Ссылки для упрощенного доступа

Памяти Владимира Кунина


Владимир Владимирович Кунин
Владимир Владимирович Кунин

Иван Толстой: Писатель и сценарист Владимир Владимирович Кунин скончался в Мюнхене на 84-м году жизни. Он родился в Ленинграде, в семье кинорежиссера Владимира Фейнберга, в годы Великой Отечественной войны был на фронте, после войны писал рассказы и повести, выступал акробатом в цирке. В его наследии сценарии к известным кинофильмам: ''Хроника пикирующего бомбардировщика'', ''Полоса препятствий'', ''Сволочи''. Широкую популярность принесла Кунину повесть 88-го года ''Интердевочка'', по которой был снят одноименный фильм. Пользуюсь случаем отметить, что название этого самого известного кунинского произведения придумал мой отец, Никита Толстой. Он был членом редколлегии ленинградского журнала ''Аврора'', куда пришел Кунин с рукописью повести ''Проститутка''. Главный редактор журнала попросил моего отца рукопись прочитать и подумать над другим названием. Я этот день помню: Владимир Кунин, мой, нынче покойный, отец, кофе, сигаретный дым, и довольно быстро родившееся заглавие.
В начале 90-х писатель эмигрировал и поселился в Мюнхене, написал целый ряд книг, среди них ''Русские на Мариенплац'' и ''Кыся''. В 90-е годы Владимир Кунин много сотрудничал с Радио Свобода, на наших волнах звучали его радиоинсценировки - ''Толик'', ''Ковчег на двоих'', ''Ты мне только пиши'', ''Ребро Адама''. Вспоминает первый кунинский радиорежиссер Юлиан Панич.

Юлиан Панич: Когда люди оказываются в эмиграции, будь то эмиграция вынужденная или эмиграция по капризу, но будучи оторванным от всего привычного, даже если это привычное было ужасным, человек начинает как бы жить заново. И самое мудрое в этом плане давно мне подсказали мои друзья-эмигранты старших поколений, чем я, что нельзя сравнивать человека, который сегодня перед тобой, с тем, кем он был в Советском Союзе или еще в царской России, потому что другие условия жизни, другие хлеба и другой отсчет времени.
У Владимира Владимировича Кунина была длинная и, в общем-то, удачливая жизнь в Советском Союзе . При всех тех неприятностях, с которыми сталкивались большинство авторов, пишущих для кинематографа, при всех тех сложностях, которые были и в личной жизни, все равно это была счастливая жизнь, потому что, если посмотреть на список того, что он сделал в Советском Союзе, то, конечно, это колоссальная целая литература, бесконечное количество названий. На радиостанцию Свобода Владимир Владимирович пришел как бы неожиданно, не как обличитель советского строя (он совершенно не собирался участвовать в политических передачах, что обычно с радостью делают эмигранты, дорвавшись до микрофона Радио Свобода), он оказался как литератор, который согласился дать свое произведение для экранизации. И поскольку он не работал на станции и не любил приходить на радиостанцию. то все наши творческие встречи заканчивались, как правило, посиделками у него дома или у меня дома с текстами, которые он готовил для передач нашей станции.
А вот на радиостанции Свобода, в эмиграции, Владимир Владимирович Кунин сделал большущее количество передач. Платили за это довольно скромно, сказать автору, что он получает, предположим, 400 марок за произведение, которое требует работы, 40 или 23 страниц текста, которые были у нас заложены, это смешно, но, тем не менее, он работал.
Первое качество, которое меня поразило в Кунине, - он был работяга. Вот так, как он детально и очень по-мужски разбирался в автомобилях (с чем я просто столкнулся, а он сказал с гордостью: ''Что ты хочешь? Я - ленинградский таксист'', и вспомнилась его картина о ленинградском таксисте, которого сыграл замечательный Ефим Захарович Копелян), так же он точно понял с первого раза, что требуется для, так называемых, радиоспектаклей, радиофильмов, которые делали мы в рамках ''Театрального зала Свободы''.
На радиостанцию Свобода Владимир Владимирович Кунин пришел не как журналист-международник, эксперт по советским делам, наоборот, я даже не помню точно, сколько раз он участвовал в передачах, посвященных просто политическим темам, но в самом начале 90-х он появился у нас в качестве автора спектаклей для ''Театрального зала Свободы''. Была придумана такая вещь под Кунина. Режиссер Юлиан Панич договорился с редактором Львом Ройтманом и мы решили сделать что-нибудь эдакое. И он сказал: ''Я сейчас как раз познакомился с Куниным, он ваш, ленинградец, пускай придет что-нибудь принесет''. Он принес первые страницы ''Иванов и Рабинович, или I go to Haifa''. Я почитал - довольно лихая штука, я понимал, что она никогда в жизни не будет опубликована в Советском Союзе и что есть смысл сделать спектакль. Кунин спросил, какие у нас рамки временные, сколько нам надо страниц. И вот тут начинается Кунин-профессионал. Я сказал, что наш спектакль идет 49 минут, как правило, 10 минут на новости в течение часа. ''Если, сможешь, сделай так, чтобы мы уложились примерно минут в 40, а там 9 минут на музыку, на какие-то объявления внутри''.
''А сколько у вас идет страниц на минуту?''. Я говорю: ''Это диалог, поэтому уже давай смотреть по-другому страницы''. Ну ладно, что там рассказывать. Кунин принес сценарий, в котором я не поправил ни одной строчки, ни одной запятой - он уложился ровно в 49 минут со всеми музыками, со всеми объявлениями, со всеми песенками, и этим он меня просто покорил.
На радостях, что у нас есть такой автор, Лев Ройтман и я обратились к тогдашнему руководству Русской службы и ''Театральный зал Свободы'' заработал. И первые 10 спектаклей, из 30-ти созданных нами, были сделаны по произведениям Владимира Владимировича Кунина. Тут и ''Ребро Адама'' с замечательной Инной Чуриковой в главной роли, тут и ''Иванов и Рабинович'', который был просто сделан в Нью-Йорке живущими русскими актерами-эмигрантами, а на Радио Свобода уже здесь, в Москве, поскольку мы в Москве записывались, мы поставили целый рад спектаклей, и каждый спектакль отличался тем, что там был, помимо всего, повод хорошо сыграть.
Кунин прекрасно понимал, как профессионал, где дать актеру сыграть, хотя играть приходилось только интонационно. Вот он написал повесть ''Толик'' о каком-то забулдыге-шофере из Средней Азии. Но мало того, что он вписал туда первый во всей тогдашней литературе эту трагедию развала Советского Союза, русских, оставшихся в среднеазиатских республиках, но первое, что сказал Олег Табаков, сыграв этого Толика: ''Слушай, как бы с этим Куниным сговориться, потому что он прекрасно пишет диалог, он чувствует ритм''.
Но когда сегодня смотришь на то, что было сделано Владимиром Куниным, ты понимаешь, что это был абсолютный труженик, который писал много, писал чутко, ни разу не опоздав по сдаче материала, ни разу не ошибившись в хронометраже и ни разу не поставив режиссера и актеров в неловкое положение. Это уже для меня очень и очень много.
Поэтому жаль, что уходит, хотя сказать, что человек ушел рано... Ну, что ж, до этого возраста, в котором ушел Владимир Владимирович, видимо, не всякий доживет, он прожил, я повторяю, счастливую жизнь, со всеми сложностями быта, сложностями биографии, которая складывалась не всегда так, как бы хотелось ему, и, в то же время, он прожил счастливо, потому что он больше всего на свете (хотя он говорит, что он больше всего хотел быть в жизни шофером и дальше оставаться гонщиком, таксистом), он больше всего на свете любил писать. Писал он как большая, большая фабрика, раскидав вокруг себя схемы, страницы, кроил ножницами с клеем, он собирал, монтировал свой текст, как монтируют кино, и поэтому он был таким удачливым киносценаристом. Так считаю я.

Иван Толстой: Памяти Владимира Кунина. Включаем архивную пленку. 21 ноября 1991 года.

Юлиан Панич:

Пусть заказано нам, но завещано нам -
Эти дали и покрики чаек.
По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там
Колыбельная нам с детства звучала.
Космонавтам - Луну, нам подайте ж волну,
Мы потомки колумбов, синбадов,
Покидаем страну, покидаем страну,
Отрекаясь от рая и ада.


Радио Свобода. У микрофона Юлиан Панич. Наш радиоэкран. На волнах Свободы - ''Ковчег на двоих''. Я приглашаю вас на показ 4-х серийного авантюрного радиофильма, поставленного по новому сценарию Владимира Кунина ''I go to Haifa''.

Владимир Кунин: Мне виделось это как комедия, как комедия об эмиграции. Трудно говорить ''комедия об эмиграции'', ибо эмиграция всегда носит некий трагедийный оттенок - уход от родины, поиски нового места жительства, продолжение существования в другом совершенно мире всегда несет некий трагедийный характер. Мне захотелось посмотреть на это несколько с комедийной, бурлескной стороны.

Юлиан Панич: О своей новой работе ''I go to Haifa'' говорит Владимир Кунин, по мотивам которой и поставлен наш радиофильм ''Ковчег на двоих''. Микрофон Денису Пекареву.

Денис Пекарев: Герои нашего радиофильма - Арон Рабинович и Василий Иванов - подружились в исправительно-трудовой колонии. Те, кто слышал первую серию нашего радиофильма, помнят, что Рабинович схлопотал за драку, Иванов - за торговые махинации в мебельном магазине.

Василий Иванов: Я был за ним как за каменной стеной. Ко мне ни один уголовник приблизиться не мог, в таком он был авторитете. Он мне как брат родной теперь.

Денис Пекарев: Рассказывал Василий Иванов. Его роль исполняет Игорь Панич. Арон Рабинович (его роль исполняет Николай Подгорнов) так характеризует Ваську Иванова:

Арон Рабинович: Я был за ним как за каменной стеной. Голова - Совет министров. Я евреев таких деловых не видел. На него вся зона молилась.

Денис Пекарев: Ребята вышли на волю, вернулись в Ленинград, однако свобода не спешила предлагать им радости.

Женский голос: С судимостью не берем, тем более - в снабжении.

Денис Пекарев: Это говорили Василию в отделе кадров. А Арону говорили так:

Мужской голос: Так я и так вижу, кто ты. Мне, лично, хоть негр, хоть китаец - все едино. Я - интернационалист старой закалки, а наш генеральный директор этого не любит.

Денис Пекарев: Тогда Василий Иванов, временно живший у своей родной сестры Клавки, женился на родной сестре Рабиновича Ривке и подал документы на эмиграцию в Израиль. Арон Рабинович, не желавший эмигрировать, женился на Клавке, родной сестре Васи, и стал Ароном Ивановым. Новоиспеченные Арон Иванов и Василий Рабинович устроились в шинно-ремонтную мастерскую при кооперативном гараже. Деньги потекли рекой. Действительно, работали по 12-14 часов в сутки, вечно грязные, не выспавшиеся. Поэтому, наверное, их жены, молодые и чувственные, Ривка и Клавка, пустились во все тяжкие. Ривка подбивала подругу:

Ривка: К нему приехал друг из Стокгольма на своей тачке, живет в ''Астории''.

Клавка: В ''Асторию'' я не пойду - там меня каждая собака знает.

Ривка: Ладно, повезем к тебе или ко мне.

Клавка: Ривка, подумать страшно - а вдруг наши?

Ривка: Ладно, сейчас двенадцать, раньше восьми наши не вернутся, уйма времени. Посидим, выпьем, расслабимся.


Денис Пекарев: Роль Ривки исполняет Виктория Федорова, Клавка - Светлана Анихина. Вы, конечно, помните, что расслабление прошло не так уж гладко - они были застуканы мужьями, Ароном и Васькой, и после небольшого мордобоя разъехались по разным квартирам.

Васька: Теперь, когда нас больше здесь ничего не удерживает, ты должен поехать со мной.

Арон: Поехали. Шлепнем сейчас по стопарю и поехали.

Васька: Ты меня не понял. Мы ж должны вместе уехать в Израиль.


Денис Пекарев: Уговорил Васька Арона. А что было дальше - я предаю микрофон Юлиану Паничу.

Юлиан Панич: И опять дырявые камеры, рваные покрышки, погнутые диски, опять грязь, пот, изнурительная работа, работа, работа. Через окно шиноремонтной мастерской видны автомобили клиентов. Вот подкатила черная девятка. На лобовом стекле - розовая голозадая куколка. Вышел из машины джинсовый малый, на шее - толстая золотая цепь, на левой руке — ''Роллекс'', на правой - золотой браслет. Его увидел Василий, засуетился и сбросил рукавицы.
- Вовка-мажор приехал, я сейчас, на минуточку.
- Учти, Васька, если ты с этим подонком провернешь хоть какой-нибудь гешефт, я вам обоим уши оборву. Мало нам было двух лет?

Васька выскочил из мастерской и крикнул Вовке мажору:
- Привет, Вовик!
- Привет, Васек! Васек Рабинович. Ну чо, отваливаете, да?
- Отваливаем, Вовик.
 Я так и подумал, поэтому приехал. Слушай, капуста зеленая нужна?
 А почем?
- Ты что, цен не знаешь? Двадцатка - доллар.
Василий покосился на окно мастерской. Оттуда на него в упор глядел Арон.
- Да нет, Вовик, нет.
- А чо?
- Этого добра у нас как грязи.
Вовик метнулся к багажнику, поднял его, сунул Рабиновича носом внутрь. Перед глазами Василия предстала выставка икон.
- А вот смотри - иконы. Да на три собора хватит, а то и больше. Там, за бугром - бешеные бабки.
Василий украдкой оглянулся и увидел, что Арон через окно мастерской показывает ему свой огромный кулак.
- Старик, нам эта шелупонь, честно говоря, до фени.
- Слушай, есть каналы переправки в обход таможни. За бабки, конечно. Тут Василий увидел, что на пороге мастерской, занимая собой весь дверной проем, уже стоит грозный Арон. Вася покровительственно похлопал грязной рукой Вовика-мажора по джинсовому плечу.
- Ой, а что это за журнал? Порнуха?
- Да нет, так, для понта таскаю.
- Дай-ка его сюда, дай-ка. Ну, посмотрим на сон грядущий, что нас ждет в ихней изящной жизнЕ.
- Ну, ладно, я потом еще загляну как-нибудь.
- Заглядывай, заглядывай Вовик.
И снова покрышки, снова диски, снова станки. А под вечер, умытые и приодетые, ехали с работы домой. Арон сидел за рулем, Вася рядом, разглядывая заграничный журнал Вовика-мажора. Арон раздраженно говорил:
- Ты видел, как у него тачка замарафечена, в каком он сам прикиде? Капусты у него немерено, валютой фарцует, иконами - и на свободе. Что это по-твоему?
- А что? Думаешь, стучит?
- Ха! А ты как думал? Хорошо, если только в ментовку, а если куда подальше? А ты с ним ля-ля, тополя.
- Арончик, он нам может только соли на хвост насыпать.
- И насыпет. Так, что ты потом свой хвост будешь лет пять в зоне зализывать.
Но Вася уже ничего не слышал. Сумасшедшими глазами он вглядывался в одну из страниц заграничного журнала, затем посмотрел на Арона и хрипло закричал:
- Стой, стой тебе говорят!
Арон затормозил так, что задние машины чуть не влипли в его старый ''Москвич''.
- Гони к ОВИРу или я этой ночи не переживу!
- Какому ОВИру?
- Разворачивайся!
Через несколько минут они продирались через чудовищную толпу, осаждающую двери ОВИРа, еще через минуту они стояли в кабинете усталой молодой женщины, стол которой был завален анкетами, фотографиями и заграничными паспортами.
- Боюсь, что вас не очень понимаю.
- Значит еще раз. Предположим, что нам разрешили выезд в Израиль.
- Предположим.
- На каком виде транспорта мы можем туда уехать?
- Боже мой, ну на каком транспорте уезжают в Израиль? На самолете, на пароходе, на поезде, наверное.
- А на яхте?
- Что?
- Тихо! На собственной яхте.
- Минутку. Пожалуйста, можете и на яхте.
А ночью в холостяцкой квартире Арона и Василия на кухне, на столе, лежал открытый журнал, полученный от Вовика-мажора. И над раскрытым журналом, над вспоротой консервной банкой, над колбасой в 2.10 они листали журнал.
- Посмотри, вот яхта, созданная в 1987 году, - стоимость 300 тысяч долларов. Вот яхта в 1988-го года - 450 тысяч долларов. Яхта 1989 года - уже 600 тысяч долларов. А вот, как они пишут, и ''последнее чудо 20-го века'' - яхта постройки 1990 года, цена 750 тысяч долларов. А вот...
- Ну и что? Год постройки 1937-й. Стоимо.... 12 миллионов долларов?! Ну, Васька ты гений. Ты - человек будущего.
- Ты понял? Ты понял? Мы здесь покупаем старую развалюху в любом яхт-клубе, реставрируем ее и, своим ходом, по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там. И там мы ее втюхиваем вот за эти бабки!
- И открываем шиноремонтную мастерскую.
- Арончик, как того старого еврея спросили, не хотел бы он стать царем. С удовольствием, почему нет? - сказал он. - Я еще буду немножко шить. Какая шиномонтажная мастерская, жлоб ты с деревянной мордой? Ах, наливай Арон, но с завтрашнего дня...
 Пьем стоя.


Иван Толстой: В 90-е годы Кунин также был частым гостем нашей мюнхенской студии и принимал участие в ''Круглых столах'' Льва Ройтмана. 30 января 1995 года. Цена чеченской войны.

Лев Ройтман: Сегодня - о цене войны, о цене чеченской войны. Не в рублях, понятно, из госбюджета, этого так или иначе никто сегодня не знает, и даже не в статистике, общей статистике человеческих потерь, никто и этого не знает сегодня, никто не знает, сколько погибло и сколько ранено, сколько изувечено людей в российской военной форме, сколько чеченских бойцов, тоже граждан России, и все же речь у нас пойдет о человеческой цене этой внутренней, российской войны. В мюнхенской студии со мной писатель Владимир Кунин, автор очень широко известных и очень популярных книг, книг также об очень разном, но вновь-таки, мне кажется, что все его книги о людях, в ситуациях критических, в ситуациях, если хотите, экстремальных и, в определенной мере, я бы сказал, с обычной точки зрения ситуациях бесчеловечных. В ваших книгах ведь действуют не герои, не герои по рождению, я бы сказал, не герои от бога, но в каких-то ситуациях, которые я ранее назвал экстремальными, критическими, они выявляют элементы внутреннего героизма. И вот вопрос: видите ли вы в чеченской войне героев?

Владимир Кунин: Вы знаете, пожалуй, по всей вероятности, это единственная война, в которой я вижу единственного героя, о которым скажу чуть ниже.
Дело в том, что меня всегда занимал характер человека на переломе его судьбы. Хорошо, когда это случалось в зрелом возрасте, когда груз привычек, когда груз наработанных ситуаций жизненных вдруг человек отторгал от себя и начинал новую, какую -то неведомую доселе для него жизнь. Может быть, это был, как потом мы назвали, подвиг, а, с моей точки зрения, он просто вдруг находил единственный правильный выход из создавшейся критической ситуации, и тогда раскрывались какие-то небесно-голубые высоты его характера, о которых мы не знали в нем. Или, наоборот, вдруг встречались какие-то черно-коричневые глубины в человеке, к которому мы хорошо относились, и он оказывался подонком и мерзавцем. И сейчас это происходит все чаще и чаще.
Так что я не знаю, что такое подвиг. Может быть, подвигом потом называют именно этот выход из создавшегося положения, который принес какой-то прекрасный и положительный результат. Пока что я вижу в этой войне одного героя, если можно так назвать его, - генерала Воробьева, который отказался участвовать в этой войне, отказался аргументированно, волево, совершенно четко представляя себе, что за этим потом последует. Он сказал о том, что армия наша не готова к такой войне, армия не готова к войне с таким противником, за плечами у которого стоит вековая уверенность в правоте своего дела, в необходимости защищать свою землю (свою землю! - что самое главное), и поэтому идеологически, как ни затерто это слово у нас, к сожалению, идеологически они гораздо сильнее нас.
Воробьев представлял все, что за этим последует, ибо это был все-таки, в общем, достаточно опытный служака. И он пошел на это. Но произошел какой-то странный перелом, не знаю, может быть, мы когда-нибудь назовем и это подвигом, но подвигом Военной прокуратуры, которая не усмотрела состава преступления в действиях генерала Воробьева, как на нее не давила верхушка командования российской армии. Черт его знает, что значит подвиг на этой войне.

Лев Ройтман: Владимир Владимирович, вы живете, можно сказать, на два дома — в Германии и Санкт-Петербурге. Когда вы уезжали из Санкт-Петербурга, не так давно, ожидали вы, что с Россией стрясется подобное?

Владимир Кунин: Нет, я не думал, что повторится вот этот небольшой, я бы сказал, но не менее кровавый Афганистан в Чечне.
Я никогда об этом не думал, мне казалось, что урок Афганистана достаточно жесток, страшен и на многие века, наверное, отвратит от подобных вторжений.

Лев Ройтман: Владимир Владимирович, с вашей точки зрения, что сегодня в этой критической ситуации должны выявить российские политики у себя в душе, в своем характере для того, чтобы реализоваться, ну, представим себе, как герои ваших книг, не герои от бога, но герои в необычных обстоятельствах?

Владимир Кунин: Я просто не представлю себе, что они должны сделать, ибо я не представлю себе, что именно эти люди могут уйти от того комплекса привычек, от того комплекса зашоренности абсолютной советской, от того, чем они были живы последние 50 лет (я имею в виду их сознательный возраст). Я думаю, что это все-таки должны быть новые люди. Вряд ли эти люди, которые сегодня стоят у кормила власти, могут что-либо сделать.

Иван Толстой: С писателем дружил московский журналист и переводчик Андрей Гаврилов.

Андрей Гаврилов: Я познакомился с Куниным 30 лет назад в Доме творчества кинематографистов Репино, что под Ленинградом, и поэтому, а отнюдь не из запанибратства со знаменитостью, буду называть его так, как называл всю жизнь, - Володя. О его биографии в эти дни написано очень много. Это естественно. Жизненный путь его, даже в наш богатый на странности ХХ век, был на редкость неровным и причудливым. Кунин был и спортсменом-акробатом, и цирковым артистом, и журналистом, и, разумеется, писателем-сценаристом, подрабатывал как самодеятельный таксист и как шофер-дальнобойщик. Он пользовался любовью и уважением коллег и был удостоен великой чести: газета ''Правда'' с свое время назвала его ''порнорекетиром''.
Я не буду касаться фактов его биографии. Расскажу лучше, каким мы, я и моя семья, его навсегда запомнили, запомнили с первой минуты нашего знакомства. Володя был на редкость, необыкновенно, феерически обаятелен. Своим друзьям он давал фантастическое чувство тыла - казалось, что раз он есть на земле, то с тобой уже ничего не может случиться. Помню, как он вставал в пять утра зимой, в метель, заводил свои ''Жигули'', чтобы на железнодорожном полустанке встретить московский поезд, на котором в Репино приехали его друзья. И как часто этими друзьями были мы с женой и маленькой дочкой. Мы видели Володю на платформе и сразу возникало ощущение, что мы уже дома, что все в порядке, что нас уже ждет горячий час на столе. И, кстати, именно так к нашему приезду непосредственно в Дом творчества и было.
Володя мог рассказать неприличный анекдот, но никогда не мог пошлый. Он мог говорить о человеке зло, но никогда злорадно. Кунин был очень терпим к людям, он прощал очень много. Не прощал никогда одного - предательства. Предательство его просто выбивало из коллеги. Когда режиссер-бездарь, сладострастно облизывая ФСБ сверху до низу, спереди и сзади, холуйски повизгивая, публично оклеветал Кунина со сцены, с экранов телевизоров, на страницах газет, не знаю, что больше Володю огорчило - что его оболгали или что это сделал человек, называвший себя до этого, если не другом, то приятелем, бывавший у Володи и Иры Куниных дома.
Увы, это был не единственный случай предательства, выпавший на Володину долю. Слишком для многих он был как красная тряпка для быка. Очень многих бесила его внутренняя свобода, абсолютная внутренняя независимость, та авантюрная лихость, бесстрашие, которые свойственны только истинно сильным личностям. Как-то, помню, однажды поздно вечером на улице возник какой-то амбал с ножом и потребовал, чтобы Володя отдал ему куртку. А у Кунина тогда была красивая светло-коричневая, как бы лётная куртка. И Володя, которому уже тогда было за 60, спокойно объяснил, что, конечно, амбал посильнее, и куртку, наверное, в итоге, заберет, но это будет на сразу, а после долгой и упорной драки. И амбал уйдет, наверное, живой, но уже точно не здоровый. Амбал подумал и, судя по всему, решил с этим ненормальным не связываться - убрал нож и растворился в темноте. Правда потом, спустя много дней, а, может, даже и месяцев, несколько раз появлялся, чтобы предупредить Володю: ''Слушай, это, ты в ту сторону сегодня не ходи, там толковище будет, еще зацепят''.
Душевная щедрость в нем сочеталась со щедростью материальной, которая бывает, пожалуй, только у тех, кто по личному опыту, а отнюдь не понаслышке знает, что такое нужда. Володя навсегда завоевал сердце моей пятилетней дочери тем, что увидев, с каким восхищением она смотрит на новогоднюю елку в том самом Доме творчества Репино, самым естественным жестом, ни капли не рисуясь, снял с ветки шарик и подарил ей. Он имел на это право: в Репино он прожил много лет и для многих поколений кинематографистов Дом творчества был без него просто немыслим. Кстати, он был единственным, кому было официально разрешено в столовой этого дома творчества курить. Чем он с удовольствием и пользоваться.
Мне, кстати, удалось наблюдать процесс сбора информации для, пожалуй, самой нашумевшей повести Володи Кунина ''Интердевочка''. История на редкость поучительная, позволяющая понять, пусть частично, характер этого человека. Каждое утро Володя садился за руль своей машины, чтобы привезти в Репино на интервью очередную ночную красавицу. Перед этим долго обсуждался вопрос, чем угощать гостью, чем ее поить. Хорошего вина тогда не было, и было принято коллективное решение, что предлагать надо коньяк. Ну, не водку же наливать.
Дамы пили очень мало, максимум рюмку коньяка с кофе, времени у них было немного перед выходом на рабочую смену. Они уезжали и на столе оставалась практически полная бутылка коньяка, которую любой другой предложил бы назавтра следующей гостье. Но Володя не мог заставить себя ставить на стол початую бутылку, он боялся обидеть дам, высказать привычное для них неуважение. Поэтому каждый вечер ему приходилось покупать новую. Денег на это не было, коньяк покупался в долг. Сам он не пил ни капли, здоровье не позволяло, поэтому после ухода гостьи он отдавал коньяк всей честной компании, которую эта процедура искренне радовала. На следующий день история повторялась.
Вечером, после какого-нибудь очередного просмотра, а в Доме творчества всегда крутили какое-нибудь кино, все выходили подышать воздухом, немного пройтись. Если было лень, то компания неторопливо обходила само здание, Володя называл это ''малым гипертоническим кругом''. Если погода была хорошая, обходили всю территорию, это был, естественно, ''большой гипертонический круг''. Кстати, само определение Дома творчества кинематографистов Репино, на долгие годы к нему прилипшее - ''много пожилых евреев в джинсах'', - тоже придумал Кунин.
Кунин всегда описывал реальную жизнь, даже в своих зачастую фантастических сюжетах, и жизнь так же часто фантастически ему откликалась. Помню, как однажды встретил на греческом острове Левкос какого-то молодого парня-хипаря, который приторговывал самодельными украшениями. Оказалось, что он русский из Новой Зеландии. Слово за слово, и во время дружеского трепа, уж не помню как, всплыло имя Володи Кунина. ''О! - закричал русский новозеландец, - Кунин, гений, кумир моего отца! Знаете, у него есть книга ''Иванов и Рабинович, или I go to Haifa''? Так у меня отец прочел ее, построил яхту и уплыл из-под Одессы в Израиль''.
Когда я рассказал об этом случае Кунину, он, как всегда, отшутился, но было видно, что он тронут и польщен.
Последние годы он много и тяжело болел, но продолжал говорить практически только о планах и никогда о болезни, хотя и не кокетничал и не пытаться скрыть свое состояние. Кунин удивительно умел создавать мир вокруг себя, мир, который без него существовать не мог. Ну, кончено, ему в этом помогала Ира, его жена и верная спутница на протяжении многих лет.
Кунин уехал из Репино, и Дома творчества не стало, он уехал из Ленинграда и не стало города, где всегда можно было забежать к нему вечером, надеясь, что снова попадешь на восхитительный плов, который Володя и Ира готовили мастерски. Его больше нет в Мюнхене, и зачем нам теперь приезжать в этот холодный, запустевший, заледеневший город.
Мне очень жаль, что не стало Володи Кунина, мир стал более холодным, более пустым и более одиноким. Пожалуй, мне больше нечего сказать.

Иван Толстой: А теперь — Кунин-прозаик. Рассказ ''Встреча ветеранов''. Авторское чтение. 24 ноября 1994 года.

Владимир Кунин: У входа во Дворец культуры стояли двое молодых парней, проверяли пригласительные билеты. Профессор Аркадий Наумович Залкинд протянул одному из парней свой пригласительный билет, но второй парень легонько оттолкнул профессора и ласково сказал: ''А господ жидов просят не беспокоиться''.
''Что?'' - Залкинду показалось, что он ослышался.
''Здесь встреча ветеранов 134-го краснознаменного полка, воевавшего за Россию-матушку, а не синагога'', - уже строго сказал второй парень.
''Я ветеран. Это мой полк''. Залкинд почувствовал, что под ним качнулась земля.
''Вали, вали, дед, не твоего ума дело''.
Парень скомкал билет Залкинда и выбросил его в урну.
''Я кому сказал, вали, не загораживай проход''.
''Господи, да как же вы смеете?'' - прошептал Залкинд и, теряя сознание, стал оседать на ступени Дворца культуры.
Война застала 14-летнего Аркашу Залкинда в Териоках, в детском Доме отдыха Литфонда, куда устроила его мать через одного знакомого литератора. И когда началась война, и отец примчался за ним в Териоки, юный Залкинд был обрадован тем, что его увозят из этого нудного, пахнущего хвоей дома.
По дороге в Ленинград Аркаша видел бредущие войска и дым на горизонте. Дома была только домработница Федосеевна, мать лежала в больнице Эрисмана - у нее был рак легкого и от младшего Залкинда это скрывали.
Спустя месяц в квартире Залкинда в три часа ночи разделся телефонный звонок из больницы. Отец и юный Залкинд помчались на Петроградскую сторону. Их уже ждали. Там отец схватил халат и побежал на третий этаж, в палату. Аркаша Залкинд остался внизу, в приемном покое. Он сидел на длинной белой скамейке, ни о чем не думал, хотел есть. Он даже не заметил, как отец спустился с лестницы. Залкинд просто поднял глаза, увидел отца и привстал. ''Сиди'', - сказал отец и сел рядом. Он посмотрел на сына воспаленными глазами и тихо сказал: ''Ты знаешь, она была все время без сознания, бредила, а потом вдруг посмотрела на меня и сказала очень внятно: ''Аркашеньку береги, Аркашеньку''. И отец зарыдал на плече у Залкинда, и Залкинду стало страшно.
А к февралю умерла Федосеевна. Она просто уснула в очереди за керосином. В квартиру Залкиндов постучал дворник Хабибулин и сказал: ''Аркашка, иди в лавку, где керосин торгуют, там твой нянька помер. Скажи отцу, доски у меня есть''.
''Зачем доски'', - ужаснулся Залкинд.
''Как, зачем? Гроб делать будем''.
И Залкинд остался с отцом в большой холодной квартире. Отец работал в газете и пил, Залкинд тушил зажигалки и ходил с мальчишками пилить дрова. Им платили супом, хлебными карточками умерших и крупой. Потом отца взяли в армию, он уехал под Псков, в редакцию фронтовой газеты, а 15-летний Залкинд поступил работать в артель ''Прогресс'' учеником штамповщика. До войны артель выпускала значки ''ГТО'' и ''Ворошиловский стрелок'', а теперь - взрыватели для ручных гранат, и Залкинд очень гордился своей рабочей карточкой.
Иногда отец присылал письма и посылки с консервами. Залкинд писал ему на фронт, что работает на оборонном предприятии и хорошо себя чувствует. Ему хотелось в армию и он придумывал плохие мужественные стихи.
Однажды, в начале 44-го, приехал отец. Он отрастил себе усы, и Залкинд еле узнал его. Отец осторожно погладил Залкинда по голове и горько сказал: ''Какой ты большой теперь, сынок''. Они разогрели тушенку и устроили царский ужин. Отец пил спирт, не разбавляя его водой, и рассказывал Залкинду, каким прелестным человеком была его мать.
В квартире было холодно и Залкинд затопил маленькую железную печурку с трубой, выходящей в форточку. Отец долго смотрел в открытую дверцу печки, а потом сказал совершенно трезвым голосом: ''Ты прости меня, сынок, давай спать''.
Утром отец поцеловал Залкинда, положил на столик кулек сахару и уехал на фронт, забрав фотографию матери. А в мае пришла повестка и Залкинду. К этому времени ему исполнилось 17 лет и у него были большие руки взрослого рабочего человека. Залкинд запер квартиру, отдал ключи Хабибулину и ушел в военкомат.
Полтора месяца Залкинд был в учебном батальоне, а потом две недели на формировке в Прибалтике. Затем их дивизию выдвинули на передний край, и в ночь с 15-го на 16-е августа три батальона, состоящие почти целиком из таких же, как Залкинд 17-летних мальчишек, были брошены в атаку на маленький городишко с нерусским названием. Было очень страшно, и Залкинд ничего не понял в этой кромешной тьме, и тоже как все бежал, стрелял, падал, кричал и опять стрелял.
И когда он ворвались в чистенькие узкие улочки городка, Залкинд увидел первого немца. Немец как-то лениво взмахнул рукой и бросил гранату с длинной деревянной ручкой. Она летела медленно, переворачиваясь в свете горящего дома. Залкинд бессознательно кинулся вперед, к немцу, но в это время что-то мягко и сильно толкнуло его в спину. Удивленно оглянувшись, Залкинд увидел опадающий куст взрыва.
Потом он лег на землю. А мимо него бежал его батальон.
Госпиталь находился в Ленинграде, на Фонтанке, в помещении бывшей школы. Залкинд лежал в актовом зале у громадного окна. В зале стояло 70 кроватей, и это была самая большая и шумная палата. Рядом с Залкиндом помещался ефрейтор Остапенко, человек с громадными воинствующими усами, лет 45. Остапенко служил полковым поваром и был ранен при весьма анекдотичных обстоятельствах: он вез обед во второй эшелон и подорвался на мине. Крышкой термоса из под каши ему вырвало кусок ягодицы и Остапенко шумно страдал. Историю его ранения знал весь госпиталь. Остапенко пел украинские песни и учил юного Залкинда жить.
7 ноября в госпиталь приехал член военного совета фронта награждать раненых и поздравить их с праздником. Он вошел в актовый зал в коротком халате, накинутом на плечи, и стал останавливаться у каждой койки. За ним везли обыкновенную каталку для перевозки тяжелораненых, покрытую куском красной материи. На каталке были разложены коробочки с орденами и медалями. За каталкой шли адъютанты, врачи, гости.
''Где ранен?'' - спрашивал член военного совета?
''В бою под Гречишками, товарищ генерал''.
И член военного совета вручал награду, собственноручно привинчивая ее к рубашке раненого. Если же на вопрос ''где ранен?'' солдат отвечал ''в обороне'', член военного совета только пожимал раненому руку, желал здоровья, но награды не вручал. Многие это поняли и стали заявлять о своих подвигах как можно красочнее. Когда же генерал дошел до тощенького и маленького Залкинда, то удивленно поднял брови и несколько оторопело спросил: ''Сколько ж тебе лет, парень?''.
''17, товарищ генерал''.
''И где это тебя так угораздило?'' - домашним голосом тихо спросил генерал.
''В Литве, в атаке на... Забыл, товарищ генерал. Ночью'', - честно ответил Залкинд.
Член военного совета горестно покачал головой, выматерился и, взяв с каталки медаль ''За отвагу'', приколол ее к рубашке Залкинда.
Потом он подошел к кровати Остапенко и уже громко спросил: ''Ну, а ты где ранен, старина?''.
Остапенко покраснел и напряженно забормотал: ''Да вот, понимаешь, товарищ генерал, тоже оно, понимаешь, ранен я''.
''Тоже в атаке?'' - улыбнулся член военного совета.
''Да... как сказать, тоже, вроде... как оно... наступление, понимаешь... и, ежели оно... смотреть можно по-разному'', - окончательно запарился Остапенко.
Вся палата и врачи давились от сдерживаемого хохота.
''Экая ты усатая скромница!''- сказал член военного совета, вручая Остапенко медаль ''За боевые заслуги''.
В конце декабря Залкинд выписался из госпиталя. Он шел по Фонтанке, и под его сапогами скрипел снег. От слабости кружилась голова. Он дошел до своего дома, немного постоял и вошел во двор. Двор показался ему очень маленьким, и Залкинд удивился, вспомнив, как несколько лет тому назад он научился ездить на велосипеде именно в этом дворе. А потом зашел к Хабибулину и взял у него ключи от квартиры.
''Салям!- сказал Хабибулин. - Вернулся? Живой, здоровый?''. ''Живой'', - ответил Залкинд и направился к себе на третий этаж. В почтовом ящике лежало письмо. ''Залкинду Аркадию Наумовичу''. По конверту бежали волнистые линии штампа военной цензуры. Залкинд надорвал конверт и вынул типографский бланк со вписанными чернилами словами. Это было извещение о гибели отца. Через полгода на Рейхстаге Залкинд расписался три раза: за себя, за мать и за отца. Постоял, немного подумал и расписался в четвертый раз - за Федосеевну.
''Документы-то есть при нем хоть какие-нибудь?''.
''Есть, есть, вот, пожалуйста''.
''Так, Залкинд Аркадий Наумович, 1927 год рождения. Ну, вы же видели, что он уже мертвый, какого черта вы нас-то, скорую помощь вызывали? В милицию надо было звонить, а вы в скорую. А пока мы здесь у трупа мудохаемся, может быть, кому-нибудь действительно наша помощь нужна. Эх, люди!''

Материалы по теме

XS
SM
MD
LG