Евгения Лавут: Гость нашего эфира сегодня - Дмитрий Володихин, писатель-фантаст, историк, литературный критик, издатель. Он основатель и лидер литературной группы "Бастион", объединяющей авторов, работающих в жанре "сакральная фантастика". Ежегодно он издает сборник литературно-критических статей "Русский сфинкс", посвященный современному литературному процессу. С Дмитрием Володихиным беседует корреспондент Радио Свобода Ольга Беклемищева.
Ольга Беклемищева: Большинство читающей публики сейчас мирно откочевало от высокой литературы к литературе массовых жанров как фантастика, детективы. Наверное, это необязательно плохо, это просто какой-то знак. На ваш взгляд, знак чего?
Дмитрий Володихин: Это знак двух процессов, которые идут полным ходом сейчас в нашей литературе, да в общем-то и не только в нашей. Во-первых, основной поток просто очень здорово упал в авторитете. Он не настолько привлекателен для читателей, как был в 70-80.
Ольга Беклемищева: И с чем это связано?
Дмитрий Володихин: На мой взгляд, с качеством литературы основного потока. Есть прекрасные стилисты, есть очень умелые текстовики, поэтому могут поговорить с читателем на умные темы, используя для этого как предлог свой текст. Но дело в том, что литература в какой-то степени пережила несколько эпических периодов и сейчас, как бы это сказать, на слуху словечко "постмодернизм". Постмодернизм и литературное течение, которое мы наследуем, разрешили писателю очень много. В 18-19 веках, в 20 веке, во всяком случае в первой его половине, а в Советском Союзе и на протяжение гораздо более периода писатель должен был сильно дисциплинировать свой текст. Вопрос формы, вопрос адекватного изложения, крепкого сюжета стоял перед каждым литератором. Постмодернизм разрешил от формы освободиться. В принципе, автоматическое письмо, попытки просто-напросто взять и вылить стихию личности на страницы. Вначале, особенно когда этим занимались по-настоящему талантливые люди, дало новое качество литературе, это было интересно. А впоследствии, когда этим занялись все, кому не лень, стало скучно, все это хаотическое изливание на страницы своих комплексов, своих потаенных психологических проблем просто-напросто превратилось в такой серый мутный невнятный поток. Можно, конечно, как в блошиных бегах прыгнуть чуть повыше, чтобы выделиться из общей массы блох, но в общем-то это дает сравнительно мало для читателя.
Ольга Беклемищева: Можно ли сказать так, что отказавшись от жесткой формы, литература основного потока одновременно потеряла некое право на такой священный смысл?
Дмитрий Володихин: Я, честно признаюсь, никогда не признавал за литературой права быть одним из творцов общественного идеала. Вы говорите о десакрализации литературы. Она произошла сначала у самих литераторов, когда они поняли, что литература это все то, что я напишу левой пяткой, встав с утра в похмельном состоянии и увидев, что женщина, которая лежит рядом, мне неизвестна. Потом понял это читатель. Я иногда ловил себя на том, что позднего Битова и позднего Маканина я читаю с двух точек зрения: как человек, который хотел получить удовольствие от текста, я получаю довольно мало. Как критик, который должен разобраться, как это сделано, я получаю необыкновенное удовольствие. Сейчас наступает время, когда в литературе полезна была бы архаизация, отказ от матерого, закоренелого интеллектуализма. Читатель не поглупеет и не поумнеет в ближайшее время, он будет постепенно отказываться от литературы просто в силу того, что ему интереснее и дешевле возиться с мультимедиа. Что касается писателя, то, честно говоря, было бы неплохо, чтобы писатель нарочито поглупел.
Ольга Беклемищева: Поэзия должна быть простодушна?
Дмитрий Володихин: Сейчас, наверное, человеку с чертовски большим количеством филологических вывихов в голове, пожалуй, надо оставить все эти вывихи в сторонке, иначе он обречен на триста экземпляров.
Ольга Беклемищева: Хотя вы и говорите о том, что не признаете священную функцию литературы, тем не менее, трудно отрицать, что большинство писателей все-таки хотели бы сказать несколько больше, чем просто рассказ.
Дмитрий Володихин: Понимаете, какая вещь: вы говорите о фантастике. Фантастика в наше время взяла на себя такую функцию, которую раньше нес роман основного потока. И, более того, она взяла на себя функцию философско-публицистического эссе. В эпоху Серебряного века и раньше, да и в советские времена это было очень популярно, когда некий умный человек - писатель, критик, историк - на страницах подходящего издания излагал свои мысли по какому-то важному поводу, и эти мысли могли впоследствии завладеть умами всей страны. Так вот сейчас легче всего это сделать не публицисту и не мейнстримщику, упаси господь, их, пожалуй, заклеймят за избыточную пафосность. То фантасту совершенно необязательно от этой пафосности бежать. Он может выражать свои мысли спокойно, методично и при том достаточно художественно в рамках той литературы, в которой он живет. И это хорошая функция фантастики.
Ольга Беклемищева: Потому что отказываться от пафоса все равно, что отказаться от какой-то части человеческой сущности.
Дмитрий Володихин: У нас остался достаточно образованный читатель, долготерпеливый читатель, который все ждет, ждет от литературы, тешит себя надеждами, что потом станет лучше. И время от времени литераторы пытаются сделать ему хорошо. Фантасты так точно, хотелось бы так думать. Конечно, литература в области фантастики очень здорово коммерциализировалась, иначе и быть не может, поскольку она конкурирует с колоссальным количеством другой продукции на рынке развлечений. Поэтому, когда издатель предписывает автору некий формат, у писателя нет выбора. Если он на все сто процентов отвергает этот формат, он просто не попадает в тиражную серию. У него есть люфт, пользуясь этим люфтом, можно сделать из любого боевика философский трактат. Читатель в этом заинтересован, поскольку из-за других жанров это вымывается. Если какая-то функция ушла из одного места литературы, то она приходит в другое и там укореняется. Пустила корни публицистика внутри нашей фантастики, ну так прекрасно! Пускай там и живет, может заколосится.
Ольга Беклемищева: Переходим на конкретные примеры. Я имею в виду прежде всего роман "Дети барса". Это, действительно, не попытка вклинить публицистическую часть в сюжетный текст, а это попытка разговаривать о смыслах всем текстом и поэтому это интересно. На мой взгляд, содержание этого романа состоит в том, что рассматривается гипотетическая возможность для человека вернуть богу обязательства о нем всегда заботиться именно из любви и доверия к богу.
Дмитрий Володихин: Моя главная тема, круг, в котором вертится абсолютное большинство моих текстов - это диалог между человеком и богом. Я попытался представить себе некое христианство до христианства.
Ольга Беклемищева: На реках вавилонских.
Дмитрий Володихин: Совершенно верно, на рубеже 4-3 тысячелетий до нашей эры, когда, конечно же, христианства не было. Я вселил в главного героя любовь к богу. И любовь, с моей точки зрения, должна быть такова, что доверие к любимому существу должно быть абсолютным. Если господ когда-то из любви к одному из властителей страны обещал сохранить его государство от развала, от гибели, то один из потомков возвращает этот подарок, поскольку он верит в бога и доверяет ему. Поскольку он доверяет, он приходит к мысли: если когда-то господь пожелал, чтобы великолепие царства отошло в прошлое и начался новый виток истории, значит в любом случае он не желал зла, значит в замысле его все равно содержалось благо и надо довериться этому. Собственно, судьба одного человека, спасение его души гораздо важнее, чем судьба империи, судьба целого народа. Потому что в Царствие божие не входят гуртом. Невозможно спасти страну, можно спасти одного человека. Вот, собственно, может быть, главное содержание романа. Он будет продолжен, бог даст, выйдет вторая книга.
Ольга Беклемищева: Где царство продолжает разрушается?
Дмитрий Володихин: Ну, рассказывать сюжеты того, что не дописано до конца - дело последнее. Это одна из тяжелых писательских болезней - поймать кого-нибудь, схватить за пуговицу и, поглядывая в сторонку, время от времени перекидывая взгляд, заискивающе, почти по-собачьи, глаза в глаза, мол, послушай, дорогой, что у меня в голове. Так вот от этого надо лечить самыми радикальными средствами. Ничего не буду рассказывать. Просто я надеюсь, что сама тематика диалога между человеком и Богом - вечная тематика, она заинтересует людей.
Ольга Беклемищева: Как вы считаете, православная церковь сейчас спокойно относится к таким попыткам? По крайне мере, можно понять некоторых клириков, что монополия на такие разговоры может быть только у самой церкви.
Дмитрий Володихин: На мой взгляд, литератор, который хочет считать себя христианским писателем, идет по минному полю. На этом поле разбросаны возможности впадения в ересь, возможности столкновения с догматами. Если человеку дано, если он не желает навредить ни вере, ни церкви, ни имени Христову, то он во все эти мины, все эти ловушки счастливо минует и оставит после себя действительно прекрасную литературу.
Ольга Беклемищева: Можно назвать каких-то писателях, которые тоже пытаются вести гипотетический диалог, но не в жанре фантастики?
Дмитрий Володихин: Из людей, которые сейчас пишут, все-таки, на мой взгляд, среди фантастов больше тех, кто совершенно открыто вкладывает христианское мироведение в тексты.
Ольга Беклемищева: И на самом деле возникают интересные параллели?
Дмитрий Володихин: Существует фантаст Александр Громов, который смотрел на судьбу человечества в ближайшем будущем достаточно пессимистично. Время от времени он подкидывал какой-то печальный конец для всех нас в варианте, допустим, всеобщего потопа, всеобщей эпидемии. Он как накликает что-нибудь, так и случится. Вышли "Крылья черепахи", и Европа, заодно и многие наш города познакомились с тем, что такое серьезный потоп.
Ольга Беклемищева: Это как-то неправильно, я считаю, нельзя быть мизантропом. Может быть, нужно ввести ценз на вхождение в когорту фантастов?
Дмитрий Володихин: Литературная премия "Балалайка оптимиста". Вручается каждый год автору, который разрисовал будущее в наиболее оранжевых оттенках. Скажем, каждому дебютанту вручается маленькая балалаечка, которую можно носить вместо значка на лацкане пиджака. Впоследствии балалайка в связи с успехами молодого литератора, в связи с его заматерением украшается мечами, бантом, появляется лента через плечо, украшенная десятью балалайками разных видов. И в конце концов Союз писателей России вручает ему на 70-летний юбилей золотую балалайку, усыпанную бриллиантами, играть на ней уже нельзя, но выглядит очень солидно.
Ольга Беклемищева: Вы злой, как всякий критик.
Дмитрий Володихин: Зато живой.
Ольга Беклемищева: Большинство читающей публики сейчас мирно откочевало от высокой литературы к литературе массовых жанров как фантастика, детективы. Наверное, это необязательно плохо, это просто какой-то знак. На ваш взгляд, знак чего?
Дмитрий Володихин: Это знак двух процессов, которые идут полным ходом сейчас в нашей литературе, да в общем-то и не только в нашей. Во-первых, основной поток просто очень здорово упал в авторитете. Он не настолько привлекателен для читателей, как был в 70-80.
Ольга Беклемищева: И с чем это связано?
Дмитрий Володихин: На мой взгляд, с качеством литературы основного потока. Есть прекрасные стилисты, есть очень умелые текстовики, поэтому могут поговорить с читателем на умные темы, используя для этого как предлог свой текст. Но дело в том, что литература в какой-то степени пережила несколько эпических периодов и сейчас, как бы это сказать, на слуху словечко "постмодернизм". Постмодернизм и литературное течение, которое мы наследуем, разрешили писателю очень много. В 18-19 веках, в 20 веке, во всяком случае в первой его половине, а в Советском Союзе и на протяжение гораздо более периода писатель должен был сильно дисциплинировать свой текст. Вопрос формы, вопрос адекватного изложения, крепкого сюжета стоял перед каждым литератором. Постмодернизм разрешил от формы освободиться. В принципе, автоматическое письмо, попытки просто-напросто взять и вылить стихию личности на страницы. Вначале, особенно когда этим занимались по-настоящему талантливые люди, дало новое качество литературе, это было интересно. А впоследствии, когда этим занялись все, кому не лень, стало скучно, все это хаотическое изливание на страницы своих комплексов, своих потаенных психологических проблем просто-напросто превратилось в такой серый мутный невнятный поток. Можно, конечно, как в блошиных бегах прыгнуть чуть повыше, чтобы выделиться из общей массы блох, но в общем-то это дает сравнительно мало для читателя.
Ольга Беклемищева: Можно ли сказать так, что отказавшись от жесткой формы, литература основного потока одновременно потеряла некое право на такой священный смысл?
Дмитрий Володихин: Я, честно признаюсь, никогда не признавал за литературой права быть одним из творцов общественного идеала. Вы говорите о десакрализации литературы. Она произошла сначала у самих литераторов, когда они поняли, что литература это все то, что я напишу левой пяткой, встав с утра в похмельном состоянии и увидев, что женщина, которая лежит рядом, мне неизвестна. Потом понял это читатель. Я иногда ловил себя на том, что позднего Битова и позднего Маканина я читаю с двух точек зрения: как человек, который хотел получить удовольствие от текста, я получаю довольно мало. Как критик, который должен разобраться, как это сделано, я получаю необыкновенное удовольствие. Сейчас наступает время, когда в литературе полезна была бы архаизация, отказ от матерого, закоренелого интеллектуализма. Читатель не поглупеет и не поумнеет в ближайшее время, он будет постепенно отказываться от литературы просто в силу того, что ему интереснее и дешевле возиться с мультимедиа. Что касается писателя, то, честно говоря, было бы неплохо, чтобы писатель нарочито поглупел.
Ольга Беклемищева: Поэзия должна быть простодушна?
Дмитрий Володихин: Сейчас, наверное, человеку с чертовски большим количеством филологических вывихов в голове, пожалуй, надо оставить все эти вывихи в сторонке, иначе он обречен на триста экземпляров.
Ольга Беклемищева: Хотя вы и говорите о том, что не признаете священную функцию литературы, тем не менее, трудно отрицать, что большинство писателей все-таки хотели бы сказать несколько больше, чем просто рассказ.
Дмитрий Володихин: Понимаете, какая вещь: вы говорите о фантастике. Фантастика в наше время взяла на себя такую функцию, которую раньше нес роман основного потока. И, более того, она взяла на себя функцию философско-публицистического эссе. В эпоху Серебряного века и раньше, да и в советские времена это было очень популярно, когда некий умный человек - писатель, критик, историк - на страницах подходящего издания излагал свои мысли по какому-то важному поводу, и эти мысли могли впоследствии завладеть умами всей страны. Так вот сейчас легче всего это сделать не публицисту и не мейнстримщику, упаси господь, их, пожалуй, заклеймят за избыточную пафосность. То фантасту совершенно необязательно от этой пафосности бежать. Он может выражать свои мысли спокойно, методично и при том достаточно художественно в рамках той литературы, в которой он живет. И это хорошая функция фантастики.
Ольга Беклемищева: Потому что отказываться от пафоса все равно, что отказаться от какой-то части человеческой сущности.
Дмитрий Володихин: У нас остался достаточно образованный читатель, долготерпеливый читатель, который все ждет, ждет от литературы, тешит себя надеждами, что потом станет лучше. И время от времени литераторы пытаются сделать ему хорошо. Фантасты так точно, хотелось бы так думать. Конечно, литература в области фантастики очень здорово коммерциализировалась, иначе и быть не может, поскольку она конкурирует с колоссальным количеством другой продукции на рынке развлечений. Поэтому, когда издатель предписывает автору некий формат, у писателя нет выбора. Если он на все сто процентов отвергает этот формат, он просто не попадает в тиражную серию. У него есть люфт, пользуясь этим люфтом, можно сделать из любого боевика философский трактат. Читатель в этом заинтересован, поскольку из-за других жанров это вымывается. Если какая-то функция ушла из одного места литературы, то она приходит в другое и там укореняется. Пустила корни публицистика внутри нашей фантастики, ну так прекрасно! Пускай там и живет, может заколосится.
Ольга Беклемищева: Переходим на конкретные примеры. Я имею в виду прежде всего роман "Дети барса". Это, действительно, не попытка вклинить публицистическую часть в сюжетный текст, а это попытка разговаривать о смыслах всем текстом и поэтому это интересно. На мой взгляд, содержание этого романа состоит в том, что рассматривается гипотетическая возможность для человека вернуть богу обязательства о нем всегда заботиться именно из любви и доверия к богу.
Дмитрий Володихин: Моя главная тема, круг, в котором вертится абсолютное большинство моих текстов - это диалог между человеком и богом. Я попытался представить себе некое христианство до христианства.
Ольга Беклемищева: На реках вавилонских.
Дмитрий Володихин: Совершенно верно, на рубеже 4-3 тысячелетий до нашей эры, когда, конечно же, христианства не было. Я вселил в главного героя любовь к богу. И любовь, с моей точки зрения, должна быть такова, что доверие к любимому существу должно быть абсолютным. Если господ когда-то из любви к одному из властителей страны обещал сохранить его государство от развала, от гибели, то один из потомков возвращает этот подарок, поскольку он верит в бога и доверяет ему. Поскольку он доверяет, он приходит к мысли: если когда-то господь пожелал, чтобы великолепие царства отошло в прошлое и начался новый виток истории, значит в любом случае он не желал зла, значит в замысле его все равно содержалось благо и надо довериться этому. Собственно, судьба одного человека, спасение его души гораздо важнее, чем судьба империи, судьба целого народа. Потому что в Царствие божие не входят гуртом. Невозможно спасти страну, можно спасти одного человека. Вот, собственно, может быть, главное содержание романа. Он будет продолжен, бог даст, выйдет вторая книга.
Ольга Беклемищева: Где царство продолжает разрушается?
Дмитрий Володихин: Ну, рассказывать сюжеты того, что не дописано до конца - дело последнее. Это одна из тяжелых писательских болезней - поймать кого-нибудь, схватить за пуговицу и, поглядывая в сторонку, время от времени перекидывая взгляд, заискивающе, почти по-собачьи, глаза в глаза, мол, послушай, дорогой, что у меня в голове. Так вот от этого надо лечить самыми радикальными средствами. Ничего не буду рассказывать. Просто я надеюсь, что сама тематика диалога между человеком и Богом - вечная тематика, она заинтересует людей.
Ольга Беклемищева: Как вы считаете, православная церковь сейчас спокойно относится к таким попыткам? По крайне мере, можно понять некоторых клириков, что монополия на такие разговоры может быть только у самой церкви.
Дмитрий Володихин: На мой взгляд, литератор, который хочет считать себя христианским писателем, идет по минному полю. На этом поле разбросаны возможности впадения в ересь, возможности столкновения с догматами. Если человеку дано, если он не желает навредить ни вере, ни церкви, ни имени Христову, то он во все эти мины, все эти ловушки счастливо минует и оставит после себя действительно прекрасную литературу.
Ольга Беклемищева: Можно назвать каких-то писателях, которые тоже пытаются вести гипотетический диалог, но не в жанре фантастики?
Дмитрий Володихин: Из людей, которые сейчас пишут, все-таки, на мой взгляд, среди фантастов больше тех, кто совершенно открыто вкладывает христианское мироведение в тексты.
Ольга Беклемищева: И на самом деле возникают интересные параллели?
Дмитрий Володихин: Существует фантаст Александр Громов, который смотрел на судьбу человечества в ближайшем будущем достаточно пессимистично. Время от времени он подкидывал какой-то печальный конец для всех нас в варианте, допустим, всеобщего потопа, всеобщей эпидемии. Он как накликает что-нибудь, так и случится. Вышли "Крылья черепахи", и Европа, заодно и многие наш города познакомились с тем, что такое серьезный потоп.
Ольга Беклемищева: Это как-то неправильно, я считаю, нельзя быть мизантропом. Может быть, нужно ввести ценз на вхождение в когорту фантастов?
Дмитрий Володихин: Литературная премия "Балалайка оптимиста". Вручается каждый год автору, который разрисовал будущее в наиболее оранжевых оттенках. Скажем, каждому дебютанту вручается маленькая балалаечка, которую можно носить вместо значка на лацкане пиджака. Впоследствии балалайка в связи с успехами молодого литератора, в связи с его заматерением украшается мечами, бантом, появляется лента через плечо, украшенная десятью балалайками разных видов. И в конце концов Союз писателей России вручает ему на 70-летний юбилей золотую балалайку, усыпанную бриллиантами, играть на ней уже нельзя, но выглядит очень солидно.
Ольга Беклемищева: Вы злой, как всякий критик.
Дмитрий Володихин: Зато живой.