Иван Толстой: В эфире программа ''Алфавит инакомыслия''. У микрофона...
Андрей Гаврилов: Андрей Гаврилов...
Иван Толстой: … и Иван Толстой. Герой нашей сегодняшней программы - Андрей Амальрик, обе буквы ''а'', так что, несомненно, он стоит в первом блоке наших программ, с которых мы начали наш цикл. Андрей, давайте обоснуем выбор этого человека. Ваше мнение об Амальрике - почему он заслуживает своего места в нашей серии?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, мне кажется, причины тому две, и не потому, что две буквы ''а'' - не будем лукавить, Андрей Сахаров у нас никогда не планировался на букву ''а''. Причины две совершенно другие. Во-первых, это блистательный ум, потрясающий публицист, прекрасный человек, судя по тому, что мне удалось прочесть его и о нем (мне не довелось быть с ним знакомым). И вторая причина, которая, по-моему, не менее важна, хотя она никогда не определяла выбор наших героев, но, тем не менее, раз она возникла, о ней нельзя не сказать, это то, что имя Андрея Амальрика, к сожалению, уходит из памяти людей.
Иван Толстой: А вот давайте, чтобы не откладывать на потом, послушаем опрос: какие ассоциации вызывает фраза ''просуществует ли Советский Союз до 1984 года'' (как известно, это название самой знаменитой работы Андрея Амальрика) у прохожих на улицах Петербурга?
Прохожая: Ассоциации? Не знаю, может быть, Брежнев.
Прохожий: Просуществует ли? Я думаю, что тогда были ассоциации в голове, что просуществует. Сейчас-то - навряд ли.
Прохожая: Никаких ассоциаций у меня нет. ''Просуществует ли Советский Союз до 84-го года?''. Никаких у меня ассоциаций нет.
Прохожий: Никаких нет. Отлично, что он развалился, очень рад я, лично, надо было раньше ему развалиться. Сейчас же много народу ходит, которые хотят, чтобы был Союз, хотя это ясно, что, во-первых, неосуществимо, во-вторых, не нужно никому. Кавказ отделить - и вообще было бы еще лучше.
Прохожая: Аналогично. Вполне согласна.
Прохожая: 84-й? Не знаю даже, кто это сказал.
Прохожий: До 1984 года? Нет, не вызывает.
Прохожий: Умозрительная фраза, уже давно время это прошло, на эту тему, что просуществует. Ну кто это мог говорить? Наверное, которые вершили все это дело, хитрецы, всякое жулье. Наверное знали, что делали. Чубайс и шайка вся эта. Я так полагаю, что они готовили это, потому что хотелось им жить получше, чем они жили, хотели пошиковать.
Прохожий: Что-то такое слышал… Амальрик? Ну, это что-то из древнего.
Прохожая: Кто мог спрашивать? Ну, скорее всего, оппозиция какая-нибудь. ''Яблоко'', кто там еще были... Хакамада была, Немцов... Не помню уже. Давно это было. По крайне мере, простые люди не задумывались на предмет существования Советского Союза, это все было в верхах и сбоку — там, где недовольные, диссиденты, оппозиционеры, а простому народу жилось и жилось, по очередям бухтели. Вот мне, например, было нормально. Наверное, потому что я была молодая.
Прохожий: Книга такая была, во-первых, на слуху. Ну, и ассоциации вообще с Советским Союзом, что действительно у меня было ощущение в то время, что вот эта кривая, которая идет, не имеет продолжения. В общем, такие ассоциации возникают, как нечто обреченное.
Татьяна Вольтская: Так петербуржцы отвечали на вопрос: какие ассоциации у вас вызывает фраза ''просуществует ли Советский Союз до 1984 года?''. Татьяна Вольтская для Радио Свобода, Санкт-Петербург.
Иван Толстой: Итак, кто такой Андрей Амальрик, рядовым жителям нашей ''культурной столицы'' неизвестно.
Теперь мнение с другого полюса. Правозащитник и друг Амальрика Сергей Григорьянц:
Сергей Григорьянц: Андрей - человек совершенно недооцененный. Он, единственный из людей популярных, людей широко известных, который не просто написал книгу ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?'', но очень остро, по-видимому, с разных точек зрения, точнее, разными органами чувств, поразительной своей интуицией и историческим анализом чувствовал гниение и распад Советского Союза, чувствовал и предсказывал его.
Само по себе это было бы очень важно, само по себе это было бы очень интересно. Но ведь он, что сейчас совершенно забыто, сказал самые важные слова, которые, во-первых, никто другой не сказал, и, которые, во-вторых, к несчастью, как мы сейчас с вами это хорошо понимаем, не были услышаны и не были поняты. Он сказал, что среди диссидентов, среди инакомыслящих есть люди морально осуждающие советский режим и стремящиеся к его улучшению, но, с другой стороны, подспудно считающие, что это навсегда. Как ему сказала Надежда Яковлевна (Мандельштам), да и мне говорила, что, советский режим просуществует тысячу лет.
Андрей не просто остро очень, как-то внутренне, не умея даже объяснить, чувствовал, что распад советской империи близок, он ведь дополнял это тем, что надо не просто это чувствовать, а готовиться ко времени распада, он просто говорил, что нужно готовиться ко времени перестройки - он использовал это слово, когда оно, в общем, не приходило в голову никому. И одна из серьезных проблем России, как мы сейчас понимаем, была именно в том, что Андрей никем не был услышан и никто к этому не готовился.
Иван Толстой: Краткая биография Андрея Алексеевича Амальрика. Мы используем в данном случае биографические данные, собранные Дмитрием Зубаревым и Геннадием Кузовкиным, двумя 'мемориальцами, мнению и знанию которых нельзя не доверять.
Андрей Алексеевич родился в 1938 году, скончался (или, точнее, погиб) в 1980-м. Это историк, публицист, драматург и общественный деятель.
Он родился в Москве в семье известного историка и археолога. В 1962–1963 – студент исторического факультета МГУ, исключен за курсовую работу, в которой защищал так называемую ''норманнскую теорию'', отвергавшуюся советской наукой. Приобрел известность как коллекционер художников-авангардистов, сочинял пьесы в духе ''театра абсурда'', завязал знакомства среди иностранцев (журналистов и дипломатов), работавших в Москве.
Был за это в мае 1965 арестован и осужден к 2 с половиной годам ссылки (формально как ''тунеядец''), отбывал срок в Сибири. В июне 1966 (раньше срока) Амальрик был освобожден со снятием судимости и вернулся в Москву (свою жизнь в ссылке описал в своей первой книге воспоминаний ''Нежеланное путешествие в Сибирь''), работал внештатным сотрудником Агентства печати ''Новости''.
Амальрик первым среди московских диссидентов начал постоянно общаться с иностранными корреспондентами, выполняя роль ''офицера связи'' (выражение Зубарева и Кузовкна) между диссидентскими кругами и зарубежными журналистами. Позднее написал статью Иностранные корреспонденты в Москве (1970), где исследовал правовое положение представителей иностранных СМИ в СССР и причины, мешавшие им нормально заниматься журналистикой.
Вместе с Павлом Литвиновым работал над сборником ''Процесс четырех'' о суде над Александром Гинзбургом, Юрием Галансковым, Верой Лашковой и Алексеем Добровольским и другими; после ареста Павла Литвинова закончил этот сборник и в октябре 1968 передал его иностранным корреспондентам. Был в числе тех, кто помог передать на Запад рукопись Андрея Сахарова ''Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе''.
В конце 1968 уволен с работы и устроился почтальоном.
В апреле-июне 1969 написал эссе ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?'', где сформулировал концепцию ближайшего будущего СССР.
Андрей Гаврилов: Иван, когда вы впервые услышали про Андрея Амальрика?
Иван Толстой: Очень давно. И меня поразило звучание его имени. Дело в том, что человек, который произнес при мне впервые это слово, не смог правильно артикулировать звуки в этой фамилии. Человек произнес что-то вроде ''АмАНрик'', его поправили: ''АмаНрИк''. ''Ну, АмаНрИк, АмАНрик - не важно, но, в общем, вот этот, безумный, который предсказал очень скорую гибель Советского Союза''. Разговор шел приблизительно в середине 70-х годов. Текста книжки или - брошюры, как я впоследствии осознал, ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?'' я очень долго не читал, это, скорее, позднейшее знакомство мое с ней. Конечно, в пересказе, в основных ее идеях книга Амальрика была известна уже давно, поскольку практически все диссиденты ее упоминали. Но запомнил я и некоторый холодок в устах правозащитников по отношению к автору этой брошюры.
Андрей, а вам когда посчастливилось прочитать этот текст?
Андрей Гаврилов: Я читал тексты Амальрика в неправильном, наверное, порядке, по крайней мере, не так, как они были написаны. Если ты не попадал в самую обойму, в центр дистрибуции и распространения самиздата, то тексты могли до тебя доходить чуть-чуть позже, чем до других, или много позже, чем до других. Первое, что я прочел, написанное Амальриком, было ''Открытое письмо Анатолию Кузнецову''. Может быть, потому что это сразу привлекло внимание. Побег Кузнецова комментировался даже советской печатью, это было действительно громкое событие, и реакция на него, конечно, была интересна.
И я помню то ощущение удивления, радостного изумления, когда я читал этот текст, потому что было видно, что имеешь дело с блистательной литературой, даже облеченной в эпистолярную форму. Некоторые фрагменты этого письма я с удовольствием перечитываю и сегодня:
''Я всегда старался не делать того, что я осудил бы в душе'', - писал Амальрик. - Я не только не вступил в партию, как вы, но даже в комсомол и в пионеры, хотя меня, маленького мальчика, настойчиво побуждали сделать это. Я предпочел быть исключенным из университета и расстаться с надеждой стать историком, но не исправлять ничего в работе, которую я сам считал правильной. Я предпочел вообще не носить свои стихи и пьесы в советские издательства, чем уродовать их в надежде, что меня напечатают''.
Иван Толстой: Андрей, простите, что перебиваю вас, но, возможно, следует напомнить нашим слушателям, тем, кто это забыл или почему-то не знает, кто такой Анатолий Кузнецов и почему Андрей Амальрик его осуждает и пишет ему открытое письмо?
Андрей Гаврилов: Анатолий Кузнецов был одним из популярных советских писателей, авторов популярнейшего же журнала ''Юность'', такого как бы оплота вольномыслия в 60-е, даже в 70-е годы, автор повести ''Бабий Яр'', которая была изуродована советской цензурой и полный текст ее появился, после побега Кузнецова, только на Западе; автор замечательного рассказа ''Артист миманса'', прекрасного рассказа о маленьком актере и его судьбе в театре, рассказа настолько безысходного и настолько неожиданного в советское время, что советская официальная критика на него немедленно набросилась. А также он написал довольно много весьма, что бы ни говорили, но, в общем, весьма правоверных текстов, которые были опубликованы отдельными изданиями, рассказами, в том же журнале ''Юность'', и так далее.
Для того, чтобы выехать за границу (он уже планировал свой побег) Анатолий Кузнецов, по его собственным словам, согласился работать на КГБ и, опять же, по его словам, даже написал доносы на ряд писателей. Этим и была вызвана реакция Андрея Амальрика, этим была вызвана необходимость этого открытого письма.
Иван Толстой: Может быть, Андрей, вы позволите мне внести некоторое уточнение. Попав на Запад, Анатолий Кузнецов публично рассказал о том, что он записался в стукачи, в доносчики и заявил, что никого другого способа попасть за границу и, вообще, выжить в литературном мире Советского Союза, кроме как заделаться осведомителем, не существует, и поэтому он, конечно же, морально осуждает свой поступок, но технически у него не было выбора. И вот это самое, по-видимому, и осуждает Андрей Амальрик, правда?
Андрей Гаврилов: Да. Андрей Амальрик пишет:
''Я не хочу сказать, что все, кто хочет большей свободы для себя и своей страны, должны выйти со знаменами на Красную площадь. Однако им следовало бы отказаться от обиходного цинизма, который одинаково обесценивает правду и ложь, поверить в какие-то моральные ценности, пусть даже смешные, и пытаться обрести внутреннюю свободу. Как это сделать - по-видимому, каждый должен решить сам. Не каждый может, да и не всегда это лучший способ, открыто выступить против тех условий, в которых мы живем. Но лучше вообще молчать, чем говорить неправду, лучше отказаться от публикации какой-то своей книги, чем выпустить прямо противоположное тому, что написал сначала, лучше отказаться от поездки за границу, чем стать ради этого осведомителем или "отчитаться" фиглярской поэмой, лучше отказаться от пресс-конференции, чем публично заявлять, что в нашей стране существует свобода творчества. Если отдельный человек или вся страна действительно хотят быть свободными, они должны как-то добиваться свободы, хотя бы путем несотрудничества с теми, кто их угнетает. Но иногда ради этого следует рисковать даже той свободой, какую имеешь''.
В этом письме не только перепалка (в хорошем смысле слова) с Кузнецовым, но еще и оценка общества, в котором жил Амальрик:
''Народ не заменит правительство не потому, что правительство хорошо, а потому, что плохи мы сами - мы пассивны, невежественны, боязливы, даем обмануть себя примитивными мифами и опутать бюрократическими путами, позволяем уничтожить наиболее активных наших граждан, в большинстве своем не понимаем своего положения, наша интеллигенция подкуплена, запугана и лишена моральных критериев, однако постепенно мы начинаем находить в себе силы - и это значит, что рано или поздно многое можно будет изменить''.
Это были цитаты из ''Открытого письма Андрея Амальрика Анатолию Кузнецову'', ноябрь 1969 года. И если, Иван, вам и нашим слушателям, да, впрочем, и мне, кажется, что это письмо, особенно некоторые его пассажи, было написано вчера, может быть, это только подчеркивает то, с чего я начал нашу программу, - что Андрей Амальрик был великолепным публицистом.
Иван Толстой: Обратимся к воспоминаниям современников. В 1973 году в нашей нью-йоркской студии состоялась беседа об Амальрике недавно выехавшего из СССР правозащитника Юрия Штейна и радиожурналиста Владимира Юрасова.
Владимир Юрасов: Юрий Генрихович, как давно вы знаете Андрея Амальрика?
Юрий Штейн: Года с 68-го. Последний раз виделся с ним перед его поездкой в деревню в начале мая (1970 года), недели за две до ареста. Лето Андрей обычно проводил под Рязанью, в глуши. Это пристрастие к деревенскому быту зародилось у него, коренного москвича, после сибирской ссылки.
Владимир Юрасов: Юрий Генрихович, а каков Амальрик в быту, в кругу друзей, как вы его знали?
Юрий Штейн: На людей, мало его знавших, Амальрик, мне кажется, особого впечатления не производил — внешность не яркая, худощавый, небольшого роста, немногословен, скорее, даже, замкнут. Чем Амальрик, пожалуй, и выделялся, так это разве что своей деликатностью, подчеркнутым уважением к собеседнику, даже если тот оказывался для него малоинтересным. Но сойдясь с Амальриком поближе, убеждаешься, что он умен, эрудирован хорошо знает современную живопись.
Познакомился я с Амальриком, когда ему уже было около тридцати, а из-за своей хрупкой комплекции выглядел он почти мальчиком, и из-за этого внешнего впечатления, и еще из-за его скромности и, вроде бы, даже скрытости такой, я, как и многие наши общие друзья, долго его недооценивал. Пока не наткнулся в самиздате на ''Нежеланное путешествие в Сибирь''.
Владимир Юрасов: Это его книга о ссылке в Сибирь?
Юрий Штейн: Да, это его первая крупная вещь, автобиографическая. В ней он рассказывает об истории своего первого ареста — суд, этапирование в Столыпинском вагоне на Восток. Особенно живописны картины жизни сибирской деревни, где Амальрик работал пастухом, и очень точно увиденные: с теплой симпатией к деревенским жителям и с состраданием к их суровому, беспросветному быту. Несмотря на, казалось бы, такой мрачный характер воспоминаний ссыльного, в книге много юмора и метких житейских зарисовок. Этот свой жизненный опыт Амальрик потом обобщает, социологически исследует в позже опубликованных публицистических работах.
Владимир Юрасов: Юрий Генрихович, а напомните, за что Амальрик был арестован и сослан в Сибирь?
Юрий Штейн: По указу - за тунеядство, за нетрудовой образ жизни. А фактически - за общение со знакомыми иностранцами, туристами и корреспондентами западных газет. Вернее, даже, за отказ сотрудничать с КГБ, предложившего Амальрику участвовать в провокации против этих самых иностранцев.
Владимир Юрасов: А как долго Амальрик пробыл в ссылке?
Юрий Штейн: В общем-то, не так долго - около полутора лет. Вернулся Амальрик в Москву осенью 1966 года. Это было, если вы помните, довольно бурное время: только что закончился процесс Синявского и Даниэля, первые кампании писем протеста, все это было очень непривычно. Вскоре последовал арест группы Гинзбурга и Галанского. Волна коллективных протестов становится еще более значительной.
Владимир Юрасов: И что же, Амальрик включился в эту кампанию, тоже подписывал коллективные протесты?
Юрий Штейн: Нет. Амальрик, по натуре своей — индивидуалист. Он внимательно следил за происходящим, не осуждал своих товарищей-подписантов, даже, более того, относился к ним с уважением, но сам ни тогда, ни в последующие годы коллективных писем не подписывал. По своему гражданскому темпераменту Амальрик, мне кажется, сродни академику Сахарову и, пожалуй, даже Солженицыну. Он чувствовал ответственность за судьбы своей страны в более широком плане и, так же, как и Сахаров, пытался разъяснить властям грозящие государству бедствия.
Так, вскоре после возвращения из ссылки, в декабре 1967 года, Амальрик обратился с письмом к члену ЦК, главному редактору газеты ''Известия''. Этот демарш Амальрика можно сравнить с известным обращением Сахарова об интеллектуальной свободе, позже написанным - конечно, в более скромных масштабах. Главную опасность для будущего страны Амальрик видел тогда в агрессивных устремлениях Китая. Своим письмом Амальрик и хотел обратить внимание властей на эту роковую, как ему казалось, опасность. Амальрик не намеревался распространять свое письмо в самиздате, он надеялся, что если его письмо и не напечатают, то хотя бы прислушаются к его мыслям люди, определяющие политику в государстве. Так вот, Амальрика это беспокоило, беспокоило то, чтобы перед лицом возможного китайского вторжения страна его не оказалась в одиночестве.
Иван Толстой: Мы подошли к разговору о главном произведении Амальрика – его брошюре ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?''.
Андрей, я не знаю, как вам, а мне эта брошюра исключительно нравится. Она нравится мне своей язвительностью, кинжальностью, исключительным изяществом изложения, она нравится своей моральной неподкупностью, она нравится своей краткостью. Я считаю, что в ней Андрей Амальрик доказал, что он действительно настоящий писатель, настоящий публицист. Я не знаю, с чем точно можно сравнить его манеру, впечатление, которое остается после нее, но у меня в голове возникает два имени - Аркадий Белинков и гораздо более старый и более классический автор Александр Иванович Герцен.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, мне Герцен не приходил, честно говоря, как-то в голову, но в том, что касается Белинкова, я с вами абсолютно согласен; у них очень разная манера: один все-таки более желчный, другой все-таки более добрый; не забывайте, что была даже поговорка в диссидентских кругах - ''добр, как Амальрик'', но эта безжалостная манера письма, в которой чувствуется такое уважение к мнению каждого, но в том числе и своему, - честно говоря, я не знаю, кто в послегерценовское время может сравниться с этими двумя людьми - Белинковым и Амальриком - как публицист. Это не значит, что не было публицистов, были хорошие, великолепные, были гениальные публицисты, но эти двое для меня стоят особняком. Когда я читал 1984 год Амальрика, я помню это ожидание (потому что, повторяю, до этого я прочел письмо Кузнецову) и некоторое разочарование тогда, потому что я прочел первую часть, потом тут же прочел вторую (напомню нашим слушателям, что вторая часть посвящена теме, которая, наверное, была особенно близка Амальрику, - это возможному советско-китайскому противостоянию), и поскольку в то время никакого противостояния не было (а лет-то мне было не очень много, когда мне попалась эта брошюра в руки), я подумал: а дальше? Ну вот, хорошо, вот СССР, вот Китай, а где то, из-за чего весь тот сыр-бор? И, к счастью, начал перечитывать брошюру снова. И уже спокойно упивался практически каждой фразой этого великолепного публицистического, исторического труда.
Мы так много об этом говорим, я надеюсь, вы мне позволите, я прочту несколько цитат из этой работы Андрея Амальрика, и те, кому эти цитаты покажутся интересными, пусть возьмут всю брошюру и прочтут ее целиком, мы, конечно, целиком ее прочесть не можем. Итак, цитаты из брошюры Андрея Амальрика ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?'':
''Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности. Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-то ловкий человек хорошо устроится за его счет. Само слово “свобода” понимается большинством народа как синоним слова “беспорядок”, как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность — это дико для народного сознания.
Мы как народ не пережили европейского периода культа человеческой личности, личность в русской истории всегда была средством, но никак не целью. Парадоксально, что само понятие “период культа личности” стал у нас означать период такого унижения и подавления человеческой личности, которого даже наш народ не знал ранее. Вдобавок постоянно ведется пропаганда, которая всячески стремится противопоставить “личное” — ”общественному”, явно подчеркивая всю ничтожность первого и величие последнего. Отсюда всякий интерес к “личному” — естественный и неизбежный — приобрел уродливые эгоистические формы''.
И дальше:
''Народ верит в собственную национальную силу, которую должны боятся другие народы, и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам. При таком взгляде нетрудно понять, какие формы будет принимать народное недовольство и во что оно выльется, если режим изживет сам себя. Ужасы русских революций 1905-07 и 1917-20 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками''.
''Потребность в живой националистической идеологии не только все больше ощущается режимом, но подобная идеология уже формируется в обществе, прежде всего в официальных литературных и художественных кругах (где она, видимо, возникла как реакция на значительную роль евреев в советском официальном искусстве), однако она распространяется и в более широких слоях, где имеет своего рода центр — клуб “Родина”. Эту идеологию условно можно назвать “неославянофильской” (не путая ее с отчасти проникнутой славянофильством “христианской идеологией”, о которой мы говорили раньше) — для нее характерен интерес к русской самобытности, вера в мессианскую роль России, а также крайнее пренебрежение и вражда ко всему нерусскому. Поскольку эта идеология не была непосредственно инспирирована режимом, а возникла спонтанно, режим относится к ней с некоторым недоверием (примером чему может служить запрещение фильма “Андрей Рублев”), однако с большой терпимостью — и в любой момент она может выйти на авансцену''.
Андрей Гаврилов: Когда мы слушали результаты опроса жителей Петербурга, там прозвучала одна гениальная фраза, я не помню даже, кто ее сказал, мужчина или женщина: ''Нет, но сейчас до 1984 года уже не доживет''. То есть, человек как бы предусмотрел возможность параллельной истории. Вы вдумайтесь в этот ответ: ''Сейчас уже до 1984 года не доживет'', - сказал человек в 2011 году. Так вот, мне бы хотелось сказать, что сейчас брошюра Амальрика воспринимается как блистательное произведение из 1969 года, но, вместе с тем, с каждым днем отдельные ее фрагменты, отдельные ее пассажи воспринимаются как футурологическое прозрение. И я думаю, что если заменить слово ''СССР'' словом ''Россия'', а 1984 год чем-то еще (не беру на себя смелость предложить вариант), то очень многие фразы покажутся практически пророческими.
Иван Толстой: 28 июля 1970 года американская телекомпания ''Columbia Broadcasting System'' показала сенсационный материал под названием ''Голоса оппозиции''. В Москве, в частной квартире, была установлена кинокамера, которая записала интервью для телевидения московского корреспондента ''CBS'' Уильяма Коула с четырьмя московскими советскими правозащитниками - Петром Якиром, Андреем Амальриком, Владимиром Буковским и Александром Гинзбургом. (Впрочем, интервью с Андреем Амальриком было записано несколькими неделями ранее, а ко времени записи общего интервью Амальрик был уже арестован). Через несколько дней, 1 августа 1970 года, Радио Свобода все четыре интервью дало в своем эфире.
Вот что говорил в подпольных условиях Андрей Амальрик американскому корреспонденту, который заинтересовался им, конечно же, прежде всего, потому, что в Амстердаме к тому время уже вышла его знаменитая брошюра ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?''. Включаем архивную запись.
Андрей Амальрик: Я думаю, были три главные причины, по которым я решил написать эту книгу и добиваться ее опубликования.
Во-первых, это озабоченность судьбами моей страны. Уже несколько лет назад я начал задумываться о том, что мою страну в недалеком будущем поджидают катастрофы и дважды писал об этом в редакции русских газет в Москве, но получил самые бессодержательные ответы. И тогда я решил иначе предать гласности свои мысли.
Во-вторых, поскольку, как я понимал, моя книга выйдет заграницей, будет распространяться главным образом за границей, я ставил себе целью опровергнуть те ходячие и неверные представления о моей стране, которые распространены за границей, главным образом, в США, о якобы происходящей либерализации советского режима.
И, в-третьих, у меня была причина, которая есть у каждого автора, который пишет книгу: раз мне пришли в голову эти мысли, то естественно, я хотел написать это.
В действительности, как я думаю, происходит не либерализация режима, а его дряхление. Либерализация предполагала бы, что режим сознательно проводит какие-то реформы, а, в действительности, режим просто все более и более теряет контроль над положением в стране. Конечно, с точки зрения американцев советский режим гораздо более контролирует свою страну, чем, скажем, американское правительство свою. Но для тоталитарного режима этот контроль уже недостаточен. Как пример я могу привести необычайно широкое распространение самиздата, о чем я уже говорил, то есть распространение в списках нецензурованной литературы. Это происходит не потому, что режим либерально смотрит на эти вещи или сознательно разрешает это, а просто потому, что режим не может справиться с этой проблемой, главным образом потому, что необычайно возросло количество интеллигенции, необычайно повысилась ее роль в современном обществе, и интеллигенция уже не может и не хочет довольствоваться скудной официальной литературой, которая ей предлагается.
Иван Толстой: После всех этих активных шагов Амальрика – после общения с иностранными корреспондентами, после интервью, после ''Открытого письма Анатолию Кузнецову'' и особенно после выхода трактата ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года,'') – в кругах московских правозащитников и среди западных журналистов стали упорными слухи о том, что Амальрик не может не быть агентом КГБ. В противном случае он был бы арестован. Как вспоминал публицист Борис Шрагин, один из его знакомых, узнав о наконец-то свершившемся аресте Андрея Алексеевича, с облегчением вздохнул: слава Богу, значит, не стукач: Магаданские лагеря были лучшей гарантией порядочности человека.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, мне представляется, что характерная черта жизни 60-80-х годов, жизни всего общества в целом и определенной его части, это была навязанная паранойя. Правозащитники были абсолютно правы в том, что они пытались оградить себя, своих близких от чересчур пристального внимания со стороны КГБ. Они были абсолютно правы в том, что КГБ, конечно, подсылал к ним провокаторов, стукачей, осведомителей, как их ни называй, суть от этого не меняется. Как мы видели, даже такой ''прогрессивный'' писатель, как Анатолий Кузнецов, автор нашумевшего ''Бабьего яра'' и чуть ли не жертва режима, оказался, по его собственному признанию, осведомителем тайной полиции. И вот эта абсолютная правильность в том, чтобы попытаться сохранить себя, зачастую даже свое физическое существование, приводило к тому, что недоверие, нежелание пустить постороннего человека, неверие в счастливую звезду кого-то, кого, почему-то, ''не взяли'', к сожалению, благодаря усилиям КГБ, становилось нормой. Осторожность превращалась, как я уже сказал, в паранойю, недоверие превращалось в подозрительность.
Самое ужасное, что это было правильно. Чтобы понять очень многое из того, что происходило с героями наших программ и, вообще, жизнь в СССР в те годы, нужно, к сожалению, это понять, а если это понять невозможно, нужно в это поверить.
Когда в компании появлялся человек, который не очень боялся, который говорил, что хотел, и который, почему-то, не был арестован, посажен, допрошен, общая точка зрения была, что с ним не все чисто. Это ужасно, когда это касалось просто какого-то знакомого человека, который пришел с улицы, человека, с которым познакомился в институте, на работе, и это вдвойне неприятно, практически трагично, когда это касается человека, который все свои силы, всю свою энергию потратил на то, чтобы облегчить жизнь своего общества, улучшить жизнь своей страны, для того, чтобы каким-то образом попытаться облегчить гнет того режима, который ему казался нечеловеческим. Это история Андрея Амальрика.
Мы знаем много людей, которые подверглись такому сомнению, чуть ли не остракизму, в конце концов, одна из знаменитых повестей Даниэля ''Искупление'' посвящена именно этой атмосфере подозрительности, которая царила в советском обществе. Я знаю людей, которые много лет считались стукачами только потому, что, вроде бы, ''все об этом знали'' и потому, что ''вы же видите - с ним ничего не случилось, хотя он и самиздат таскает и бог знает что говорит''.
Я знаю людей, судьбы которых были сломаны навсегда и память о которых навсегда очернена тем, что они, якобы, были сотрудниками КГБ. И самое ужасное, что до сих пор их родные, их дети, их друзья не знают точно, так это было или нет, потому что эти люди уже нас покинули, ушли в другой мир, а, разумеется, добиться истины от органов невозможно. Это жуткая история, это грустная судьба, мне жаль, что Амальрик был объектом таких подозрений. Но это было.
Иван Толстой: 21 мая 1970 года Амальрика арестовали и этапировали в Свердловск, где состоялось следствие и суд. На процессе ему инкриминировались его произведения и интервью. Второй подсудимый, свердловский инженер Лев Убожко, обвинялся в распространении работ Амальрика.
Не признав себя виновным и отказавшись участвовать в судебном разбирательстве, в последнем слове Амальрик сказал: ''Ни проводимая режимом охота за ведьмами, ни ее частный пример - этот суд, не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю, впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы, и все же я думаю что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим''.
Суд приговорил его к трем годам лагерей ''за распространение ложных измышлений, порочащих советский строй''. Срок он отбывал в Новосибирской и Магаданской областях. В день окончания срока, 21 мая 1973 года, против Амальрика было возбуждено новое дело по той же статье, и в июле он получил еще три года лагеря. После 4-х месячной голодовки протеста приговор был смягчен - три года ссылки. Возвратился из Магадана в Москву в мае 1975-го. В июле 1976-го Амальрик эмигрировал из СССР.
Но прежде, чем мы последуем за нашим героем, остановимся еще на некоторое время на советской территории, так сказать, присядем на дорожку. Мы исказили бы амальриковский портрет, если бы обошли вниманием его увлеченность современной живописью. И жена Андрея Алексеевича Гюзель Макудинова была живописцем, и сам Амальрик увлекался изобразительным искусством, и в его окружении было много официальных и еще больше неофициальных художников. Вот как он сам рассказывал об этом – уже на Западе – искусствоведу Игорю Голомштоку, спросившему о влиянии художников на формирование его личности:
Андрей Амальрик: Безусловно, повлияло. Я бы хотел тут назвать троих, в первую очередь, художников, которые повлияли на меня, просто на мою дальнейшую жизнь. Это Оскар Рабин, которого я уже назвал. Это все люди, которые старше меня, я тогда был молодой человек, мне было 24 года, когда я с ними познакомился. Они оказали на меня влияние. Это Оскар Рабин, и сама позиция которого, то есть его независимая работа, и разговоры с ним, его сдержанность, его доброжелательное отношение ко многим другим художникам, они оказали на меня большое влияние.
Вторым я бы хотел назвать Владимира Вейсберга, тоже замечательного и, даже, в известном смысле уникального для России художника. И для меня много значила не только его живопись, но и общение с ним. Я думаю, что тому пониманию живописи, на которое я претендую сейчас, во многом обязан Вейсбергу. Вейсберг, конечно, очень сильно на меня повлиял в смысле понимания искусства, и не только живописи, но, я думаю, и театра, и литературы.
И третьим я бы хотел назвать Анатолия Зверева, художника тоже очень замечательного, к сожалению, не сделавшего и десятой доли того, что он мог бы сделать, по причине тяжелой жизни и некоторых черт, вообще присущих русским художникам. Но я бы еще сказал, что это человек с очень своеобразным чувством юмора, и он повлиял на меня, скорее, в этом смысле. В общем, общение с этими тремя художниками мне дало очень многое. И с другими тоже, но всех трудно перечислить.
Игорь Голомшток: В те отдаленные времена, я слышал, что вы собирались снимать кино о неофициальном искусстве?
Андрей Амальрик: Да, правильно. Такой фильм был даже снят. Двое моих знакомых, муж и жена, сняли такой фильм, и он сейчас в Москве. Думаю, уже сейчас он представляет большой интерес, а в будущем представит еще больший.
Иван Толстой: Андрей Амальрик в интервью искусствоведу Игорю Голомштоку. Радио Свобода, голландская запись 1976 года. Мы попросили друга Амальрика, правозащитника Сергея Григорьянца, определить его место в отечественном инакомыслии.
Сергей Григорьянц: Андрей остро себя чувствовал диссидентом среди диссидентов. Вот у Андрея не было союзников, и это очень большая потеря для России.
Андрей Гаврилов: А друзей? У него были друзья? Я почему задаю этот вопрос. Я никогда не знал его и я знакомился с его мыслями, с его сочинениями по самзидату, по-моему, потому что даже тамиздатовские издания почему-то до меня не доходили, или доходили уже в перепечатанном виде. И я помню свое ощущение, может, оно неправильное, но от Амальрика у меня всегда было ощущение одного в поле воина. Вот мне всегда почему-то казалось, я не во всем был с ним согласен, в чем-то был, что-то не понимал, что-то понимал, но когда я его читал, это, пожалуй, был единственный человек, вот у меня было ощущение, что вокруг никого, как будто он в пустыне стоит. Конечно, это было не так. Но почему это было? Может быть, какие-то личные вещи?
Сергей Григорьянц: Вы знаете, вопрос, который вы задали, для меня в какой-то степени личностный. Вот я выписал вот сколько пунктов, и это далеко не все, того, что у нас было с ним общего. И это бесконечный список. Начиная с того, что и его, и меня выгнали из Московского университета, и дальше бесконечно - это общие знакомые, это общие проблемы, причем разные не только диссидентские, но и знакомые разные, скажем, Румнев, Костаки, та же самая Надежда Яковлевна или Алиса Коонен.
Во-первых, я не думаю, что Андрею, в принципе, нужны были близкие друзья. Я думаю, что как раз такое количество очень разнообразных, из разных сред, по сути дела. В своей книге ''Записки диссидента'' он ведь очень подробно перечислят большое количество знакомых. И я, зная почти всех их, понимаю, что ни один из них не был другом. И я думаю, что это могло происходить только потому, что, в общем, Андрею это не было нужно. Он был настолько внутренне самодостаточен и, скажем так, остер, что, с одной стороны, уж так близко общаться с ним было не очень легко, потому что он очень четко и острее, кстати говоря, чем все остальные, это не только почувствовал, но и написал. Это же было время (наверное, оно в какой-то степени и всегда), когда была не только официальная, очень диктующая твое поведение и твои взгляды точка зрения власти на отношение ко всему, но точно также была достаточно диктаторская и уже в силу того, что она была общей, конечно, ограниченная, но вот такая либеральная позиция.
Иван Толстой: ''Зависеть от царя зависеть, от народа...''.
Сергей Григорьянц: Да, и Андрея не устраивало, как и Пушкина, ни то, ни другое. Он не вписывался ни туда, ни туда. И это было связано, конечно, с его поразительной подлинной индивидуальностью.
Иван Толстой: Сергей Григорьянц. Андрей, видит Бог, мы в сегодняшней программе успели обсудить только половину запланированных тем. И нам придется пойти еще на один круг и встретиться для разговора об эмигрантской части амальриковской биографии.
Книга “Записки диссидента”, статья “СССР и Запад в одной лодке”, историческое исследование о Григории Распутине, борьба за встречи с сильными мира сего для разъяснения позиции советских правозащитников и, конечно, трагический финал – гибель глубокой ночью в горах Испании: специально для нашей программы мы записали свидетельство человека, находившегося с Андреем Амальриком в одной машине. И впервые дадим это в нашей следующей программе.
Андрей Амальрик. Годы на Западе. Через две недели в цикле ''Алфавит инакомыслия''.
А мы на этом заканчиваем сегодняшнюю программу.
Пишите нам по адресу svoboda-radio@ mail.ru
