусочных в символ чего бы то ни было. Тут все просто: и бутерброд на улице, и обед из 20 блюд в ресторане Гордона Рэмси – эти вещи представляют собой разные уровни одной и той же цивилизации, обе они связаны с излишним потреблением, обе – результат упадка.

Диктор: ''Необычная забава заставляет салон стихнуть перед следующим блюдом. В дверном проеме появляется хвост огромной змеи, его несет кухонный подручный. В дверь проскальзывают новые части змеи, сопровождаемые еще двумя носильщиками, потом еще двумя и еще двумя, пока наконец не входит шеф-повар с головой анаконды. Носильщики передвигаются под сводами, подобно участникам похоронной процессии с гробом, втаскивают змею на стол, так что она заполняет его по всей длине и свисает до пола с обоих концов. Огромный ком в середине, во много раз превышающий обхват головы, заставляет предположить, что внутри находится еще одно существо. […]
Один из носильщиков встает рядом с головой и объявляет: “Сегодня вечером нам предстоит особое, волнующее развлечение – эту змею, самую крупную в мире, доставили сегодня самолетом из ее логова в джунглях. Однако есть ее мы не будем. Отнюдь нет – ведь перед нами надежнейший молоток для мяса, какие только известны в природе. Остается вопрос: что было ее последней трапезой? Итак, нас ждет приключение! Надеемся, что вы решитесь, еще не видя их в глаза, отведать те деликатесы, которые отсюда появятся!” […]
Шеф-повар берет в руки голову змеи, носильщики на счет три переваливают животное на спину, обнажая сочленения цвета слоновой кости, поблескивающие на свету. Быстрым движение шеф протаскивает нож, словно пилу, по телу. “А”, - говорит он, - “тут что-то есть”. Закатав рукава, он засовывает руки внутрь по локоть, возится там и хмурится в сторону. Наконец он наклоняется туда, глубоко загребая руками.
И вытаскивает наружу настоящего человеческого младенца.
Я вздрагиваю, одновременно чувствуя, как весь салон отшатывается, будто единое целое. Но через секунду до моего уха снизу доходит горячее дыхание. “Просто телятина со свининой”, - шипит бухгалтер, - “а глаза лобстера – мы так всегда делаем, банкиры это обожают”.

(Из романа ДиБиСи Пьера “Отбой в стране чудес”)

Анна Асланян: Роман “Отбой в стране чудес” начинается с того, что герой решает совершить самоубийство и для начала, находясь в реабилитационной клинике, использует единственное, что находит под рукой – ломтик лимона. Похоже, что сцена написана со знанием дела; автор наверняка испытал нечто подобное в жизни.

ДиБиСи Пьер: Нет, именно такого со мной не случалось – убить себя с помощью электрического тока я не пытался. Меня, правда, трижды било током, но случайно. К счастью, каждый раз это происходило в Северной Америке, где ток не такой сильный, как здесь, так что я выжил. Но идея самоубийства мне знакома, я много времени провел, обдумывая его. Все нюансы и оттенки попыток самоубийства в книге – результат длительных размышлений на эту тему. Я долго жил в полной уверенности, что покончу с собой; дошел до планирования таких конкретных вещей, как способ, время, представлял, как все это будет... Такие периоды сами по себе весьма интересны – тоже своего рода подвешенное состояние, когда приходишь к мысли о том, что твоя жизнь определенно кончена, и тебе становится все равно: можно постричь газон, можно помыть посуду, а можно ничего этого не делать. Все эти места в книге написаны на основании собственного опыта, но до настоящей попытки, тем более посредством электрического тока, дело у меня так и не дошло.
То, что состояние это интересное, я сообразил позже, оглядываясь на прошлое. В то время, когда меня не оставляли мысли о самоубийстве, я ничего не писал – в этом, наверное, отчасти и состояла проблема. Я вообще ничего не делал, никак не выражал свои чувства, просто жил, переживал эти моменты, не наблюдая за происходящим. Так что писал я, вспоминая собственный опыт – смотрел назад и что-то там обнаруживал. Но помню, что в то самое время я испытывал ощущение определенной свободы. Это было опасное чувство. Мне хотелось покончить с собой отчасти потому, что в то время у меня были серьезные проблемы. Когда ты уверен, что вот-вот умрешь, начинаешь впутываться в еще более крупные неприятности. Именно это со мной и происходило. Я думал: все равно скоро меня не будет, какая разница – ну, выкину еще что-нибудь. Выразить те чувства, описать подобный ход мышления – это показалось мне подходящим маневром для книги.
Еще одно обстоятельство представляется мне любопытным. Понятно, что самоубийство – ужасная вещь, что естественным природным явлением его не назовешь – оно распространяется только на людей. Но в то же время самоубийство – реакция достаточно логически оправданная, разумная. Я считаю, что многие из тех, кто замышляет покончить с собой, на самом деле действуют в здравом уме и преследуют достойные цели, особенно в тех случаях, когда они поняли, что им предстоит всю жизнь проигрывать в схватке с собственным разумом. Тогда этот поступок кажется вполне оправданным. Единственное возражение тут может состоять в том, что это акт насилия по отношению к другим, тем, кто останется жить. Таким образом, если у тебя нет близких, нет родственников, то это вполне обоснованная реакция; в противном случае ты подвергаешь насилию кого-то еще. Пожалуй, именно это меня в свое время и остановило от последнего шага – я не мог представить себе, как кто-то из моих близких обнаружит, что я покончил с собой. У них осталось бы некое чувство вины, не говоря уже о шоке, который вызывает смерть. Мне показалось, что это было бы слишком жестоко.
И вот еще что приходит в голову на этот счет. В поведении потенциальных самоубийц следует выделять две разные линии. Первая: если человек на самом деле хочет совершить самоубийство, он так и сделает, без лишнего шума и суеты. Но есть и другая схема: людям свойственно очень долго размышлять на эту тему. По-моему, так поступают многие – разумеется, на то у них есть свои, психологические причины. И эти две вещи не надо путать. Я вел себя, как мой герой, Гэбриел – он в первом же предложении заявляет о том, что покончит с собой, а потом на протяжении всей книги, готовится к этому. К той же категории принадлежал и я сам: у меня был твердый план, вот только подходящий момент никак не наступал, все время находились какие-то другие дела. Так что не знаю, можно ли, оглядываясь назад, назвать это настоящим желанием покончить с жизнью. Думаю, большинство людей, обдумывающих самоубийство – а их в мире огромное количество, – в конце концов, ограничиваются тем, чем некогда я.

Анна Асланян: Под конец беседа повернула к первому, пока самому знаменитому роману Пьера. “Вернон Господи Литтл” поражает достоверностью изображения американский жизни, ядовитостью красок. Как известно, по-настоящему высмеивать какое-либо явление можно, лишь самому сделавшись его частью. Автор рассказал о своих отношениях с Америкой, побудивших его обратиться к ней в своей прозе.

ДиБиСи Пьер: Я вырос в Мексике, провел там все детство, уехал оттуда, когда мне уже было за двадцать. Отсюда мои любопытные взаимоотношения с Соединенными Штатами. Я бывал там очень часто, хотя не жил постоянно, к тому же, учился в Мексике в международных школах, куда ходили в основном американцы. Одним словом, я рос, окруженный этими голосами, они мне прекрасно знакомы. Позже, научившись водить машину, я часто ездил в Америку – там со мной происходили всяческие сумасбродные приключения. Я не раз пересекал на машине границу, много времени проводил там, особенно в Техасе. Одним словом, часть героев в книге говорят голосами тех людей, которых я знаю и люблю.
Интересно еще вот что. Мы жили в Мексике, подобно другим богатым иностранцам, не так, как большинство местных. Но страна настолько отличается от Штатов, что жизнь там позволяла, по сути, увидеть Америку через увеличительное стекло. Хотя ты обеспечен, можешь достать в Мексике все, что угодно, все равно на Америку смотришь особыми глазами – как на великую империю, полную радужных перспектив. Все мое детство было проникнуто этим чувством; Америка была для меня настоящей страной чудес. Там меня привлекало все: вещи, материальные блага, идеи, свободы. Я был идеально подготовлен для того, чтобы стать американцем. Я от всей души верил в Америку, любил ее, считал, что ничего лучшего, чем жизнь там, невозможно себе представить. Мне страшно нравились и хорошие, и плохие ее стороны, я горячо ее защищал и верил во все, что с ней связано. Это были всего лишь детские впечатления – эдакая блестящая мечта о каком-то замечательном месте. Все, о чем говорится в книге: консюмеризм, масс-медиа, даже эти нелепые женщины, окружающие мать моего героя – все это взято из моей жизни, но показано в другом контексте, с точки зрения человека начала нулевых. Знаете, как часто бывает: взрослеешь, смотришь на что-то, знакомое с детства, и думаешь: может, ничего особенно замечательного в этом и нет. Да, когда я был маленьким, я это любил; теперь я вижу, во что все это превратилось.
С Америкой что-то произошло. Мое детство пришлось на 70-е годы, и Америка 70-х, как мне казалось, еще не успела потерять невинность – она была свежей, чистой и невинной. Кроме того, в те времена в стране была бурная жизнь: различные группы вели непрерывную борьбу, в университетах постоянно вспыхивали конфликты, представители противоположных идеологий спорили между собой – общество было активным, политизированным, демократичным. И в то же время невинным – в том смысле, что там царила сентиментальность, все старались, чтобы окружающим было хорошо, жизнь текла гладко. Знаете, я никогда еще не говорил этого никому, сейчас скажу в первый раз. Главный герой романа – невинность 70-х; перед нами Америка той поры, которая встречает себя, постаревшую на 30 лет, в 2000-м году. Понимаете, мой персонаж спрашивает: как же так, почему все происходит так, а не иначе, мне же всегда говорили, что все будет по-другому. Даже кино меня этому учило – в кино ведь бывает счастливый конец. Да, именно это я и хотел показать: Америка 70-х видит себя в 2000-м году, после того, как все былые проблемы переросли в явления куда более сложные.
Для того, чтобы все это выразить, я даже вставил в книгу музыку 70-х. Еще важную роль там играет мать героя – она ведь дитя того времени. Да, конечно, с одной стороны это обычная дура, но дело в другом: она осталась невинной, она не потеряла доверчивости, она – из той эпохи, когда фразу “Жадность – это правильно” еще не придумали, когда люди еще пытались быть счастливы, ведя простую жизнь. И музыка выбрана мной намеренно, чтобы подчеркнуть ту же мысль. Потом, просто хотелось создать нужную атмосферу – в Техасе ведь любят слушать старую музыку, да и в других частях Америки тоже. Но этот уголок Техаса – как лакмусовая бумажка: на его примере видно, как все было раньше и чем дело кончилось теперь.
Многих американцев книга расстроила – они восприняли ее как своего рода нападение. На самом деле, для меня это была история любви, романтическая повесть об этом кусочке цивилизации, каким я его увидел. Финал пришел именно отсюда. Не буду рассказывать – вдруг кто-то еще только собирается прочитать; скажу только, что концовка – мой личный плач по Америке, в котором присутствует и горькая ирония. Для меня все, что там описано – отчасти романтическое увлечение, отчасти разочарование; чувство, которое испытываешь, когда становишься взрослым и обнаруживаешь: ты выдумал своих героев.

Дмитрий Волчек: ДиБиСи Пьер отвечал на вопросы Анны Асланян. Переводчика Вадима Михайлина я спросил, как ему удалось подобрать ключ к роману ''Вернон Господи Литтл'': задача сложнейшая, поскольку язык героя книги категорически ненормативен.

Вадим Михайлин: Ключ к нему нарисовался сразу. Это нормальный российский уличный гон – городской или деревенский. Естественно, он серьезно отличается от английского или американского, но есть вещи, которые очень четко их объединяют: это провокативность, быстрое переключение с одного стилистического регистра на другой прямо в рамках одной фразы (при том, что всякое лыко в строку – плетется все это по ходу) и такой демонстративный тотальный скепсис в сочетании с повышенной эмоциональностью. В принципе, это то, из чего вырос американский черный рэп – искусство ритмизованной провокативной прозы. По-русски это тоже есть, причем это не обязательно городское. У меня неродная бабка очень хорошо владела этой лексикой и этим искусством говорения, так что ключ был почти с самого начала, оставалось только сделать его в тексте.

Дмитрий Волчек: А были какие-то мучительные моменты, когда вы не знали, как поступить?

Вадим Михайлин: Были, конечно, потому что было очень много чисто лексических задач. В любом случае приходилось работать на чисто компенсаторных механизмах, потому что адекватная передача английского мата или английского гона средствами русского мата или русского гона практически невозможна. Потому что английский мат, скорее, грамматичен, а русский – словообразователен, прошу прощения за такое словообразование. Естественно, приходится где-то терять ту лихость, которая есть в оригинале, и компенсировать ее за счет чисто русских ходов.

Дмитрий Волчек: Вам нравится ДиБиСи Пьер?

Вадим Михайлин: Вы знаете, в этом романе, наверное, что-то такое есть от первого хорошего, свежего романа. Вот как Фадеев в свое время выбрался с ''Разгромом'' в русскую литературу, и было понятно, что это неровный, рваный, но свежий и хороший роман начинающего писателя. Я потом прочитал ''Люськин ломаный английский'' – роман очень плохой.

Дмитрий Волчек: Согласен, да. ДиБиСи Пьера часто сравнивают с Сэлинджером. Черт знает, может, в этом есть какой-то смысл.

Вадим Михайлин: В этом есть смысл сугубо поколенческий. Сэлинджер для своего поколения Холдена Колфилда нарисовал, а здесь... Ну, здесь не было задачи этого Холдена Колфилда сделать менее сентиментальным, по крайней мере, на уровне внешнего считывания, и заставить его говорить на современном подростковом гоне. А если она была, эта задача была каким-то вторым планом. То есть человек писал свой материал, он писал свою проективную реальность, хотя понятно, что в американской подростковой культуре от того, что Сэлинджер в свое время сделал, избавиться совершенно невозможно. Эти ассоциации совершенно закономерны.