Программу ведет Андрей Шароградский. Об Александре Гинзбурге говорят Елена Боннер, Владимир Бабурин и Владимир Тольц.
Андрей Шароградский: В Париже на 66-м году жизни скончался известный деятель правозащитного движения Александр Гинзбург. Я передаю слово ведущему правозащитной программы Радио Свобода "Человек имеет право" Владимиру Бабурину:
Владимир Бабурин: В мае я был у него в гостях в Париже. Перед поездкой созванивались, и Алик, а все знакомые, независимо от возраста, звали его так, просил привезти последние российские газеты. Дома у него был Интернет и два российских телеканала, но он слишком жадно следил за всем, что в России происходило. Говорили долго, хотя чувствовал он себя не очень хорошо, и говорить ему было тяжело. Наверное, это одно из последних больших интервью Александра Гинзбурга:
Александр Гинзбург: То, что происходит сейчас... Не знаю, это очень странно. Я тут прочел недавно одну из статей моего любимого автора, который и ваш автор, Ани Политковской, которая побывала в Женеве и познакомилась там с российской делегацией в Комиссии по правам человека. И в результате ей пришлось все эти имена членов российской делегации давать в латинице, потому что, может быть, на Западе еще кто-то этих людей и узнает, но в России, ну, кроме, так сказать, ничего не значащего Карташкина, никого из них никто не знает. Поэтому у меня отношение к этому ко всему с тех пор не изменилось.
Владимир Бабурин: Тогда - к тому, что вы только что сказали: как вы полагаете, почему так получилось, что правозащитники в большинстве своем, если не сказать практически все, в общем, по рецептам которых делались в России многие реформы, оказались совершенно никак не востребованными?
Александр Гинзбург: Это не так. Вот я с этим просто не соглашусь. Прежде всего, все, кто склонен был к общественной или политической деятельности, оказались востребованными. Редкое исключение, скажем, Володя Буковский, а у которого, надо сказать, запросы были, как минимум, на мэра Москвы. Но еще в Верховном Совете, еще в первой Госдуме был далеко не один правозащитник. Был же не только Ковалев, а вот до сих пор есть, Рыбаков был, Малостволов был, есть до сих пор Борщов.
Владимир Бабурин: Но он тоже уже не депутат Госдумы.
Александр Гинзбург: А с каких пор Борщов?
Владимир Бабурин: Он не прошел в эту Думу уже.
Александр Гинзбург: Да? Ну, может быть, это более чем достаточно, в общем-то. Потому что правозащитников-то все равно же можно было пересчитать по пальцам. А, кроме того: ну, во-первых, вот все эти, допустим, "Мемориалы", которые состоят из правозащитников на 100 процентов, другие правозащитные организации, всякие "Гражданские контроли", и так далее, это ровно то, что надо было правозащитникам. И я не представляю себе, скажем, Саню ли Даниэля или, допустим, кого-то из них еще, Орлова, допустим, в Государственной Думе. Они очень и очень на своем месте, и на этом месте они вполне востребованы...Но все началось с того, что выбрали Андрея Дмитриевича.
Владимир Бабурин: Вы знаете, были мы как-то в гостях у Елены Георгиевны, вспоминали вот те времена, эту романтику, и она говорит: "Вот я сейчас, наверное, скажу страшную вещь, ты не удивляйся, но я счастлива, что Андрей не дожил до этого времени". Вот я тогда, действительно, я вздрогнул.
Александр Гинзбург: Я не знаю, а он-то ждал ровно этого времени. Потому что никаких таких особых вещей от первых 10 лет, первых 15 даже, 20 лет свободы он не ждал. Он знал, что это будет очень и очень трудно. А потом, кроме того, что значит "не дожил"? Он что, не дожил до того времени, когда его "захлопывали" в Верховном Совете? Дожил. Он видел все это. И он представлял себе, что такая вещь очень и очень надолго.
Владимир Бабурин: Я думаю, что первое, что Елена Боннер имела в виду, это - чеченская война. Ведь когда...
Александр Гинзбург: Он видел Карабах.
Владимир Бабурин: Я как раз про это и говорю, что ведь во времена раннего Ельцина всегда там с гордостью писали, что вот Россия - это единственная из постсоветских республик, которая прощается с коммунизмом без крови. Потому что уже был Карабах, было Приднестровье, была Абхазия, был Таджикистан. В России крови не было...И вот теперь - такая большая кровь, и конца ей не видно, и непонятно, как ее остановить.
Александр Гинзбург: Ну, во-первых, она началась при Ельцине. И поэтому, когда вот нас сейчас во Франции пугают результатами наших выборов, пугают Ле Пеном, то я всегда говорю: "Вы знаете, пугаться может кто угодно, но если говорить всерьез, то Ле Пен - это вовсе не Баркашов. Ле Пен, если по политическим критериям, - это Ельцин". Вот посмотрите, мы сейчас получили очередные листовки. Теперь только двух - Ширака и Ле Пена. И на лепеновской листовке написано: "Социально я - левый. Экономически я - правый. А по национальности я - француз". Понимаете? И сказать, что это очень сильно отличается от позиции - я уж не говорю Путина, но от позиции Ельцина, по крайней мере, Ельцина всю вторую половину ельцинского правления, я не могу. Поэтому это, увы, было, и надо сказать, что это же не только Ельцин. Это половина примерно той Межрегиональной группы, неформальным лидером которой был Сахаров, формальным лидером - Ельцин. И из нее половина ушла вот в эту сторону.
Владимир Бабурин: Гинзбург жил в Париже недалеко от площади Бастилии, и когда я шел к нему, подумал: фамилия Гинзбург - это процесс Синявского и Даниеля, Белая книга, помощь политзаключенным, тюрьма, а Бастилия - это самая, наверное, знаменитая в мире тюрьма, но, в первую очередь, все-таки не тюрьма, а символ свободы, равенства и братства, которые были провозглашены, когда эту самую Бастилию срыли... Но Алик сказал, что поселился в этом районе случайно, хотя успел его очень полюбить.
Андрей Шароградский: Я предоставлю слово еще одному моему коллеге, хорошо знавшему Алика Гинзбурга. У микрофона ведущий программы "Разница во времени" Владимир Тольц:
Владимир Тольц: Алик Гинзбург, надо бы сказать -Александр Ильич, да не могу, никогда так к нему не обращался, давно уже был очень больным человеком. Советские лагеря не курорт, здоровью не способствуют. Первый раз его арестовали в 1960-м, за составление машинописного неподцензурного поэтического альманаха "Синтаксис". Сейчас это многим трудно понять, как это - посадить человека за отпечатанные на машинке сборники стихов, но власти, справедливо, надо сказать, расценили это тогда, как вызов своему всесилию. Молодой человек 23 лет открыто пренебрег продиктованными ими правилами цензурной игры. Так было и потом, после первого лагерного срока, так было всегда. И в 1966-м, когда Алик составил и, не скрываясь, распространял документальный сборник по делу писателей Синявского и Даниеля, за это его снова посадили, приговорив на сей раз к пяти годам лагерей, и в 1974-м, когда он взял на себя ношу распорядительства солженицынским Русским общественным фондом помощи политзаключенным, и в 1976-м, когда он вошел в состав Московской хельсинкской группы...
В 1977-м его, изрядно уже измученного тюрьмой, лагерями и ссылкой, снова арестовали, дали на сей раз восемь лет лишения свободы плюс три года ссылки. Но арестовав, не сломали, напротив, в этом противостоянии измученного тюрьмой человека и системы, запиравшей его в узилище только за то, что он отказывался следовать ее цензурным запретам, она и надломилась. Первый раз - в 1979-м, когда Гинзбурга, имя которого стало к тому времени объединительным символом противостояния, под воздействием протестов всего мира выпустили из тюрьмы, обменяли на каких-то провалившихся на Западе советских шпионов, имена которых уже мало кто теперь помнит.
Он осел во Франции, где долгие годы занимался тем, чего всегда хотел - свободной журналистской деятельностью. Работая в "Русской мысли", Алик был одним из тех, кто пристально и скрупулезно следил за тем, как продолжает рушиться система, которую так и не удалось поломать. Он был журналист милостью Божией. Я не знаю, о ком так можно сказать в сегодняшней России, за событиями в которой он внимательно и заинтересованно следил до последнего своего дня. Он был удивительным человеком, добрым и умным, обладавшим даром объединять вокруг себя и того, во что он верил, людей самых разных.
При всем очевидном нездоровье Алик всякий раз, когда мы встречались с ним в последние годы, то в Париже, то в Москве, поражал меня своей удивительной живостью и жизнеспособностью. Даже сейчас, уже после разговора с его Ориной, рассказывавшей мне, как внезапно остановилось его сердце, я еще не могу поверить, что его нет больше. Это даже труднее, чем поверить в конец эпохи диссидентства, одним из обозначений которой стало его имя. Так и видится, мы с приятельницей поздней ночью уезжаем из его дома, а он быстро идет вслед нам, машет рукой, кричит: "Жду вас снова, и как можно скорее".
Елена Боннер: Алик Гинзбург стоял у истоков того интеллектуального и общественного движения, которое в истории получило название диссидентство. С больших многолюдных встреч на площади около памятника Маяковскому, с чтения стихов и издания журнала "Синтаксис", началась, я бы так сказала, общественно-полезная и нравственная деятельность Алика Гинзбурга. Алик был удивительный человек, свой юмор, мягкую иронию и свою такую постоянную полуулыбку он смог пронести через тюрьмы, следствие, лагеря и свободу, нигде не изменив самому себе. Он был очень близок к нашей семье, я бы сказала, всем четырем поколениям. Дружен с моей мамой, со мной и с Андреем Дмитриевичем, с моими детьми и с моими внуками. Формально несколько лет числясь секретарем Сахарова, он у нас исполнял роль охранника и няни, в какой-то мере, для моих внуков, которым без конца угрожали, видимо, сотрудники органов, которые скрывались под письмами с подписью "Русская национальная партия", или еще что-либо в этом роде. Уход Алика из жизни - это большая личная потеря для очень многих людей, которым он оказывал помощь, будучи распорядителем Фонда помощи политзаключенным Александра Исаевича Солженицына, и будучи человеком, вообще открытым к людям. Я выражаю мою глубокую горечь и соболезнования Орине, жене Алика, и его сыновьям, а также всем друзьям.
В течение многих лет Александр Гинзбург сотрудничал с Радио Свобода. Рассказывает Иван Толстой:
Иван Толстой: Для Александра Гинзбурга Радио Свобода возникло так рано, как только и могло быть при его возрасте. Это были взаимоотношения коллег. В конце 50-х Гинзбург выпускал самиздатский журнал стихов "Синтаксис" - Свобода откликалась трансляцией этих стихов, Гинзбург составлял "Белую книгу" - сборник материалов по процессу Синявского и Даниэля - Свобода читала эти материалы в эфир и в течение многих месяцев комментировала отдельные документы, собранные Гинзбургом.
C его именем связан и легендарный, почти неправдоподобный эпизод радиопередачи из советского концлагеря. Это было в 70-м году, и мы, кстати, только что вспоминали этот случай в нашей серии по истории Свободы. Вот этот фрагмент из передачи 17 июля 2002-го года.
Русские лица на американских телеэкранах - для советских властей эта передача была полной неожиданностью:
Диктор Галина Зотова: На днях по всей Америке, по телевизионной сети "Columbia Broadcasting Systems" - "CBS" - была показана необычная программа: записи бесед бывшего московского корреспондента компании Уильяма Кола с тремя советскими людьми: Петром Якиром, Андреем Амальриком и Владимиром Буковским. В программе также содержалась магнитофонная запись заявления, сделанного в лагере политзаключенных Александром Гинзбургом.
Иван Толстой: В этой истории была еще и подистория: на телеэкране присутствовали Владимир Буковский, Андрей Амальрик и Петр Якир. Четвертый участник - Александр Гинзбург - был представлен фотопортретом с голосом. Сам он находился в лагере и запись свою сделал в бараке, благодаря природной смекалке. Начальник зоны попросил Гинзбурга починить ему магнитофон, а проверять как - дали Гинзбургу и пленку. Раскрыл он магнитофон, выгнал оттуда тараканов и быстренько отпаял динамик от выхода, переключив его на вход. Получился микрофон, в который пятеро заключенных разных национальностей коротко рассказали, как они в лагере сидят. Заканчивалась запись словами: "Вел передачу по лагерному недосмотру Александр Гинзбург". Пленку намотали на спичку и с верным человеком отправили в Москву. Вот в передаче "CBS" и прозвучал впервые этот истинный и небывалый радиздат:
Александр Гинзбург: Здравствуйте, дорогие друзья. Наш микрофон - в политическом лагере № 17. Наша литературная передача из цикла "Поэзия народов СССР" посвящена...
Иван Толстой: После своей высылки из Советского Союза Александр Гинзбург множество раз принимал участие в наших передачах - вспоминая ушедших друзей, давая экспертные оценки. В 90-е годы он был у нас регулярным обозревателем парижского еженедельника "Русская мысль".
На протяжении двух десятилетий Радио Свобода своими передачами следовало за деятельностью правозащитников, отражая все этапы и драматическую динамику их борьбы. В одном из последних интервью, весной этого года, Александр Гинзбург так оценил значение зарубежных радиостанций и, в частности, Радио Свобода:
Александр Гинзбург: Радио Свобода - это был как бы брильянт в этой оправе. Это был наш воздух. Надо сказать, что мы, таким образом, добивались того, что доходили до своего народа. У нас никаким другим способом это бы не получилось. А радио - это была наша типография, наше издательство, в общем, наши руки. И для Запада - я не знаю, мы не хотели его завоевывать, мы хотели быть голосом для тех, у кого собственного голоса не было, и, пожалуй, никто больше не сделал, чем Радио Свобода, в этом направлении.
Андрей Шароградский: В Париже на 66-м году жизни скончался известный деятель правозащитного движения Александр Гинзбург. Я передаю слово ведущему правозащитной программы Радио Свобода "Человек имеет право" Владимиру Бабурину:
 Александр Гинзбург. Май 2002 года. Париж |
Владимир Бабурин: В мае я был у него в гостях в Париже. Перед поездкой созванивались, и Алик, а все знакомые, независимо от возраста, звали его так, просил привезти последние российские газеты. Дома у него был Интернет и два российских телеканала, но он слишком жадно следил за всем, что в России происходило. Говорили долго, хотя чувствовал он себя не очень хорошо, и говорить ему было тяжело. Наверное, это одно из последних больших интервью Александра Гинзбурга:
Александр Гинзбург: То, что происходит сейчас... Не знаю, это очень странно. Я тут прочел недавно одну из статей моего любимого автора, который и ваш автор, Ани Политковской, которая побывала в Женеве и познакомилась там с российской делегацией в Комиссии по правам человека. И в результате ей пришлось все эти имена членов российской делегации давать в латинице, потому что, может быть, на Западе еще кто-то этих людей и узнает, но в России, ну, кроме, так сказать, ничего не значащего Карташкина, никого из них никто не знает. Поэтому у меня отношение к этому ко всему с тех пор не изменилось.
Владимир Бабурин: Тогда - к тому, что вы только что сказали: как вы полагаете, почему так получилось, что правозащитники в большинстве своем, если не сказать практически все, в общем, по рецептам которых делались в России многие реформы, оказались совершенно никак не востребованными?
Александр Гинзбург: Это не так. Вот я с этим просто не соглашусь. Прежде всего, все, кто склонен был к общественной или политической деятельности, оказались востребованными. Редкое исключение, скажем, Володя Буковский, а у которого, надо сказать, запросы были, как минимум, на мэра Москвы. Но еще в Верховном Совете, еще в первой Госдуме был далеко не один правозащитник. Был же не только Ковалев, а вот до сих пор есть, Рыбаков был, Малостволов был, есть до сих пор Борщов.
Владимир Бабурин: Но он тоже уже не депутат Госдумы.
Александр Гинзбург: А с каких пор Борщов?
Владимир Бабурин: Он не прошел в эту Думу уже.
Александр Гинзбург: Да? Ну, может быть, это более чем достаточно, в общем-то. Потому что правозащитников-то все равно же можно было пересчитать по пальцам. А, кроме того: ну, во-первых, вот все эти, допустим, "Мемориалы", которые состоят из правозащитников на 100 процентов, другие правозащитные организации, всякие "Гражданские контроли", и так далее, это ровно то, что надо было правозащитникам. И я не представляю себе, скажем, Саню ли Даниэля или, допустим, кого-то из них еще, Орлова, допустим, в Государственной Думе. Они очень и очень на своем месте, и на этом месте они вполне востребованы...Но все началось с того, что выбрали Андрея Дмитриевича.
Владимир Бабурин: Вы знаете, были мы как-то в гостях у Елены Георгиевны, вспоминали вот те времена, эту романтику, и она говорит: "Вот я сейчас, наверное, скажу страшную вещь, ты не удивляйся, но я счастлива, что Андрей не дожил до этого времени". Вот я тогда, действительно, я вздрогнул.
Александр Гинзбург: Я не знаю, а он-то ждал ровно этого времени. Потому что никаких таких особых вещей от первых 10 лет, первых 15 даже, 20 лет свободы он не ждал. Он знал, что это будет очень и очень трудно. А потом, кроме того, что значит "не дожил"? Он что, не дожил до того времени, когда его "захлопывали" в Верховном Совете? Дожил. Он видел все это. И он представлял себе, что такая вещь очень и очень надолго.
Владимир Бабурин: Я думаю, что первое, что Елена Боннер имела в виду, это - чеченская война. Ведь когда...
Александр Гинзбург: Он видел Карабах.
Владимир Бабурин: Я как раз про это и говорю, что ведь во времена раннего Ельцина всегда там с гордостью писали, что вот Россия - это единственная из постсоветских республик, которая прощается с коммунизмом без крови. Потому что уже был Карабах, было Приднестровье, была Абхазия, был Таджикистан. В России крови не было...И вот теперь - такая большая кровь, и конца ей не видно, и непонятно, как ее остановить.
Александр Гинзбург: Ну, во-первых, она началась при Ельцине. И поэтому, когда вот нас сейчас во Франции пугают результатами наших выборов, пугают Ле Пеном, то я всегда говорю: "Вы знаете, пугаться может кто угодно, но если говорить всерьез, то Ле Пен - это вовсе не Баркашов. Ле Пен, если по политическим критериям, - это Ельцин". Вот посмотрите, мы сейчас получили очередные листовки. Теперь только двух - Ширака и Ле Пена. И на лепеновской листовке написано: "Социально я - левый. Экономически я - правый. А по национальности я - француз". Понимаете? И сказать, что это очень сильно отличается от позиции - я уж не говорю Путина, но от позиции Ельцина, по крайней мере, Ельцина всю вторую половину ельцинского правления, я не могу. Поэтому это, увы, было, и надо сказать, что это же не только Ельцин. Это половина примерно той Межрегиональной группы, неформальным лидером которой был Сахаров, формальным лидером - Ельцин. И из нее половина ушла вот в эту сторону.
 Владимир Бабурин и Александр Гинзбург. Май 2002 года. Париж |
Владимир Бабурин: Гинзбург жил в Париже недалеко от площади Бастилии, и когда я шел к нему, подумал: фамилия Гинзбург - это процесс Синявского и Даниеля, Белая книга, помощь политзаключенным, тюрьма, а Бастилия - это самая, наверное, знаменитая в мире тюрьма, но, в первую очередь, все-таки не тюрьма, а символ свободы, равенства и братства, которые были провозглашены, когда эту самую Бастилию срыли... Но Алик сказал, что поселился в этом районе случайно, хотя успел его очень полюбить.
Андрей Шароградский: Я предоставлю слово еще одному моему коллеге, хорошо знавшему Алика Гинзбурга. У микрофона ведущий программы "Разница во времени" Владимир Тольц:
Владимир Тольц: Алик Гинзбург, надо бы сказать -Александр Ильич, да не могу, никогда так к нему не обращался, давно уже был очень больным человеком. Советские лагеря не курорт, здоровью не способствуют. Первый раз его арестовали в 1960-м, за составление машинописного неподцензурного поэтического альманаха "Синтаксис". Сейчас это многим трудно понять, как это - посадить человека за отпечатанные на машинке сборники стихов, но власти, справедливо, надо сказать, расценили это тогда, как вызов своему всесилию. Молодой человек 23 лет открыто пренебрег продиктованными ими правилами цензурной игры. Так было и потом, после первого лагерного срока, так было всегда. И в 1966-м, когда Алик составил и, не скрываясь, распространял документальный сборник по делу писателей Синявского и Даниеля, за это его снова посадили, приговорив на сей раз к пяти годам лагерей, и в 1974-м, когда он взял на себя ношу распорядительства солженицынским Русским общественным фондом помощи политзаключенным, и в 1976-м, когда он вошел в состав Московской хельсинкской группы...
В 1977-м его, изрядно уже измученного тюрьмой, лагерями и ссылкой, снова арестовали, дали на сей раз восемь лет лишения свободы плюс три года ссылки. Но арестовав, не сломали, напротив, в этом противостоянии измученного тюрьмой человека и системы, запиравшей его в узилище только за то, что он отказывался следовать ее цензурным запретам, она и надломилась. Первый раз - в 1979-м, когда Гинзбурга, имя которого стало к тому времени объединительным символом противостояния, под воздействием протестов всего мира выпустили из тюрьмы, обменяли на каких-то провалившихся на Западе советских шпионов, имена которых уже мало кто теперь помнит.
Он осел во Франции, где долгие годы занимался тем, чего всегда хотел - свободной журналистской деятельностью. Работая в "Русской мысли", Алик был одним из тех, кто пристально и скрупулезно следил за тем, как продолжает рушиться система, которую так и не удалось поломать. Он был журналист милостью Божией. Я не знаю, о ком так можно сказать в сегодняшней России, за событиями в которой он внимательно и заинтересованно следил до последнего своего дня. Он был удивительным человеком, добрым и умным, обладавшим даром объединять вокруг себя и того, во что он верил, людей самых разных.
При всем очевидном нездоровье Алик всякий раз, когда мы встречались с ним в последние годы, то в Париже, то в Москве, поражал меня своей удивительной живостью и жизнеспособностью. Даже сейчас, уже после разговора с его Ориной, рассказывавшей мне, как внезапно остановилось его сердце, я еще не могу поверить, что его нет больше. Это даже труднее, чем поверить в конец эпохи диссидентства, одним из обозначений которой стало его имя. Так и видится, мы с приятельницей поздней ночью уезжаем из его дома, а он быстро идет вслед нам, машет рукой, кричит: "Жду вас снова, и как можно скорее".
Елена Боннер: Алик Гинзбург стоял у истоков того интеллектуального и общественного движения, которое в истории получило название диссидентство. С больших многолюдных встреч на площади около памятника Маяковскому, с чтения стихов и издания журнала "Синтаксис", началась, я бы так сказала, общественно-полезная и нравственная деятельность Алика Гинзбурга. Алик был удивительный человек, свой юмор, мягкую иронию и свою такую постоянную полуулыбку он смог пронести через тюрьмы, следствие, лагеря и свободу, нигде не изменив самому себе. Он был очень близок к нашей семье, я бы сказала, всем четырем поколениям. Дружен с моей мамой, со мной и с Андреем Дмитриевичем, с моими детьми и с моими внуками. Формально несколько лет числясь секретарем Сахарова, он у нас исполнял роль охранника и няни, в какой-то мере, для моих внуков, которым без конца угрожали, видимо, сотрудники органов, которые скрывались под письмами с подписью "Русская национальная партия", или еще что-либо в этом роде. Уход Алика из жизни - это большая личная потеря для очень многих людей, которым он оказывал помощь, будучи распорядителем Фонда помощи политзаключенным Александра Исаевича Солженицына, и будучи человеком, вообще открытым к людям. Я выражаю мою глубокую горечь и соболезнования Орине, жене Алика, и его сыновьям, а также всем друзьям.
В течение многих лет Александр Гинзбург сотрудничал с Радио Свобода. Рассказывает Иван Толстой:
Иван Толстой: Для Александра Гинзбурга Радио Свобода возникло так рано, как только и могло быть при его возрасте. Это были взаимоотношения коллег. В конце 50-х Гинзбург выпускал самиздатский журнал стихов "Синтаксис" - Свобода откликалась трансляцией этих стихов, Гинзбург составлял "Белую книгу" - сборник материалов по процессу Синявского и Даниэля - Свобода читала эти материалы в эфир и в течение многих месяцев комментировала отдельные документы, собранные Гинзбургом.
C его именем связан и легендарный, почти неправдоподобный эпизод радиопередачи из советского концлагеря. Это было в 70-м году, и мы, кстати, только что вспоминали этот случай в нашей серии по истории Свободы. Вот этот фрагмент из передачи 17 июля 2002-го года.
Русские лица на американских телеэкранах - для советских властей эта передача была полной неожиданностью:
Диктор Галина Зотова: На днях по всей Америке, по телевизионной сети "Columbia Broadcasting Systems" - "CBS" - была показана необычная программа: записи бесед бывшего московского корреспондента компании Уильяма Кола с тремя советскими людьми: Петром Якиром, Андреем Амальриком и Владимиром Буковским. В программе также содержалась магнитофонная запись заявления, сделанного в лагере политзаключенных Александром Гинзбургом.
Иван Толстой: В этой истории была еще и подистория: на телеэкране присутствовали Владимир Буковский, Андрей Амальрик и Петр Якир. Четвертый участник - Александр Гинзбург - был представлен фотопортретом с голосом. Сам он находился в лагере и запись свою сделал в бараке, благодаря природной смекалке. Начальник зоны попросил Гинзбурга починить ему магнитофон, а проверять как - дали Гинзбургу и пленку. Раскрыл он магнитофон, выгнал оттуда тараканов и быстренько отпаял динамик от выхода, переключив его на вход. Получился микрофон, в который пятеро заключенных разных национальностей коротко рассказали, как они в лагере сидят. Заканчивалась запись словами: "Вел передачу по лагерному недосмотру Александр Гинзбург". Пленку намотали на спичку и с верным человеком отправили в Москву. Вот в передаче "CBS" и прозвучал впервые этот истинный и небывалый радиздат:
Александр Гинзбург: Здравствуйте, дорогие друзья. Наш микрофон - в политическом лагере № 17. Наша литературная передача из цикла "Поэзия народов СССР" посвящена...
Иван Толстой: После своей высылки из Советского Союза Александр Гинзбург множество раз принимал участие в наших передачах - вспоминая ушедших друзей, давая экспертные оценки. В 90-е годы он был у нас регулярным обозревателем парижского еженедельника "Русская мысль".
На протяжении двух десятилетий Радио Свобода своими передачами следовало за деятельностью правозащитников, отражая все этапы и драматическую динамику их борьбы. В одном из последних интервью, весной этого года, Александр Гинзбург так оценил значение зарубежных радиостанций и, в частности, Радио Свобода:
Александр Гинзбург: Радио Свобода - это был как бы брильянт в этой оправе. Это был наш воздух. Надо сказать, что мы, таким образом, добивались того, что доходили до своего народа. У нас никаким другим способом это бы не получилось. А радио - это была наша типография, наше издательство, в общем, наши руки. И для Запада - я не знаю, мы не хотели его завоевывать, мы хотели быть голосом для тех, у кого собственного голоса не было, и, пожалуй, никто больше не сделал, чем Радио Свобода, в этом направлении.
