Иван Толстой: 17 января в Северной Каролине скончался ленинградский правозащитник, самиздатчик, политический заключенный, эмигрант, журналист, директор Русской Службы Радио Свобода Юрий Львович Гендлер. Ему шел 75-й год. В январе на наших волнах мы прощались с любимым директором, сегодня – слова признательности друзей и коллег. И – голос Юрия Львовича из аудио-архива.
19 июня 1991 года. Программа Александра Гениса ''Поверх барьеров''. Тема: буржуи, их прошлое, настоящее, будущее. У микрофона Юрий Гендлер.

Юрий Гендлер: Действительно, в связи с предложенной вами, Александр Александрович, темой мне тут же вспомнилась недавняя фотография на первой странице ''Нью-Йорк Таймс'', иллюстрирующая репортаж из Эфиопии. На фотографии, над поверженной огромной статуей солидного человека в костюме ''тройка'', при галстуке и при жилете, танцуют какие-то оборванцы в джинсах и t-shirt, то есть, футболках. Поверженный вождь — Ленин, Владимир Ильич.
Как можно было объяснить это фото с точки зрения понятий и терминологии начала века? Толпа контрреволюционеров празднует временную победу. Но как это видится сегодня, в конце XX столетия? Народ, общество, пляшут над обломками старого мира, мира буржуазии и пролетариата, капитализма с социализма, над всеми этими уже давно ничего не отражающими реальность понятиями. И если принять вот эту точку зрения, то становится совершенно ясным, что случилось со статуей Ленина в Эфиопии, а до нее еще и в десятке стран мира. Ведь если нет буржуазии, то и Ленин не нужен. Если же остаться в кругу представлений, понятий и терминологии, выработанной в 19-м веке (кстати, и тогда тоже вносившей немало путаницы), то окажется крайне сложным объяснить многие мировые явления. Например, такое: Соединенные Штаты Америки. Каждому, кто сталкивается вплотную с этой цивилизацией, становится самоочевидным, что Соединенные Штаты - не буржуазная страна. Ее культура, стиль жизни, даже то, что называется ''body language'' (дословно - ''язык тела'', а, точнее - ''язык жестов'') - не буржуазны. Не антибуржуазны, а именно не буржуазны. Можно взять на выбор любой разрез американской жизни и проследить, как и в основе своей замысел был не буржуазный.
Вот Борис Михайлович (Парамонов — И.Т.) заметил, что появление и рост буржуазии связаны с городом. Так и в этом отношении Штаты отличаются от матушки Европы. Создателю Декларации Независимости Америка виделась как континент без городов, неким воплощением руссоисской мечты. Что, правда, не реализовалось. Но большой город в Соединенных Штатах - не самое лучшее место для жизни. А ныне, с новым витком цивилизации, существование города в Штатах вообще находится под вопросом.
Поразительно интересна первоначальная реакция эмигрантов из Советского Союза на Америку. Это зачастую недоумение, неприязнь, а, порой, и прямая ненависть. И причина всем этим чувствам — нас обманули, мы хотели в старый, добрый буржуазный мир, а попали на другую планету. Один мой знакомый, эмигрировавший еще раз - из Штатов в Европу - потом мне говорил: ''Фу, наконец-то! Наконец-то душевно отдохнул!''.
А чему тут удивляться? Нам же с детства вбивали в голову все эти ''буржуазия-пролетариат'', ''товар-деньги-товар'', ''прибыли-сверхприбыли'', ''капитализм-социализм'', и так далее, и тому подобное. И даже если мы смутно догадывались, что что-то тут не так, то не могли же предположить, что все не так. Более того, нас воспитали на буржуазной, в сущности, культуре, и кто этому особенно посодействовал, так это Сталин. Вот, кто понимал, по крайней мере — интуитивно, что надо поставить какой -то заслон разгильдяйской заокеанской культуре и выбрал, конечно, самое сильное и испытанное идеологическое оружие — культуру буржуазную. Перефразируя самого Сталина, скажем так: буржуазную по форме, социалистическую по содержанию.
Но вся беда в том, что и социализм - изобретение буржуазии. Крайне любопытно то, что внедрение буржуазных культурных форм - опер и балетов, симфоний и скрипачей, толстых журналов и длинных романов - особенно усилилось после того, как Сталин в годы войны пощупал, так сказать, ''живых'' американцев и, видимо, понял, насколько серьезны исходящие от этой страны импульсы. В сталинские годы закрепилась и довольно странная для вождей пролетариата униформа - костюм с белой рубашкой при обязательной, почему-то, шляпе.
Надо сказать, что проблема, как одеться на людях, для новых революционных вождей - так, чтобы выглядеть одновременно и антибуржуазными, и антиамериканскими, - не такая уж простая, как кажется на первый взгляд. Фидель Кастро, например, с этим уже лет тридцать мучается, и поэтому одежду не меняет. Но при всей своей патологической ненависти к Соединенным Штатам, Фидель Кастро любит бейсбол так же, как Сталин - голливудские фильмы, и можно с уверенностью сказать, что эта пагубная страсть ни к чему хорошему не приведет.
Так или иначе, политическая история ХХ века нас учит, что там, где появляются джинсы, рушатся старые порядки. И, опять же, удивляться тут нечему. Джинсы - это ведь не те рабочие брюки, в которых когда-то сгребали навоз, а символ нового массового общества, его культуры. Шествие джинсов по миру не было бы столь победоносным, если бы существовали сильные буржуазные слои, способные интеллектуально, духовно и - что немаловажно - материально поддерживать свою буржуазную культуру.
Я понимаю, что тут может возникнуть немало вопросов. Ведь нужна же какая-то терминология, как нужен почтовый адрес, чтобы отправить письмо. Ведь есть богатые и бедные, развитые и слаборазвитые, имущие и неимущие. Конечно, есть, как есть синеглазые и кареглазые, и всегда будут, но создавать новые термины, способствующие пониманию и осознанию новой мировой реальности, - не наше журналистское дело. Пусть этим занимаются философы, социологи и профессора-экономисты - им за это деньги платят. Мы, журналисты - лишь зеркало, отражающее предметы, а не их создающие.
И в этом качестве могу поделиться одной журналистской находкой. Изучив более или менее внимательно основополагающие американские документы - Декларацию Независимости, Конституцию, решения Верховного суда и речи американских президентов - я ни разу не обнаружил там вот этих слов: ''буржуа'' и ''буржуазия'', ''капитализм'' и ''капиталист'', и лишь один раз нашел ''частную собственность'', и то не в том смысле, который следовало бы ожидать от страны, так сказать, классического капитализма. И - ничего, живут, перебиваются кое-как.
Вот такие мысли пришли мне в голову при виде фотографии поверженной статуи вождя в костюме ''тройка'', над которой танцевала толпа в джинсах и t-shirt.

Иван Толстой: Юрий Гендлер, запись 91 года. Подельником Юрия Львовича на процессе самиздатчиков, арестованных в Ленинграде конце 68 года, был Анатолий Студенков. Он знал Гендлера еще со школы.

Анатолий Студенков: Это было очень давно, мы познакомились, по-моему, в 1945 году, когда он, насколько я помню, приехал из эвакуации в Ленинград. Я был всю блокаду в Ленинграде, а его какое-то время не было, и он появился в нашей школе примерно в третьем классе. Вот так мы познакомились.

Иван Толстой: Это была дружба с первого взгляда или как?

Анатолий Студенков: Да, дружба с первого взгляда. Любовь с первого взгляда - если бы речь шла о существе женского пола. Он был очень умным мальчиком, очень отличался от всех в классе, и что-то такое между нами произошло. Мы примерно с пятого класса очень крепко подружились и свою дружбу пронесли буквально до последних месяцев. Хотя в 1973 году мы разошлись, как в море корабли, - он уехал в Америку. Ни в какой не в Израиль, естественно, а прямо в Америку, ну, с небольшой остановкой в Риме. И наши контакты полностью прервались до 1988 года, когда вдруг, внезапно, уже после начала перестройки, вдруг появилась его жена Алёна.

Иван Толстой: Анатолий Михайлович, но детская дружба, дружба, школьная, как известно, отличается и от юношеской и, тем более, от взрослой. Те вещи, на которых люди сходятся в школе, могут быть совершенно не привлекательны потом и знаменателем общим не становятся. А каким образом вам удалось эту дружбу все-таки пронести в других обстоятельствах, по мере того, как вы взрослели оба?

Анатолий Студенков: А вот это какой-то необычный феномен. Мы не раз с ним отмечали, что вот это нечто удивительное, ни на что не похожее, вот такая крепкая дружба, несмотря на то, что мы, в принципе, были разными людьми: он - откровенно гуманитарного взгляда, а я - откровенный технократ (что он многократно подчеркивал). Я даже не знаю, почему это произошло, то есть нам не помешало ничто, даже то, что мы в школьные годы были влюблены в одну девушку и на этой почве на несколько лет в пух и прах разругались. Потом снова помирились, и вот так - до 1968 года.
В 1968 году вот этот был процесс - в течение примерно одного года мы, в общем-то, хлебали тюремную баланду из одного котла - за КГБ там, на Литейном. А потом он в 1973 году окончательно уехал.
Я думаю, что тут главным образом, конечно, его личные качества сыграли роль. Потому что он был очень интересным человеком, интеллектуалом в хорошем смысле слова. Он много давал своим друзьям, то есть, мы много от него узнавали.
У нас же была компания большая: сначала это была школьная компания девчонок и мальчишек, потом компания единомышленников. Мы встречались регулярно, вели бесконечные беседы на серьезные темы, мы могли говорить ночь на пролет. У нас это, кстати, называлось, это он придумал, тема наших постоянных, многочасовых, многодневных, нескончаемых бесед была им в конце концов сформулирована так: об эквивалентном отношении субстанции бытия к чистому разуму вообще. И, в общем, конечно, мы говорили о политике. Политическая составляющая - это было, наверное, главное. И вот именно эту составляющую он внес в компанию, в среду своих друзей, среди которых был и я. То есть, его можно было слушать бесконечно - какую бы тему он не брал, можно было сидеть и слушать его, и почти со всем, что он говорил, мы соглашались.

Иван Толстой: Анатолий Михайлович, для того, чтобы говорить о политике, нужно все-таки этой политикой не просто интересоваться, но нужно как бы себя интеллектуально и культурно подпитывать в этом отношении, а это, по-видимому, означает не только чтение газеты ''Правда'', но и чтение некоторых других изданий. Вот расскажите, пожалуйста, как в ваших руках появился самиздат, откуда появился и что это были за книжки и машинопись?

Анатолий Студенков: Это, конечно, целая история, это огромный, мощный пласт. Было несколько американских выставок в Ленинграде, на одной выставке он познакомился с гидом, его фамилия была Свеклоч, и от него получил несколько книг. В частности, одна из первых книг - Брук Берже ''Облик Америки''. Я очень хорошо запомнил эту книжку, с нее началось это увлечение тамиздатом. Он получил эту книжку и несколько других - Раух, Милован Джилас, (Тибор) Мераи ''13 дней''. Вот такие явно антисоветские, которые котировались как антисоветские, как запрещенная литература.
Один раз он книги вынес из гостиницы ''Европа'', из номера этого Свеклоча. Они вышли вместе с женой Алёной и с дочкой, дочка была еще совсем маленькой девочкой, он ее держал в одеяльце, у дочки были подложены несколько книг, а жена вышла в туфельках, которые ей Свеклоч подарил. За ним была устроена погоня, машина КГБ - драматическая довольно история, он об этом рассказывал. Короче говоря, таким, в частности, способом.
А потом... Дело в том, что после 1956 года, после доклада Хрущева и разоблачения культа личности, была какая-то амнистия, и у него в университете появились несколько ребят, вот я одного хорошо помню, такой Леня Васильев, которые были реабилитированы, которые сидели. И вот через них, через этого Леню Васильева, он познакомился с несколькими людьми в Москве. А Москве в то время работали такие выдающиеся личности, как Виктор Красин и Павел Литвинов - вот были два лидера. И вот от Виктора Красина мы стали регулярно получать в большом количестве эту литературу на пленках. Часть была на фотобумаге, часть - на пленках. И с этих пленок мы печатали. И это все читали запоем, эти книжки передавали друг другу. Там очередь выстаивались. Началось это с чтения вот этих книг, которые доставались из Москвы, от Виктора Красина. Один раз мы с ним у Виктора Красина вместе побывали. Я там такое увидел - горы антисоветской литературы, которые свободно лежали! Чего только там не было! И вот эти книги, которые потом были инкриминированы Виктору Красину в 1973 году, вот они ходили у нас. Бердяев, ''Убийство царской семьи''... То есть, вот эту литературу, когда уже дело дошло до этого, мешками свозили в КГБ. Вот таким образом.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о том, как все-таки нашла коса на камень и были аресты, и про следствие, и прочее. На чем попались?

Анатолий Студенков: Понимаете, в чем дело. В Ленинграде прошло несколько процессов. Я точно помню два процесса: это дело ВНИИСКовцев, и дело группы Садо, Огурцова, Аверичкина и Вагина, это ВСХСОН. Юра стал лидером в Ленинграде, лидером этого правозащитного движения, то есть, он, грубо говоря, ни с чем не считался. Он мне прямо говорил: ''Толя, ты понимаешь, мне нужен этот партбилет''. То есть, он совершенно сознательно готовился к отсидке.
В мои планы это совершенно не входило, естественно, но поскольку книжки были страшно интересные и пользовались огромным спросом, то я довольно активно участвовал в их печатании. То есть, я с пленок печатал. И потом это ходило.
Необычность ситуации заключалась в том, что я работал в Физико-техническим институте, Институт Йоффе, который недавно возглавлял Алферов, и работал в лаборатории довольно секретной, довольно закрытой, и вдруг в этой лаборатории появляется в больших количествах антисоветская литература, начинает ходить, ее читают. Заведующий лабораторией Дунаев тоже ее с интересом и с удовольствием читает. У нас это называлось ''дунаевские чтения'' - в лаборатории Дунаева читали. А поскольку мы действовали неосторожно, Юра на все это шел сознательно, его интерес был в том, чтобы эти книги прочитало как можно больше людей. Ну, как иначе, если это пользуется спросом, если это интересно? То есть, он получил, то к чему он и стремился.

Иван Толстой: А вы считаете, что он был доволен, что он “получил то, к чему стремился”?

Анатолий Студенков: Думаю, что да. Он, конечно, испытывал какие-то угрызения совести по поводу того, что я оказался вовлечен. То есть, в мои планы это не входило совершенно, потому что у меня нормально шли дела, я сдал последний кандидатский экзамен, и у меня было уже все готово, чтобы сесть и написать диссертацию. И вот тут такое дело. Мне диссертацию пришлось дописывать в камере на Шпалерной - я прекрасно помню, что одну из формул я просто там вывел, в камере.

Иван Толстой: Скажите, а Юрий Львович изменился после лагеря? Вы видели его?

Анатолий Студенков: Во-первых, мы переписывались. Когда Солженицын получил Нобелевскую премию, то я послал ему письмо, поздравил с присуждением Нобелевской премии Александру Исаевичу. Письмо или телеграмма - сейчас уже не помню - произвела такой легкий шум, некоторые его солагерники думали, что это он получил Нобелевскую премию. Присылал ему письма, стихи, которые читала его дочка. Мы все время общались с его женой и с дочкой. Мы дружили семьями, он был хорошим отцом, хорошим мужем. Он приходил со своей маленькой дочкой. Вот моя дочка, например, помнит, как дядя Юра пришел с Полиной, стоит в дверях, а ее одевают, и она с ним, с дядей Юрой и с Полиной, идет гулять в Таврический сад. Потом мы много раз были на югах, вместе на юг ездили семьями. Огромное количество сохранилось фотографий, слайдов, любительских пленок.

Иван Толстой: Была ли у Гендлера в жизни какая-то страсть настоящая?

Анатолий Студенков: У него было много страстей. Ну, во-первых, он много читал. Он любил рыбалку, самозабвенно любил рыбалку. Вообще-то у него здесь, в Союзе, особой возможности этим заниматься не было, но у него был большим любителем рыбалки отец, у которого была дача небольшая в Шепелево, и вот мы туда много раз ездили. Незабываемые остались воспоминания об этом, есть где-то даже фильм любительский, как мы плывем на лодке, поднимаем перемет и с перемета вынимаем извивающихся угрей. Цветной фильм такой. Потом его папа, Лев Вульфович, который чуть ли не до ста лет дожил, несколько месяцев не дотянул до столетия, снимает шкурку с этого угря. Уникальные кадры совершенно.
У него была страсть - спорт. Вот были сезоны, когда мы с ним не пропускали ни одного матча на Кировском стадионе, хоккей зимой на стадионе Ленина, но это уже в последнее время. Большой знаток спорта. ''Советский спорт'' читал от корки до корки, он знал результаты всех матчей.
Наступила перестройка, наступила возможность общаться. В 90-м году я приехал к нему в гости. Он меня принял на высшем уровне, за месяц мы с ним объездили значительный кусок Америки, он мне показал все, что мог, рассказал все, что можно, с кем только он меня не перезнакомил. И, конечно, он изменился, это был уже, конечно, совсем другой человек. Но вот общее мнение, что он, конечно, в Америке себя нашел - такой вот карьеры он бы тут не сделал. Он попал в самую точку.

Иван Толстой: Рассказывал петербуржец Анатолий Студенков, друг и подельник Юрия Гендлера.

У нас сохранилось чуть ли не первое выступление Юрия Львовича у микрофона Свободы. Или одно из первых. 8 февраля 1974 года. Он еще на правах гостя в Нью-Йоркской студии. Передачу ведет Владимир Юрасов. Речь идет о главной, самой громкой новинке последних недель – о солженицынском ''Гулаге''.

Юрий Гендлер: На меня книга Архипелаг ГУЛАГ тоже произвела колоссальное впечатление. Я читал ее несколько ночей подряд, поочередно то плакал, то смеялся, это без всякого преувеличения. На мой взгляд, это лучшая книга нашего столетия. Как-то, в начале 50-х годов, Пастернак сказал, что ''на такие темы нужно писать с таким же талантом, как Достоевский''. И мне кажется, что, наконец, появилась книга, которая написана именно с таким талантом. И книга Солженицына написана не только талантливо, это смесь таланта, ума, знаний, фактического материала, личного опыта и, что очень важно, это книга исключительно искренняя. Я тоже имею определенный опыт лагерной жизни. Конечно, мой опыт несравним по своему значению с опытом Солженицына, потому что я уже сидел в несколько иных лагерях, в тех лагерях, где все-таки проблема выжить не стояла так остро, как она стояла во времена Солженицына и, тем не менее, весь слог Солженицына, весь его подход к теме, его встречи с людьми мне страшно напоминают мой собственный опыт, мои собственные встречи, разговоры, которые Солженицын вел с заключенными в свое время, мне страшно напоминают разговоры, которые я вел со своими друзьями в тюрьме и в лагере. Я боюсь, что юмор Солженицына не будет иногда понятен западному читателю, что книга Солженицына исключительно трудна для перевода, но, тем не менее, я уверен, что достоинства и смысл книги дойдут до всякого читателя, как до западного так уж, конечно, и до советского.

Иван Толстой: И в пандан к этому выступлению 74 года – еще одна гулаговская тема, но на этот раз поданная не диссидентскими устами, а голосом опытного журналиста. ''Поверх барьеров'' Игоря Померанцева. Тема: Весна, Флора и Помона. Запись 5 апреля 1996 года.

Юрий Гендлер: Мой первый самостоятельный опыт с флорой был, надо сразу признать, крайне неудачным. Случилось это весной 70-го года в Мордовии, в политлагере при поселке Лесной. Я решил последовать примеру многих моих друзей и развести огород - естественно, индивидуальное огородничество запрещалось, хотя цветочки разные вдоль административного барака, наоборот, сажать заставляли. В свою очередь это запрещалось зэковским моральным кодексом - гладиолусами занимались только полностью падшие люди. За огород не то, чтобы наказывали, в конце концов, мы свои фамилии не вывешивали, а просто надзиратели, обнаружив, вытаптывали все, что казалось им съедобным. Поэтому огородничество развивалось, главным образом, в районе котельной, в рабочей зоне, из разумной предпосылки, что туда, в горы угольного шлака, без крайней нужды никто из начальства не полезет.
Еще зимой, при личном свидании, жена сумела передать мне семена укропа, петрушки, зеленого лука. И - как бы это сказать покрасивше, - с лучами первого весеннего солнца я натаскал в угольное ущелье земли и разбил свой первый в жизни огород размером в один квадратный метр.
Возился я с ним, как с писаной торбой. Как только нас выводили в рабочую зону, я сразу же взбирался на кучу шлака с ведром воды и, к моему удивлению, недели через две все взошло на сто процентов - это было какое-то буйство зелени. Я уже подумывал сорвать несколько крохотных укропин, но старшие, опытные товарищи подсказали: не спеши, до осени еще далеко.
На следующий день все было кончено. Мой беззащитный укроп попал под строгий надзирательский глаз, все было затоптано, засыпано угольным шлаком.
Сейчас как-то неудобно и смешно вспоминать, но тогда это произвело на меня довольно-таки сильное впечатление: я впал в мракобесие, возобновил резкую критику теории марксизма-ленинизма, бормотал что-то вроде того, что советская власть приходит и уходит, а огурец остается.
Вот с таким сельскохозяйственным опытом я прибыл в Соединенные Штаты и не мог успокоиться до тех пор, пока после нескольких лет жизни в Нью-Йорке не купил дом с участком на Лонг-Айленде и не закончил того, что начал весной 70-го года в мордовском лагере. Но это уже другая, гораздо более удивительная история.
Хотя, вот только один эпизод. В первом же американском огородном каталоге я прочитал: ''Помните, если у вас есть домашний огород, качество вашего питания не уступает королевскому столу Елизаветы Второй''. В первый момент я не оценил мудрость этих слов, подумав: ну, рекламная уловка, метафора. Хотя это не метафора - королевская семья в Букингемском дворце держит собственный домашний огород.
В общем, через некоторое время, через огород я самостоятельно пришел к общеизвестной истине, что, чтобы быть богатым, не нужно быть богатым.

Иван Толстой: Вспоминая Юрия Гендлера. К сороковому дню кончины. Коллегой и соседом и тезкой Юрия Львовича по Нью-йоркскому бюро был Юрий Дулерайн, возглавлявший Украинскую службу.

Юрий Дулерайн: Нас с ним одновременно принимали на Радио Свобода на работу. Это был 74 год, и целую группу нашего брата, новых эмигрантов, которые сдали успешно конкурсные экзамены, приняли на радио. Там был я, был Юра Гендлер, был такой еще Гарик Табачник, который в Москве работал на радиостанции ''Юность'', если я не ошибаюсь, потом был Адам Окулич принят, ленинградский театральный актер, и я, журналист, который был опальным журналистом в Киеве: меня выгнали с телевидения, когда я, в общем, откровенно сказал, что я думаю об оккупации Чехословакии.
Работали мы (в Нью-Йорке) в соседних офисах и постепенно вытесняли, я бы сказал, старую гвардию, которая там сидела еще с первых послевоенных лет. Было веселое время и веселая компания там была. Эта компания более повеселела, когда, ближе к 80-му году, подвалила целая группа новых ребят: там был Саша Генис, Петя Вайль, Сережа Довлатов великолепный, которому все исподтишка завидовали. Единственное, на что он жаловался, что у него плохо с английским и, хотя его издавали очень активно в Америке на английском языке, он не мог ездить по телевизионным станциям страны для того, чтобы проталкивать свою книжку, как это принято у нас здесь, в Америке.
Гендлер постепенно стал руководителем Русского отдела там, потому что ушел Павлов, который работал до него, русский из Харбина, который знал китайский язык, для него специально выписывали "Жэньминь жибао". Юра был хороший журналист, но он не мог читать, потому что он картавил. И он руководил всей это российской гопкомпанией, которая приходила к нему. Приходил Аркадий Львов, который был известен тем, что вывез свой роман ''Двор'' в сапожной щетке на микропленке, на которую он снял этот свой роман и запрятал его в выдолбленную сапожную щетку. Потом мы ему перепечатывали это дело на ''Ксероксе''.
Юра Гендлер имел очень интересный талант - он притягивал людей, которых считал способными журналистами. И, как это говорилось, ''ничто не спаивает коллектив так, как совместная выпивка''. Совместная выпивка была, в общем, ежедневным событием у нас не только у него, но и у меня в офисе, то же самое, но у него, конечно, это было гораздо многолюднее и гораздо веселее. Любил он ''Джонни Уокер. Красный Ярлык'', 8-летний шотландский виски, и я помню его горячий спор с Евтушенко, который приезжал к нам и давал интервью. Он заявил, что самый лучший в мире напиток - это коньяк ''Двин''. Юра ему говорит: ''Женя, вас кто-то обманул, самый лучший коньяк все-таки французский, но еще лучше это виски ''Джонни Уокер''.
Он был человеком добрым, но он был очень строгий в отношении дисциплины. До трех часов у него был закон - никто не должен был капли в рот брать. Чтобы не создалось впечатление, что у нас там была сплошная пьянка, мы очень активно и много работали, и часто сидели допоздна в офисах. Не было нормированного рабочего дня, что называется, а работали столько, сколько нужно, и поскольку у нас все-таки была разница во времени с Советским Союзом тогдашним (была разница во времени с Москвой в 8 часов), надо было учитывать, что когда у нас поздняя ночь, у них уже начало следующего дня, поэтому приходилось работать, подгоняя, несколько сокращая вот этот вот разрыв в вечернее время.

Иван Толстой: Юрий Дулерайн о Юрии Гендлере. Страстью Юрия Львовича было кино. Одним из любимых фильмов его был ''Крестный отец'' Копполы. Об этом увлечении Гендлер рассказывал в программе Сергея Юрьенена ''Кинодвадцатка Радио Свобода'' 20 декабря 1995 года.

Юрий Гендлер: Увлечение ''Крестным отцом'' причиняло мне в течение долгого времени если не неприятности, то, по крайней мере, некоторые неудобства. Мои милые интеллигентные друзья часто рассуждали об авторском кино, об Антониони, Фасбиндере, Тарковском, на худой конец - о Вуди Аллене. ''А ты, – говорили они мне, - не можешь выйти за пределы массовой коммерческой культуры, причем, в худшем ее варианте - гангстерского жанра''. Я слабо защищался.
Во-первых, я искал аргументы: фильм Копполы не о мафии, это фильм о семье. Его успех (а первая серия вышла в 72 году) не в малой степени был предопределен тем, что поэтизировал семью после десятилетия серьезнейших социальных сдвигов в американском обществе, в частности, после десятилетия атак на главный общественный институт - семью.
Во-вторых, это фильм о власти, о том, какую цену нужно заплатить для того, чтобы ее достичь, и стоит ли власть такой цены.
И, наконец, это фильм о нас, об эмигрантах в Америке.
Но самый лучший довод подсказал мне тогдашний главный прокурор Манхэттана Рудольф Джулиани, ныне - мэр Нью-Йорка. Лет 10 назад (я тогда еще работал в Нью-Йорке) мы брали интервью у Рудольфа Джулиани. Под конец разговора речь зашла о том, о сем, и кто-то спросил: ''А какие фильмы вам нравятся?''. ''Фильмы Копполы, ''Крестный отец'' - в первую очередь'', - ответил он. ''Ну, конечно, - засмеялись мы, - ведь вы столько лет боролись с мафией в Нью-Йорке!''.
''Послушайте, господа, - сказал главный прокурор, - мафии такой не бывает, гангстеров таких не бывает, просто ''Крестный отец'' - лучший фильм, когда-либо созданный человеком. И все. И точка''.
В тот момент я подумал: Господи, значит я не один на этом свете! И перестал стесняться своего увлечения эпосом Фрэнсиса Копполы. Как писал один американский кинокритик, забыл сейчас его имя, ''у других народов есть ''Тристан и Изольда'', роланды, тангейзеры, но мне ближе Майкл Корлеоне: у этого парня, как и у меня, тоже были свои личные проблемы''.

Иван Толстой: И завершит нашу мемориальную программу выступление Марио Корти, в 1998 году сменившего Юрия Львовича на посту директора.

Марио Корти: Есть люди очень талантливые, очень умные, очень знающие. Но они настолько сосредоточены в себе, что не в состоянии поделиться своим знанием и опытом. Они уходят из жизни, не оставляя учеников. А есть люди, способные передать другим даже то, чего у самих нет. Они способны обнаруживать в своих ближних, в своих коллегах качества, о которых те и не подозревают. Они способны передать знания и вдохновлять. Благодаря таким людям, мы с вами развиваемся. Таким человеком был Юра Гендлер.

Никто не смог так эффектно характеризовать его, как он сам себя в передаче его дочери, американской писательницы Полины Симонс:

''Когда мне было 9 лет, отец забрал меня из школы и, по пути домой, на Невском проспекте, сказал: ''Полина... мы едем не в Москву, а в Америку...''. Он научился читать и писать по-английски в заключении, потому что хотел говорить на языке Нового Мира, стоять на более прочном фундаменте и обрести больше шансов. Когда его спрашивали, чем он будет там заниматься, он отвечал, ''Буду работать на Радио Свобода''. Всю свою взрослую жизнь, через глушение он слушал передачи Радиостанции Свобода о свободе. Для него это значило очень много: он знакомился с Америкой, культурные и политические передачи этой радиостанции поблескивали ему другой жизнью за горизонтом. Ему говорили: ''Да ты ничего не знаешь о журналистике''. А он : ''Я научусь''. ''Да ты же никогда не работал на радио!'' ''Ну и что? – отвечал он. - Разве это труднее, чем лить металл для телефонных столбов? Тяжелее, чем два года лагерной жизни?”

Юрий Гендлер добился своего! Он возглавил нью-йоркское бюро Русской службы Радио Свобода, где собрал лучшую команду в истории этого учреждения. В нее вошли легендарный Сергей Довлатов, Борис Парамонов, Марина Ефимова и Петр Вайль. “New York, New York: If I can make it there, I’ll make it anywhere.” Эта песня, в исполнении Фрэнка Синатры, заняла второе место в числе его любимых: “Если я там преуспел, то тем более преуспею в любом другом месте”.

Так и случилось. К его собственной заслуге, и к заслуге Кевина Клоза, тогда президента Радио Свобода-Свободная Европа, который его назначил, он стал директором всей Русской службы. Это был период радикальных перемен, ''перестройки'' в Советском Союзе и на Радио Свобода, конкуренции с развивающимися российскими средствами массовой информации, прямой взаимосвязи со слушателями, появления новых технологий, возможности впервые работать с журналистами непосредственно в России и открывать корпункты в Москве и в Санкт-Петербурге.

Требовались новый подход и новое мышление. Казалось, что Радио Свобода в целом и Русская служба в частности были на грани крушения. По дантовскому выражению: ''в великой буре судно без кормила''. И вдруг появился Юрий Гендлер, нужный человек в нужные время и место. Когда РС-РСЕ переехала из Мюнхена в Прагу, он решил стать пионером, и Русская служба под его началом переехала первой, не потеряв ни одной минуты вещания. Также Русская служба первой перешла к цифровому монтажу.
К глубокому прискорбию для его друзей и членов его семьи и к ущербу американского международного вещания, сегодня более, чем когда-либо нуждающегося в здравом совете, Брий Львович Генлер, православный христианин, преданный супруг, любящий отец и верный друг, 17 января скончался в Мерфи, в Северной Каролине.

Он любил метафоры, поговорки, афоризмы. ''Власть как банковский счет. Чем больше потратил, тем меньше остается''. Он сознавал, что окружен талантливыми коллегами, и я редко встречал менеджеров, способных признать талант, тем более людей, более одаренных, чем они сами. Иногда он сравнивал свою работу с трудом садовника. Что делает садовник? Удобряет почву, подкармливает и поливает растения, защищает их от паразитов и прочих вредителей, удаляет сорняки, ухаживает за каждым растением отдельно, находит для него самое выгодное место, такое, в котором оно проявляет свои лучшие качества.

Попробуйте работать с талантливыми коллегами, - эгоцентричными, капризными, завистливыми, какими бывают одаренные люди - управлять ими, стимулировать их. Назначить каждому из них те функции и задания, при исполнении которых они чувствовали бы себя наиболее комфортно и проявили бы лучшие свои качества. Примирить противоречащие интересы. В конце концов, побудить их работать вместе, дисциплинированно и в духе сотрудничества. Он этого добился.

Вообще Юра, для многих из нас, был скорее ментором и старшим братом, чем начальником— это был неисчерпаемый колодец мудрости, первобытный как мир. Он всегда обсуждал с нами наши передачи, и он это делал в мягкой и вежливой форме, но, при надобности, он мог проявлять себя строгим и даже иногда грубым. Я помню, когда, после многих месяцев нетерпеливого ожидания с моей стороны, он одобрил первый мой проект. Потом он прослушал первую программу и, подчеркнув в мягкой своей манере положительные ее качества, он разорвал его на куски. И он был совершенно прав.

Я также помню возбуждение, которое охватило всю службу, когда было решено отметить столетие кинематографа ''кинодвадцаткой'' - серией из двадцати передач, посвященных двадцати лучшим за всю историю кино фильмам, избранных редакторами Русской службы. Мы все, каждый из нас чем мог, участвовали в этом проекте. Это был настоящий хор артистов и великолепных звуков. А Юра был регентом. Он любил кино, в особенности американское, и в этой области он показал глубокие знания. Потом, вдохновленные этим событием, некоторые из нас стали обдумывать новые способы вызывать образы в воображении радиослушателей. Кто-то сказал, что радио это кино в голове.

Юрий обладал качествами рыболова. Рыбная ловля была для него не просто увлечением, а скорее умонастроением. Рыбак выделяет лучшую приманку и подает ее в нужное время в нужном месте. Он терпелив, стоек, умеет распознать подходящий момент и не выставляет себя напоказ. Юрий не часто выступал в эфире. Но редкие его выступления стали примером лаконичности, убедительности и четкости выражения. Однако в наших лучших передачах всегда присутствовало нечто от него, нечто более глубокое, чем просто совет или интеллектуальный вклад – там были его русская душа и его американский пыл.

Успехи его коллег всегда радовали его. В нем не было ни тени зависти или ревности. И я хотел бы здесь коснуться одной из человеческих сторон его характера. Талантливые люди проявляют иногда тенденцию действовать в ущерб самим себе. Юра считал своей обязанностью защищать своих коллег от этой вредной склонности. Я свидетель. И я могу перечислить имена тех, кого он спас от самоуничтожения.

''I’ve lived, a life that’s full, I’ve traveled each and every highway.
And more, much more than this,
I did it my way''.

''Я жил полной жизнью. Объездил все дороги. Но главное, я сделал это по своему''.

Эта была самая любимая песня Юрия Гендлера.

Были хорошие директора Русской службы до него, были даже отличные. Но я с трудом представляю, что после Юрия Гендлера может появиться кто-нибудь, способный достичь такого высочайшего уровня. По некоторым причинам ему пришлось покинуть Радио Свобода, но его уход был преждевременным. После его возвращения в США он всегда был доступным, продолжал на расстоянии делиться с нами своей мудростью, умом, опытом. Но что может заменить физическое присутствие полководца?

Иван Толстой: На этом мы закачиваем нашу программу, приуроченную к сороковому дню кончины правозащитника, самиздатчика, политического заключенного, эмигранта, журналиста, директора Русской Службы Радио Свобода Юрия Львовича Гендлера.