Иван Толстой: В эфире программа ''Алфавит Инакомыслия''. У микрофона …
Андрей Гаврилов: Андрей Гаврилов....
Иван Толстой: … и Иван Толстой. Андрей Амальрик. Сегодня вторая часть нашего рассказа о писателе, историке, авторе пророческой книги ''Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?''
В середине 1976-го, после пяти с половиной лет лагерей и ссылки, Амальрик вместе с женой художницей Гюзель Макудиновой покинул Советский Союз.
Андрей Амальрик. На Западе.
Отведенные ему судьбой последние четыре года жизни он провел по большей части в Европе, но несколько месяцев пришлись и на Америку.
Первое интервью свежего эмигранта на Западе - на следующий день по прилете в Амстердам, 16-го июля 76 года. Вопросы задает сотрудник Радио Свобода Юрий Мельников.
Юрий Мельников: Андрей Алексеевич, вы пободались с дубом, а теперь оказались за пределами страны, в эмиграции. Момент, чтобы подвести предварительные итоги. Можно было бы предложить три основных варианта.
Первый: Амальрик может испытывать чувство триумфа - власть не сумела справиться с этим противником и должна была его отпустить, дав ему накопить огромный материал и международную славу. Второе: победила все-таки власть. Амальрик хотел доказать на своем примере, что отдельная личность может, даже в условиях советского тоталитарного режима, быть внутренне свободной, жить не по лжи. Власть помяла ему бока и, в конце концов, навязала ему свое решение - уход в изгнание.
Третий: Амальрик и советская власть сыграли вничью.
Как вы сами смотрите?
Андрей Амальрик: Я смотрю ближе к третьему варианту, хотя все-таки нервничаю. Я думаю, где-то я их переиграл, если воспользоваться игровыми терминами, немного я их переиграл. В то же время, я свой отъезд на Запад никак не могу назвать триумфом. Я не хотел уезжать на Запад на тех условиях, которые мне предлагала власть. Я бы хотел уехать на время, сохраняя советское гражданство, сохраняя тем самым возможность вернутся к себе на родину. Значит, мне пришлось уехать, в значительной степени, на их условиях, так что я гражданство теряю и мое возвращение, с точки зрения юридической, проблематично. Я, правда, уверен, что я через какое-то время вернусь в Россию, но эта уверенность проистекает от чувства во мне - рациональные доводы, хотя их и можно привести в пользу этого, могут показаться и неубедительными. Вместе с тем, мой отъезд - это нисколько не поражение для меня, я бы назвал его таким тактическим отступлением, пользуясь военной терминологией, которую очень любят у нас в стране, она у нас господствует почти в любой области. Я как бы отошел на заранее подготовленные позиции, чтобы ударить с них и, может быть, с еще большей силой. Я тут сравнивал себя с Кутузовым, который тоже отступал, но для того, чтобы нанести, в конечном счете, удар. С той только разницей, что Кутузов отступал на Восток, а я отступаю на Запад. Я надеюсь, что здесь, на Западе, я смогу быть даже более полезным для движения за права человека в Советском Союзе, чем я был у себя на родине. Может быть, мне удастся сыграть роль такого человека, который сумеет хоть в некоторой степени разъяснить западному общественному мнению ту ситуацию и то положение, которое существует в Советском Союзе.
Иван Толстой: Андрей Амальрик. Первое интервью на Западе. 16 июля 76 года. Наши слушатели, вероятно, обратили внимание на разное произнесение фамилии нашего героя. Как же правильно: АмАльрик или АмальрИк? Сам Андрей Алексеевич говорил, что корень его фамилии – арабский: ''амаль'' значит ''труд''. Но предки его жили во Франции, и ударение на последний слог стало в его семье привычным. Тем не менее, сам Андрей Алексеевич не протестовал и против ударения АмАльрик. Так что я предлагаю произносить его фамилию так, как фонетически удобно.
Вскоре после приезда в Европу Амальрик стал показывать характер. Желая быть услышанным, он добивался встреч с крупнейшими политическими и государственными фигурами различных стран. Но у лидеров были, разумеется, свои представления о том, кто им политически и тактически нужен.
Громким скандалом закончились попытки Амальрика добиться свидания с президентом Франции Жискаром д’Эстеном: знаменитого диссидента не приняли. Вот как сам Амальрик рассказывал об этом эпизоде в программе Радио Свобода 22 мая 77 года. Ведущий - Леонид Владимиров.
Леонид Владимиров: Говорит Радио Свобода. В нашей студии находится Андрей Алексеевич Амальрик, которого едва ли нужно представлять советским слушателям - о нем очень много знают, даже, в последнее время, из советской печати, где, как ни странно, была помещена фотография Андрея Алексеевича Амальрика. Прямо надо сказать, что Андрей Амальрик - единственный из советских инакомыслящих, кто покинул Советский Союз и потом удостоился публикации своих фотографий в советских газетах. Правда, на фотографии Андрей Алексеевич Амальрик выглядел не наилучшим образом, потому что его вели под руки два французских полицейских, но я надеюсь, что сейчас у нашего микрофона он нам расскажет, в числе других обстоятельств своих поездок во Францию, и о том, как происходило дело, изображенное на этой фотографии.
Андрей Амальрик: Во-первых, я хочу немножко опровергнуть вас, когда вы говорите, что я выглядел не лучшим образом на этой фотографии. Я думаю, что когда человека, который почти всю свою жизнь боролся с властью, в частности, боролся с полицией, для него как раз это лучший образ, когда он сопротивляется, а полицейские его ведут. Знаете, забегая немножко вперед, скажу, что когда я был арестован французской полицией, меня куда-то повезли в полицейской машине, я именно чувствовал себя так, как уже несколько месяцев не чувствовал - чувствовал себя в привычной и, даже, в чем-то дорогой мне обстановке.
Теперь вернемся к моим поездкам во Францию. Первый раз в Париж я приехал по приглашению венгров и поляков, которые устраивали научный коллоквиум в честь 20-летия событий 1956 года в Польше и Венгрии.
Второй приезд в Париж, в декабре, был больше связан с моей женой: там вышла ее книга, и мы ездили туда, чтобы устроить пресс-конференцию по этому поводу. Но что касается лично меня, то там было, пожалуй, два интересных дела. Во-первых, встреча с лидером французских социалистов Миттераном. Я придаю очень большое значение диалогу с левыми. А у левых, вообще говоря, на Западе (не у всех, но у части левых), хотя и хитрая, но довольно нехорошая тактика. Поступают обычно так. Приезжает какой-то более или менее известный или неизвестный советский инакомыслящий, левые выжидают, пока его не пригласит какой-нибудь человек, пользующийся репутацией правого на Западе, скажем, Франц-Йозеф Штраусc. И когда эта встреча состоялась, то левые говорят: вот, смотрите, вы видите, он друг Йозефа Штраусcа, он позволяет европейской реакции использовать себя, и так далее, не слушайте его и не обращайте на него внимание.
Я хотел, до некоторой степени, с этой тактикой бороться, и я все время, даже, может, до некоторой степени надоедливо, обращаюсь к левым. В частности, к Миттерану. А Миттеран, вместе со своим лже-другом господином Марше, может вот-вот прийти к власти во Франции. Он охотно согласился встретиться со мной, мы разговаривали более часа, он проявил интерес и понимание проблемы прав человека в Советском Союзе, хотя я бы сказал, что попытался осторожно уклониться от каких-то действий, каких-то обязательств. Он на меня вообще произвел впечатление не столько какого-то идеолога и человека глубоко приверженного идеям социализма, сколько осторожного французского политика несколько в духе Третьей республики.
Вторым делом было выступление перед русским эмигрантами, перед эмигрантами трех волн эмиграции и нескольких поколений, потому что были и дети Первой эмиграции, и дети Второй русской эмиграции. И мой доклад был такой, что я боялся, как бы в конце моего выступления меня там не побили. Знаете, многие люди настроены довольно антисоветски, довольно сильно антикоммунистически, а я говорил, наоборот, о необходимости диалога с коммунистами, о необходимости выработки каких-то политических идей, приемлемых если не для всех, то для большинства, я говорил о возвращении Советам их реальной роли, о том, что не нужно бояться слова ''советский'', что, в сущности, мы-то как раз более советские, чем те, кто ликвидировал реальную роль Советов в Советском Союзе. И все-таки хорошо прошла эта лекция и имела успех.
Леонид Владимиров: Разрешите здесь добавить, поскольку вам самому, может быть, будет неловко это сказать, что интерес во Франции еще многократно, стократно усилился после того, что там произошло, - внимание, которое вам уделила французская печать, было совершенно исключительным и неожиданным даже для многих из тех, кто вас высоко ценит и хорошо знает. Пожалуйста, продолжайте, Андрей Алексеевич.
Андрей Амальрик: Теперь я встал перед вопросом, что я должен делать, и решил, не получая никакого ответа, обратиться вторично, уже просто с письмом к французскому президенту, посетив для этого Елисейский дворец. Но поскольку уже стало известно о моем приезде, то Елисейский дворец решил предпринять какие-то меры, и буквально за час до посещения дворца, через агентство Франс-Пресс, мне стало известно, что как будто меня решили направить к чиновнику министерства иностранных дел, господину Бошато, который занимается Хельсинкским вопросом. И теперь возникла такая проблема, что, с одной стороны, я был бы раз поговорить с господином Бошато об этом проблеме, тем более, если он занимается подготовкой к Хельсинкскому соглашению, как, кстати, я рад поговорить с любым человеком об этой проблеме, с другой стороны, произошло бы крайнее снижение дела: я обращаюсь к французскому президенту, а меня отсылают к мелкому чиновнику министерства иностранных дел. Меня не задевает это лично, ибо я никакая не дипломатическая фигура, я никого не представлю, вообще говоря, но в данном случае я представлял эту Хельсинкскую группу и, в каком -то смысле, я представлял движение за права человека. И такого снижения и не хотел.
На следующий день состоялась довольно интересная встреча, но не с французским президентом, а с его противником, с лидером Французской Коммунистической партии господином Жоржем Марше. Мы оба были приглашены французским телевидением для совместной телевизионной дискуссии. Кстати сказать, наша встреча не носила такой сердечный характер, как с представителями итальянских коммунистов. Господин Марше с надутым видом стоял в одном углу комнаты - студии - до нашей встречи, я, может быть, тоже с надутым, стоял в другом, и никто из нас друг к другу не подходил.
Я хочу сказать, что некоторые русские и, вообще, некоторые антикоммунисты во Франции были немножко разочарованы нашей встречей: они ожидали горячей полемики и того, что, может быть, я посажу господина Марше в лужу.
Но, должен сказать, что я не ставил такой задачи. Я тут видел своим главным ''врагом'' как раз французского президента и, вообще, в известном смысле, французских правых, которые не захотели со мной встретиться, и я хотел им довольно наглядно показать, что если не вы будете интересоваться этой проблемой, то ей будут интересоваться французские левые и, в частности, коммунисты. Если вы не хотите давать им этот козырь, действуйте иначе. Поэтому у нас какой-то резкой полемики с господином Марше и не было. Но я главным образом хотел привлечь его внимание к проблемам арестов в Москве и прямо спросил его, считает ли он, что советская Коммунистическая партия пятнает и грязнит себя тем, что в Советском Союзе происходят такие вещи. И он, хотя и был весьма недоволен этим вопросом, ответил, что, да, советская Коммунистическая партия пятнает себя тем, что в Советском Союзе происходят аресты по политическим мотивам.
Леонид Владимиров: Говорит Радио Свобода. Мы продолжаем беседу в нашей студии с Андреем Алексеевичем Амальриком, который рассказывает о своем посещении Франции. Андрей Алексеевич, я хотел бы вернуть теперь вас к внешней стороне событий, к вашей демонстрации у Елисейского дворца, которую я даже видел, и я хотел бы, чтобы вы сами о ней рассказали.
Андрей Амальрик: Французское телевидение передало вечером 22-го в ''Новостях'': ''Амальрик без собеседника''. Показали меня с довольно искаженным лицом и протянутыми руками и сказали, что никто, кроме встречи с Марше, которая состоялась чуть позже, не хочет со мной из французских политиков встречаться. Даже говорили, что мне первому удалось сделать то, что до меня никому не удавалось сделать во Франции, - объединить всех политиков против меня вместе. И я встал перед вопросом: что же делать? Просто созвать еще какую-то пресс-конференцию - они уже были, печать писала все время очень много. И уехать было бы не то, чтобы поражением, но, во всяком случае, известным снижением событий. Я решил предпринять действия, быть может, довольно обычные для европейцев, но необычные для людей, приехавших из Советского Союза в Европу - я решил провести однодневную демонстрацию перед дворцом французского президента, требуя, чтобы он меня принял. Причем не просто демонстрацию, а демонстрацию с однодневной голодовкой. Я решил 12 часов простоять с плакатом у дворца, никуда не отходя.
Накануне вечером я уже начал голодать, я не поужинал, мы с друзьями приготовили плакат с весьма, я бы сказал, невинным текстом - ''Требуйте выполнения Хельсинкского соглашения!''. Тут есть еще один интересный момент, почему именно этот день я выбрал для демонстрации. Это был день совещания французского кабинета министров, значит, не только президент, но все министры в этот день были во дворце. Рано утром я подъехал на такси, вышел и встал напротив входа в Елисейский дворец с плакатом. Тут же ко мне бросились полицейские, начали что-то говорить по-французски. Я, хотя мои предки приехали из Франции, французского языка совершенно не понимаю, но их действия были довольно ясны. Они вырвали у меня этот плакат, сломали ручку и потащили меня в полицейский автомобиль. Это был для меня момент растерянности, поскольку я был один, но, по счастью, здесь оказался один русский журналист из ''Русской мысли'', господин Рыбаков, который поехал вместе со мной. Меня действительно привезли в полицейский участок, как писали в советских газетах, вышел какой-то господин в штатском и спросил меня примерно следующее: ''Зачем, собственно, вы здесь, в полицейском участке?''. (Такое впечатление, как будто я сам туда пришел). ''Я не понимаю, в чем дело, вы ничего не нарушали, никаких законов, пожалуйста, вы можете идти''. Я потребовал назад мой плакат, который мне дали, правда, уже со сломанной ручкой, вышел оттуда и сразу же отправился снова к Елисейскому дворцу.
План был такой, что меня отвезут, выпустят, и я, довольный, что вышел сухим из воды, тут же уберусь в сторону. Но у меня был опыт общения с полицией гораздо больший, чем подумали это французские полицейские. И я снова встал в плакатом перед дворцом. Опять-таки, после некоторых колебаний, а, знаете, дело проходило на глазах многих журналистов, стала подходить публика, меня с этим плакатом оттащили от дворца и поставили на углу, чтобы призыв соблюдать Хельсинкские соглашения не раздражал французских министров и господина Жискара д'Эстена, когда они будут выезжать из дворца после конца заседания Совета министров.
Леонид Владимиров: В тот день, когда вы демонстрировали у Елисейского дворца, совершенно случайно я оказался в Париже, и я хочу сказать, как это выглядело со стороны. Я подошел к довольно большой толпе народа и не видел вас, потому что вы стояли в центре. Попытался пробиться через эту небольшую, но плотную толпу, но не сумел, потому что оказалось, что вы в это время давали интервью. Когда я спросил, когда же вы кончите давать интервью, мне сказали: ''Никогда. Он дает интервью все время, нон-стоп. Журналист за журналистом подходят к нему и он дает в микрофон интервью''.
Андрей Амальрик: Вообще я должен сказать, что я простоял, как я говорил, за исключением этого часового перерыва, когда меня арестовывали, 12 часов, до 10 часов вечера, непрерывно разговаривая с людьми. Причем, ни одного человека не было, который отнесся бы ко мне враждебно.
Иван Толстой: Беседа сотрудника Радио Свобода Леонида Владимирова с Андреем Амальриком. Архивная запись 22 мая 77 года.
Через несколько месяцев после высылки из Советского Союза Амальрик был награжден премией Международной Лиги прав человека. Выступая с речью в нью-йоркской штаб-квартире этой организации, Амальрик сказал (фрагмент его выступления у нашего микрофона читает Владимир Матусевич):
Диктор: ''Я не люблю слово ''идеология''. С годами я все более убеждаюсь, что главное в жизни - это простые человеческие чувства, как любовь к своей семье и или уважение к своим друзьям. Я вижу зло, которое внесли в мир идеологии, вижу, как для одних идеология становится религией, а для других религия идеологией. Не знаю, что хуже. Однако, я понимаю, что идеологии неизбежны и необходимы, если рассматривать их только как рабочий инструмент, нужный для изменения мира. Либеральная идеология была таким инструментом, и она изменила мир к лучшему. Но она не ответила на многие вопросы. Она как бы бросала человека в море и говорила: плыви или тони. Либерал говорил: не мешайте мне делать мое дело, и я не трону вас.
По-видимому, здесь и есть причины кризиса. Люди хотят, чтобы их трогали, они хотят, чтобы о них думали, что-то требовали от них или что-то им давали. Человеку тяжело сознание, что от него ничего не зависит в мире. Либерализм не дает ответа, что делать с чувством одиночества или отчужденности. И тут начинает орудовать марксизм. Марксизм сделал ставку на насилие, которое Маркс называл ''повивальной бабкой истории''. И хотя все время эта бабка принимает уродов, а не нормальных детей, марксисты не устают обещать, что следующий ребенок будет великолепным.
Я не верю марксистам, многие им не верят. Но у них есть одно громадное преимущество: какие бы дурные рецепты они не предлагали, они понимают, что мир неизбежно меняется, и они хотят взять это изменение в свои руки и делать его по-своему.
А чего хотят либералы? Что они предлагают? Только сохранение того, что есть, только взгляд назад, только признание реальности. И отсюда - бесконечные уступки коммунизму, чтобы сберечь лишний год своего спокойствия.
В таком случае я - тоже левый. Я среди тех, кто понимает, что мир меняется и кто хочет его активно менять. Но я не коммунист, и я хочу бороться с коммунизмом, но бороться глядя вперед, а не назад, не пятиться раком, а искать новый путь. Я думаю, все, кому дорога свобода в мире, стоят перед проблемой создания новой идеологии, которая преодолеет и либерализм, и коммунизм, и поставит в центр проблемы неделимые права человека''.
Иван Толстой: Одной из ярких работ диссидента и историка стала статья 1976 года ''США и СССР в одной лодке''. Позднее, по названию этой статьи был назван и целый сборник амальриковских статей - с несколько измененным титулом: ''СССР и Запад в одной лодке''. В статье говорилось (читает диктор РС Юрий Мельников):
Диктор: ''Разочарование в разрядке - следствие политического реализма, оно требует изменений в политике, а для этого нужны моральная сила и политическая воля.
Разрядка - следствие желания видеть вещи такими, какими их хотят видеть, и для ее проведения просто нужно принимать мир таким, как он есть. Не трудно догадаться, что политика, требующая наименьших усилий, найдет себе наибольшее число сторонников. Говоря грубо, Запад слишком мягко сидит, для того чтобы твердо стоять.
Между тем, отказ от моральной позиции, политическая расслабленность и взгляд на диктатуру как на нечто "естественное" для незападных народов довольно быстро смогут привести к разложению самих западных демократий. Успех тоталитаризма в одном месте поощряет его поднимать голову в другом.
Политическим ухаживанием и экономической помощью Запад рассчитывает "смягчить" Советский Союз - однако выкармливает этим не только враждебное ему государство, но и самую идею тоталитаризма.
Для дипломатического признания СССР США понадобилось шестнадцать лет (1917-33), чтобы стать его союзником - восемь (1933-41), чтобы совместно заняться переустройством мира - четыре (1941-45), а чтобы полностью разочароваться в этой политике - всего два года (1945-47).
Почему США так медлили с признанием СССР - ведь дипломатическое признание не означает одобрения, а непризнание само по себе не меняет революционный строй в желаемую сторону? Почему, начав сближение с СССР, проводили его с такой безудержностью - чтобы внезапно остановиться в ошеломлении?
Потому, вероятно, что США мало интересовались внутренними советскими проблемами. Внешнеполитический курс США определялся тем, какие силы там брали верх, - он мог трагически не соответствовать происходившему в СССР.
Проводя политику сближения с СССР, Ф.Д. Рузвельт исходил, по-видимому, не только из нужд военного времени, но и из более общего взгляда, что устойчивое положение в мире невозможно без включения СССР в мировую систему. Внутри устойчивой мировой системы СССР казался Рузвельту менее опасным, чем вне ее, и потому не СССР заплатил за включение в систему, а ему было заплачено - прежде всего, предоставлением права распоряжаться Восточной Европой.
Действительно, где лучше иметь деструктивную субсистему - в системе или вне ее, поскольку, как показал опыт, само по себе включение не превращает субсистему из деструктивной в конструктивную? Иными словами, если мы представим западные страны в виде гребцов лодки, а СССР в виде пловца, который пытается эту лодку потопить, то что разумнее - пригласить СССР в лодку в надежде, что он будет грести вместе со всеми, вместо того чтобы раскачивать ее, или же держать СССР вне лодки, опасаясь, что он ее потопит, но и надеясь, что один он рано или поздно истощит свои силы?
Рузвельт пригласил Сталина в лодку. Увы, это не изменило ни внутренней, ни внешней политики СССР. Сталин не только раскачивал лодку, но, образно говоря, сам выпрыгнул из нее. Чувствуя себя одураченными и сознавая свою ответственность за "навязывание коммунизма" Восточной Европе, США круто повернули и перешли к политике "сдерживания коммунизма", не только сберегая остаток Европы, но главным образом решив не уступать теперь без боя Азии.
Но и здесь США были склонны по-прежнему игнорировать отношение самих народов к "коммунизму".
Непонимание происходящих в других странах процессов заставляло США чрезмерно полагаться на манипулирование военной силой и экономической помощью. Если исходить из той точки зрения, что коммунистические революции в Азии были результатом исторического развития этих стран, и "коммунизм" здесь стал формой пробуждающегося азиатского национализма и эгалитаризма, а вовсе не результатом советских интриг, то американскую политику в Азии после войны можно считать такой же неудачной, как и их политику в Европе во время войны.
Признай США в 1949 году КНР, они не только избежали бы корейской войны, но и ускорили бы отход КНР от СССР. Создание потенциальной угрозы на востоке сделало бы СССР уступчивее на западе: скорее всего, не имея за спиной дружественного Китая, СССР согласился бы в 1953 году на воссоединение Германии. Но США не только не признали КНР, но и решили дать бой "коммунизму" в самом уязвимом для себя месте - во Вьетнаме, где режим, который они поддерживали только потому, что он был "антикоммунистическим", был в глазах собственного народа наследником колониального режима и потому был обречен на гибель.
Где-то между двумя кризисами - разочарованием США в "поощрении коммунизма" в Европе в конце сороковых годов и разочарованием в "сдерживании коммунизма" в Азии в начале семидесятых - началось то, что теперь называется "политикой разрядки" и раньше называлось "политикой мирного сосуществования".
Несмотря на растущую военную мощь, лодка Сталина с нищим Китаем на корме и ненадежными восточноевропейцами на носу мало годилась для того, чтобы протаранить западную лодку. Самоизоляция, в которой СССР находился в последние годы жизни Сталина, перенапрягла силы страны и привела к ряду конвульсивных реформ пятидесятых годов. Таким образом, только испытав все отрицательные стороны доведенной до крайности изоляции, СССР вступил на путь внутренних преобразований и налаживания внешних связей.
США, уставшие от "холодной войны" и связанного с ней напряжения, пошли, хотя и с колебаниями, навстречу. Скорее всего, они переоценили изменения, произошедшие в СССР после смерти Сталина. Вдобавок на мышление руководителей США и СССР оказало влияние появление нового политического "материка" - третьего мира, толкая их как к соперничеству, так и к сотрудничеству.
Устранение Джона Кеннеди и Никиты Хрущева совпало с более скептическим отношением к разрядке. США оказались втянутыми во вьетнамский конфликт, а в СССР на несколько лет вновь победили идеи изоляционизма.
Однако объективный ход истории оказался сильнее. Если США уже достигли уровня державы, стремящейся не изменить что-то в мире, а сохранить то, что есть, то и СССР постепенно начал подходить к этому уровню. С какого-то момента у них неизбежно должна была возникнуть потребность в договоренности.
Объективность этого сближения нагляднее всего видна в том, что оно было возглавлено на этот раз фигурами довольно безликими и ранее обнаруживавшими только враждебность к иной системе. Но как раз то, что каждый из них был прежде всего ставленником своего бюрократического аппарата, и помогло им сблизиться и лучше понять друг друга''.
Иван Толстой: А теперь мы переходим к финальной части – к самой мифологизированной странице биографии нашего героя. К его странной гибели.
Итак, на юге Франции, в Марселе происходит международный симпозиум, посвященный положению рабочих в СССР. Амальрик собирается в Испанию, в Мадрид, где происходит встреча представителей 35 государств, подписавших Хельсинкский акт и где одновременно поборники прав человека организовали встречи, пресс-конференции, манифестации, требуя проверки всеми странами принятых на себя обязательств. Амальрик ждет официального приглашения в Испанию, приглашение запаздывает, а без него нельзя получить визу.
Наконец, отчаявшись, группа друзей берет на прокат автомобиль, и из Марселя, через горы, направляется в Испанию. После долгого пути, уже на испанской территории, их машина попадает в аварию, и Амальрик погибает.
Вокруг этой истории уже существует целый фольклор: как сговаривались с шофером грузовика, как устраивали бесшумный выстрел или что-то в этом роде. Это еще одна загадка, еще одна двусмысленность в биографии Амальрика.
Андрей Гаврилов: Когда вы говорите ''еще одна'', то здесь нужно просто добавить, что это не первая авария в жизни Амальрика, более того, это не первая авария в его эмигрантской жизни. Уже была авария на территории Штатов, которая, к счастью, закончилась благополучно и, честно говоря, я вынужден тут с вами поспорить по поводу подбора слов.
Не только фольклор сложился вокруг этой истории. Я бы к этому отнесся чуть серьезнее, потому что я-то всегда считаю, что мире всегда есть место случайностям, но основополагающий закон - ''кому выгодно?'' - тоже никто не менял. Да, мы все читали продолжение ''Трех мушкетеров'', когда кардинал Мазарини, думая о Д'Артаньяне, говорит: ''Черт, даже его неловкость идет мне на пользу'', - говоря о том, как Д'Артаньян случайно сбил кого-то, когда скакал из Парижа. Но если вспомнить историю послевоенных гибелей видных противников режима, если вспомнить все, что угодно, начиная от укола зонтиком... Казалось, настолько фантастическая история, о чем здесь может быть разговор: какая нормальная секретная служба будет убивать своих противников зонтиком? Если вспомнить то, как некоторые, в общем, очень неглупые люди вдруг неожиданно погибали, потому что, якобы, пытались засунуть зачем-то антенну радиоприемника в розетку, если вспомнить много других историй, то, согласитесь, что не просто фольклор существует вокруг этих гибелей, а весьма и весьма обоснованные подозрения.
Иван Толстой: Подозрения, разумеется, остаются, однако сейчас в нашей программе впервые прозвучит свидетельство не просто современника, не просто свидетеля гибели Андрея Алексеевича, но человека, сидевшего в той самой роковой машине вместе с Амальриком. Этот человек – правозащитник, один из семерых смельчаков, в знак протеста вышедших в августе 68 года на Красную площадь, - Виктор Файнберг. Он познакомился с Амальриком лет за 12 до его гибели и в первую же их встречу между ними возник какой-то почти мистический, что ли, контакт. Вот как рассказывает об этом Виктор Файнберг.
Виктор Файнберг: Наша с ним первая встреча еще до нашей посадки, которая, видимо, была где-то у диссидентов ленинградских, я уже сейчас не помню, точно помню, что это было до этого (один раз он из Москвы, видимо, приехал в Ленинград, не знаю, а, может быть, когда я в Москву приехал сообщить ему об аресте), там была встреча, я теперь не помню совершенно. Но он уже потом вспоминал, когда мы с ним встретились, что уже тогда он что-то такое в моей внешности, в моих глазах нашел, ну, как вам сказать, - к сожалению, я совершенно забыл, что он сказал, но как будто бы это что-то немножко страшненькое, как будто у него было предчувствие, что из-за меня он погибнет. Я буду носить это с собой, как горб, до конца жизни.
Иван Толстой: Но мистику, разумеется, мы отбросим и перейдем к рассказу о самом путешествии в Испанию. В автомобиле четверо путешественников: сам Амальрик, его жена Гюзель и два друга по диссидентскому движению - Владимир Борисов и Виктор Файнберг.
Обзаведясь картами местности, отправились в путь. Останавливались, уточняли дорогу, пробирались местами наугад, кляли карту, один раз увязли в снегу.
И теперь – рассказ Виктора Файнберга. В таких деталях эта трагическая история еще не рассказывалась.
Виктор Файнберг: В конце концов, машине как-то удалось задним ходом выбраться из мышеловки, из этих силков, но дальше мы ехать не могли, потому что дальше уже шли горные тропы.
Видя туристскую карту, которой они любовались, трудно было судить, что там было дальше, дорог просто не было и надо было возвращаться, ничтоже сумняшеся, во Францию, чтобы опять постараться переходить через испанскую границу.
Короче говоря, так оно и получилось. Мы поехали дальше, денег у меня не было, у Амальрика и у Гюзели, хотя они люди достаточно были денежные, но с собой у них не было ничего, а Володе как раз американские профсоюзы незадолго до отъезда дали какую-то сумму на издательскую деятельность. Вот у него одного и были деньги . И получилось так, что нам удалось проехать через испанскую границу, потому что была сиеста, они, наверное спали, эти испанцы, и мы уже были в Испании.
Мы несколько раз останавливались в ресторанчиках придорожных, так как у Володи были деньги, обедали там. Но на отдых никогда мы не останавливались, ни разу. Потому что Амальрик мечтал и все время повторял, что вот мы приедем в гостиницу в Мадриде, там прямо с дороги - в постель, отдохнем хорошо. Честно говоря, то ли было у меня предчувствие, то ли это было ясно совершенно, что человек не может без перерыва сидеть за рулем...
Только он мог вести машину - Гюзель боялась, мы с Володей никогда не водили, у нас и прав не было. Поэтому, как я ни настаивал, он ни за что не хотел отдыхать в машине. Он вел машину 26 часов! И у него было какое-то чувство чисто мальчишеское, подростковое чувство, как-то на него произвело впечатление, как, благодаря его указаниям Володе машину удалось вытащить, и ему хотелось вот что-то совершить необыкновенное, эйфория какая-то у него была. А я только злился, что мы опоздаем. Это, конечно, все было очень красиво, но если бы это было после конференции - это одно дело, а до этого меня это не трогало, а только злило.
Короче говоря, мы остановились в последний раз, по-моему, это было за 80 километров до Мадрида, в этой придорожной гостинице. Испанского я не знал, они тоже. Я посмотрел цены. Испанских цен тоже я не знал. Я спросил, сколько стоит ночлег там, хотя осталось всего 80 километров. Мне назвали сумму, я подумал, что такой суммы у Володи, конечно, нет из оставшихся. И это был последний наш ужин, для Андрея это был последний ужин в его жизни. И я тут еще согрешил, помимо всего прочего. Дело в том, что я, как вообще не водитель, не знал, что алкоголь, даже мельчайшее присутствие алкоголя в организме опасно для водителя, потому что у нас все пили водители, а тем более - пиво.
Они заказали по кружке пива. Я думал, что, наоборот, пиво подогревает, мешает заснуть. Он не хотел останавливаться. Я говорю: ''Андрей, ты с ума сошел!''. ''Нет, нет''. И вот что получилось. Он выпил свое пиво и потянулся за моим. И Гюзель сказала: ''Как тебе не стыдно у Вити пиво брать!''. Я говорю: ''Нет, почему, пускай он пьет, если хочет''. Вот это еще один грех. Когда мы после этого ужина сели и поехали, мы начали немножко клевать носом. Мы с Володей сидели на заднем сиденье, я - за Амальриком, а Володя - за Гюзелью. И вдруг, это уже ночью было, — шок, страшный удар, машина завертелась и внезапно остановилась. Кто-то из нас сказал: ''Ребята все живы?'' Ну, мне только чуть-чуть грудь поддавило, чуть болело, у Володи еще что-то такое, у Гюзели - вообще нечего. Смотрим - Амальрик не двигается. Мы выскочили из машины, хватаем его за плечи: ''Андрюша!''. Но он сидел спокойно совершенно, опустив голову. И тогда Володя сразу же сказал: ''Всё, Витя, всё!''.
Тогда мы выскочили из машины, какие-то испанцы там сидели или стояли, наверное, это был шофер грузовика. Как мы потом узнали, машины столкнулись и поперечный какой-то металлический прут, который обшивал машину, выскочил и поразил его прямо в шею. Испанцы что-то говорили, я так понял, что он жив, жив, и Гюзель не хотела верить, что это случилось. А Володя считал, что это гнусно, что они говорят, потому что еще страшнее будет, если мы узнаем правду. Мы сели на другую машину, шофер какой-то взялся нас немедленно отвезти в больницу ближайшую. Мы отвезли туда его, мы все ждали, потом врач вышел и сказал, что сделал все, что мог, и не получилось.
Иван Толстой: Виктор Исаакович, важнейший вопрос: вы полностью исключаете, что это столкновение могло быть кем-то подстроено?
Виктор Файнберг: Исключаю, потому что я помню, что никто из нас не верил. Все-таки у нас чутье было очень сильно развитое - у меня, особенно у Володи Борисова, и у него самого жена погибла. Вот то, что жена его погибла, это, конечно, точно было подстроено.
Иван Толстой: Таково свидетельство участника той роковой поездки Виктора Файнберга.
За два с лишним года до гибели, в 1977-м году, на пресс-конференции в Копенгагене, в преддверии Белградской встречи глав государств, журналисты спросили Андрея Амальрика, что правительства и общественное мнение западных стран могут сделать, чтобы помочь правозащитному движению в Советском Союзе. На этот вопрос Андрей Амальрик ответил так:
Андрей Амальрик: Я бы сказал, что западные страны, по-видимому, должны на совещании Белграде тщательно проанализировать вопрос, насколько Советским Союзом выполняется Хельсинкское соглашение, особенно в части, касающейся прав человека. Потому что, насколько я понимаю, вопрос о правах человека был поставлен западными странами, и Запад рассматривал как свою победу включение в соглашение этих вопросов. И можно сказать, что если включение ''третей корзины'' в Хельсинкское соглашение было победой Запада, то практическое выполнение этих соглашений - это, безусловно, победа Советского Союза, поскольку в Советском Союзе почти ничего (я не хочу сказать ничего, но почти ничего) реально не сделано для выполнения этой части Хельсинкских соглашений. Я бы сказал, что у Советского Союза старая привычка подписывать многие международные соглашения, которые потом Советский Союз не собирается выполнять. Если бы Советский Союз реально выполнял все подписанные им международные пакты о гражданских правах, то Советский Союз был бы даже более свободной страной, чем Дания. Поэтому все-таки мне кажется, что задача западных стран, если они всерьез относятся к Хельсинкскому соглашению, каким-то образом побуждать Советский Союз к выполнению этих соглашений и поставить в Белграде этот вопрос.
Иван Толстой: В мемориальной программе об Амальрике 80-го года Владимир Матусевич проникновенно сказал:
Владимир Матусевич: Замените Белград на Мадрид, и двухлетней давности пленка прозвучит сегодняшним призывом Андрея Амальрика. Он, бездыханный, мертвый, обращается к нам, к ним, ко всем, и я верю, я убежден, этот призыв донесут до высоких государственных чинов, собравшихся в испанской столице, друзья и единомышленники Андрея - русские, американцы, немцы, поляки, все, кто доехал, долетел, дошел до Мадрида, чтобы требовать свободы, демократии, уважения человеческого достоинства, все те, кому не безразличны замученные, униженные, попранные.
Андрей Амальрик будет в Мадриде, хотя и остановила его смерть на подступах к городу. Будет, будет!
Он бы иронически прищурился, услышь меня сейчас: он терпеть не мог высоких слов.
Ему было 42 года, и он погиб в автомобильной катастрофе на рассвете 12 ноября. Андрей Амальрик.
Иван Толстой: На этом мы заканчиваем очередной выпуск программы ''Алфавит инакомыслия''. Ждем ваших писем, замечаний и предложений по адресу svoboda-radio@mail.ru
