В сторону Брускина: Сборник статей и материалов. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 372 с., ил.
Перед нами – собрание разнонаправленных взглядов на художника и писателя Гришу Брускина как на явление не столько даже эстетическое, сколько смысловое. Искусствоведы, историки искусства, культурологи, философы, писатели совместными усилиями пытаются осмыслить специфику его участия в культурном процессе последних десятилетий.
Их можно понять: Брускин в современном искусстве – событие, пожалуй, в самом деле особое.
Дело здесь даже не в многообразии способов и материалов его художественной работы как таковом, хотя оно само по себе впечатляет. Брускин работает с изображениями плоскостными и объёмными, в фарфоре и в ткани, с образами (живопись, скульптура, шпалера…), действиями (перформансы), а с некоторых пор ещё и со словом – культивирует своеобразную литературу: соединение "мемуаристики, эссе и экспериментальной лирики", не говоря уже о комментариях к собственным невербальным произведениям (яркий их образец – приведённый в сборнике "Мифологический комментарий" к шпалере "Алефбет" – попытке создать "художественный эквивалент <…> духовным инициативам" иудаизма). Суть здесь прежде всего - в единстве сквозных, "несущих" тем, которые держат всё это многообразие на себе, организуют его - и, по мере развития, вызывают к жизни всё новые его формы.
Таких тем, они же - "проекты", у художника с самого начала и на протяжении всех этапов его творчества - три. Причём для описания каждого из них в книге настойчиво, и авторами и их героем, используются два ключевых слова: "исследование" и "мифология". Это – проект "личный" - "исследование мифологии частной жизни человека", "советский" - "исследование коллективного советского мифа" и "еврейский" - исследование мифа "национального".
Надо ли уточнять, что все они существенным образом взаимосвязаны, представляют собой три стороны одного единства? – Видимое разнообразие используемых художником средств его только подчёркивает.
Книга интересна тем, что выявляет и анализирует это единство. Она, собственно, и самого Брускина представляет как проект: во-первых, как очень скоро становится понятным - цельный, во-вторых, что очевидно чуть менее – метафизический.
В числе прочего, книга позволяет увидеть, насколько узко – пожалуй, вплоть до ошибочности - распространённое причисление Брускина к нонконформистам (читай – к ангажированному искусству, которое следует прочитывать прежде всего в политической плоскости) и, в частности - к "соц-арту".
То есть, известные основания для такого прочтения Брускин, конечно, даёт. В советский художественный мэйнстрим он никогда не вписывался, взгляд на советскую власть имел неизменно отстранённый (как, впрочем, и на любую другую – просто ни одна из них не присутствовала в его жизни так долго и не навязывала ему себя так настойчиво), средой его изначально были "неофициальные" художники, и раздражал он советскую власть точно так же, как они все.
"Соц-арт" - это, например, Комар с Меламидом (которые, кстати сказать, придумали термин и разработали задачи соответствующей практики). Отношение к этому – и к московскому концептуализму в целом - Брускин, вне всякого сомнения, имел и без этого, скорее всего, вряд ли стал бы таким, каким мы его знаем. Но сводить его к этому – недопустимо.
Его безусловное "нет" советской власти и её художественным практикам было, так сказать, побочным продуктом того, что он делал – и продолжает делать спустя двадцать лет после того, как и эта власть, и московский "романтический", по удачному замечанию Бориса Гройса, концептуализм стали достоянием истории. В главном ничего не изменилось: искусство у него как было, так и осталось языком для высказывания метафизических суждений. Оно – средство нащупывания основ бытия, выявления его устройства, прояснение удела человеческого. Художник в Брускине неотделим от исследователя, аналитика. Причём анализ его – такого свойства, что нисколько не противоречит жизни в мифе: скорее, оказывается одной из её форм.
"Какова личная задача художника? – задаётся герой книги вопросом в своей, вошедшей в сборник, беседе с Д.А. Приговым, и сам же отвечает: - Построение своего мира. Своего словаря. Изобретение букв этого словаря, составление алфавита, развитие и игра внутри получившегося мира. Жизнь в пространстве собственного авторского мифа. Разрушение и реставрация этого мифа."
Три "проекта" Брускина – "личный", "советский" и "еврейский" - не что иное, как несущие конструкции его персонального мира-мифа. Еврей, выросший при советской власти, переживший своё еврейство в её своеобразных условиях как личную травму и личное открытие, он лишь благодаря этому смог выработать собственный, ни на чей не похожий взгляд и на эту власть (как частный случай земных обстоятельств), и на иудаизм (как частный случай отношения человека с сакральным).
Позволяя рассмотреть культурное участие Брускина с разных сторон и даже представив несколько взглядов на его художественную позицию в целом – например, Бориса Гройса, Михаила Ямпольского, Александра Боровского, - книга, однако, не предлагает нам синтезирующего, претендующего на окончательность вывода. Самой работе её героя в культуре рано подводить итоги. Его исследования в разных формах продолжаются, и, скорее всего, ему самому ещё не известно, чем он займётся завтра. Он и сам – постоянное приближение к самому себе.
Перед нами – собрание разнонаправленных взглядов на художника и писателя Гришу Брускина как на явление не столько даже эстетическое, сколько смысловое. Искусствоведы, историки искусства, культурологи, философы, писатели совместными усилиями пытаются осмыслить специфику его участия в культурном процессе последних десятилетий.
Их можно понять: Брускин в современном искусстве – событие, пожалуй, в самом деле особое.
Дело здесь даже не в многообразии способов и материалов его художественной работы как таковом, хотя оно само по себе впечатляет. Брускин работает с изображениями плоскостными и объёмными, в фарфоре и в ткани, с образами (живопись, скульптура, шпалера…), действиями (перформансы), а с некоторых пор ещё и со словом – культивирует своеобразную литературу: соединение "мемуаристики, эссе и экспериментальной лирики", не говоря уже о комментариях к собственным невербальным произведениям (яркий их образец – приведённый в сборнике "Мифологический комментарий" к шпалере "Алефбет" – попытке создать "художественный эквивалент <…> духовным инициативам" иудаизма). Суть здесь прежде всего - в единстве сквозных, "несущих" тем, которые держат всё это многообразие на себе, организуют его - и, по мере развития, вызывают к жизни всё новые его формы.
Таких тем, они же - "проекты", у художника с самого начала и на протяжении всех этапов его творчества - три. Причём для описания каждого из них в книге настойчиво, и авторами и их героем, используются два ключевых слова: "исследование" и "мифология". Это – проект "личный" - "исследование мифологии частной жизни человека", "советский" - "исследование коллективного советского мифа" и "еврейский" - исследование мифа "национального".
Надо ли уточнять, что все они существенным образом взаимосвязаны, представляют собой три стороны одного единства? – Видимое разнообразие используемых художником средств его только подчёркивает.
Книга интересна тем, что выявляет и анализирует это единство. Она, собственно, и самого Брускина представляет как проект: во-первых, как очень скоро становится понятным - цельный, во-вторых, что очевидно чуть менее – метафизический.
В числе прочего, книга позволяет увидеть, насколько узко – пожалуй, вплоть до ошибочности - распространённое причисление Брускина к нонконформистам (читай – к ангажированному искусству, которое следует прочитывать прежде всего в политической плоскости) и, в частности - к "соц-арту".
То есть, известные основания для такого прочтения Брускин, конечно, даёт. В советский художественный мэйнстрим он никогда не вписывался, взгляд на советскую власть имел неизменно отстранённый (как, впрочем, и на любую другую – просто ни одна из них не присутствовала в его жизни так долго и не навязывала ему себя так настойчиво), средой его изначально были "неофициальные" художники, и раздражал он советскую власть точно так же, как они все.
"Соц-арт" - это, например, Комар с Меламидом (которые, кстати сказать, придумали термин и разработали задачи соответствующей практики). Отношение к этому – и к московскому концептуализму в целом - Брускин, вне всякого сомнения, имел и без этого, скорее всего, вряд ли стал бы таким, каким мы его знаем. Но сводить его к этому – недопустимо.
Его безусловное "нет" советской власти и её художественным практикам было, так сказать, побочным продуктом того, что он делал – и продолжает делать спустя двадцать лет после того, как и эта власть, и московский "романтический", по удачному замечанию Бориса Гройса, концептуализм стали достоянием истории. В главном ничего не изменилось: искусство у него как было, так и осталось языком для высказывания метафизических суждений. Оно – средство нащупывания основ бытия, выявления его устройства, прояснение удела человеческого. Художник в Брускине неотделим от исследователя, аналитика. Причём анализ его – такого свойства, что нисколько не противоречит жизни в мифе: скорее, оказывается одной из её форм.
"Какова личная задача художника? – задаётся герой книги вопросом в своей, вошедшей в сборник, беседе с Д.А. Приговым, и сам же отвечает: - Построение своего мира. Своего словаря. Изобретение букв этого словаря, составление алфавита, развитие и игра внутри получившегося мира. Жизнь в пространстве собственного авторского мифа. Разрушение и реставрация этого мифа."
Три "проекта" Брускина – "личный", "советский" и "еврейский" - не что иное, как несущие конструкции его персонального мира-мифа. Еврей, выросший при советской власти, переживший своё еврейство в её своеобразных условиях как личную травму и личное открытие, он лишь благодаря этому смог выработать собственный, ни на чей не похожий взгляд и на эту власть (как частный случай земных обстоятельств), и на иудаизм (как частный случай отношения человека с сакральным).
Позволяя рассмотреть культурное участие Брускина с разных сторон и даже представив несколько взглядов на его художественную позицию в целом – например, Бориса Гройса, Михаила Ямпольского, Александра Боровского, - книга, однако, не предлагает нам синтезирующего, претендующего на окончательность вывода. Самой работе её героя в культуре рано подводить итоги. Его исследования в разных формах продолжаются, и, скорее всего, ему самому ещё не известно, чем он займётся завтра. Он и сам – постоянное приближение к самому себе.
