Анатолий Стреляный:
В мире около миллиарда христиан, в основном католиков, и примерно столько же мусульман. В России более 50% населения заявляют себя православными, приверженцев ислама уже не так много, как в Советском Союзе. Тем не менее, ислама сейчас в России боятся даже больше, чем до большевистской революции, и страх этот выражается, прежде всего, в религиозных терминах, все выглядит как неприятие религии, отвергающей православие, отвергающей Христа. Образовалось что-то вроде фронта, где по одну сторону кричат "Аллах Акбар!", а по другую отвечают "Христос воскрес!". В чем религиозные корни подобных противостояний? При каких условиях борьба ислама и христианства обостряется? Неизбежна ли она?
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи будет посвящен взаимоотношениям христианства и ислама, ислама - с христианской точки зрения. И начну я с цитаты из письма одного человека, который был православным христианином, а в конце своей жизни был отлучен от православной церкви. Его сиятельство Лев Николаевич Толстой писал: "Если человеку поставлено только два выбора - держаться церковного православия или магометанства, то для всякого разумного человека не может быть сомнения в выборе - всякий предпочтет магометанство с признанием одного догмата - единого Бога и его пророка, вместо того сложного и непонятного богословия - Троицы, искупления, таинств, Богородицы, святых и их изображений, и сложных богослужений. Оно и не могло быть иначе, чтобы магометанство не стояло бы выше этой церковной веры, по одному тому, что магометанство возникло на 600 лет позднее христианства". И мне кажется, Лев Толстой очень точно уловил главный нерв проблемы - для христианства ислам представляет проблему уже по одному своему существованию. Почему он есть? Почему основатель ислама, почему пророк Мохаммед не стал христианином, хотя уже в его время среди арабских племен были такие, которые приняли христианство, хотя он был знаком и с иудеями, и с христианами. Конечно, история не знает сослагательных наклонений, и в этом смысле как-то абсурдно ставить вопрос, почему возник ислам, почему арабы не приняли христианство? История-то сослагательных наклонений не знает, а душа человеческая только и живет этими сослагательными наклонениями. А что будет, если я вдруг потеряю веру в Христа, а что, понимаю ли я учение о Троице, а если не понимаю, то может быть я вовсе не христианин, а мусульманин в глубине души? Вот что такое проблема ислама для христианина. Действительно, почему возник ислам, хотя уже был рядом и иудаизм, и христианство?
Алексей Журавский:
Загадка возникновения ислама через 6 с небольшим веков после - с точки зрения христианской кульминации мировой истории - Богоявления: почему вдруг возникает новая религия, которая заявляет о себе как о совершенной религии. Языческая Аравия находилась в эпоху Мохаммеда на стадии перехода от родоплеменных отношений к более сложным; не будем определять, какие это должны были быть отношения. Разрозненные племена и Аравия, постоянные войны между племенами - по крайней мере, на подсознательном уровне, совершенно очевидно ощущалась необходимость некого объединения Аравии. Естественно, была необходима некая идеология, которая бы послужила основой для сплочения разрозненных аравийских племен. Мохаммед не был единственным пророком, в эпоху Мохаммеда существовало в Аравии пророческое движение, было много пророков, которые так или иначе пытались выработать идеологию, которая могла бы объединить, сплотить разрозненные племена. Судя по всему, Мохаммед обладал некоторыми знаниями и об иудаизме, и о христианстве, преимущественно в неортодоксальных изводах, потому что именно в Аравию бежали из Византии, спасаясь от преследований, как раз неортодоксальные христиане, монофизиты, прежде всего. Плюс еще к тому же иудейские общины, довольно влиятельные и значительные, проживали в Аравии. Поэтому Аравия представляла собой такой межрелигиозный котел, бурлящий - язычество, иудаизм, христианство в различных неортодоксальных изводах. И, по всей видимости, Мохаммед изначально ощущал потребность некоего религиозного объединения всех этих разрозненных групп, племен, общин. По всей видимости, по крайней мере, в первый период своей проповеди, мекканский период, он надеялся дать некую веру, которая бы могла объединить вот эти разрозненные группы. Эту веру он нашел, прежде всего, в Аврааме, в вере Авраамовой: Авраам был первый мусульманин, говорится в Коране. Мусульманин... в том смысле, что это еще было лишено конфессионального оттенка, мусульманин, как верующий в единого Бога, предавший себя единому Богу. Мохаммед как бы действительно возвращается назад, минуя христианство и минуя иудаизм, возвращается к Аврааму. Ведь Мохаммед не воспринимал свою проповедь как проповедь некой новой религии, некой новой веры. Наоборот, он все время говорит о себе - я ведь только "напоминатель". То есть он напоминает ту первоначальную, чистую веру Авраама в единого Бога.
Яков Кротов:
Вообще для участия в этой передаче приглашены (кроме Алексея Журавского) Алексей Кудрявцев, Ольга Бессмертная - все исламоведы, все сотрудники довольно многочисленных в Москве институтов, которые связаны с Востоком. И само существование таких институтов, конечно, знаменательно, потому что Восток - это огромная русская проблема, и именно Восток исламский. Институт Америки один, а восточных институтов несколько. Я не буду говорить, кто из наших исламоведов к какой конфессии принадлежит, а кто - не принадлежит ни к какой конфессии, потому что все-таки, мне кажется, главная задача и для христианина, и для атеиста как-то отстраниться от своих религиозных убеждений, не теряя их, и попытаться взглянуть на взаимоотношения христианства и ислама не то чтобы свысока, но, по крайней мере, сбоку, сдержав страсти, которые все время бушуют. Почему считается, что ислам - это именно антихристианская религия? Действительно ли у основателя ислама был вот этот антихристианский импульс?
Алексей Журавский:
Первоначально, судя по всему, Мохаммед не делал серьезных различий между иудаизмом, христианством и своей проповедью. Это в мекканский, первый период. В мединский период, когда он из простого гонимого пророка превращается уже в вождя Медины, в верховного судью Медины, в политического лидера, в военачальника и так далее, он уже пытается политическими, военными средствами объединить иудеев, христиан. И тут-то, естественно, и христиане начинают сопротивляться, они не принимают Мохаммеда, не признают Мохаммеда как пророка. И вот здесь Мохаммед уже вступает в конфронтацию с христианством и с иудаизмом, и, по мере все больше и больше нарастающей конфронтации, Мохаммед осознает свою проповедь некоей новой... ну, не новой, скажем, а - отличной от иудаизма и христианства религии. Собственно говоря, в эпоху Мохаммеда закладывается это противостояние иудаизма и ислама, которое, собственно говоря, на мой взгляд, продолжается и по сей день. Это противостояние не религиозное, религиозный момент можно найти только один, в Коране есть аят, посвященный этому, когда Коран упрекает иудеев за то, что они возвели великую клевету на Марию. По своему это - христианский упрек.
Яков Кротов:
В 1999-м году небольшой православный мир Москвы (а он действительно сравнительно невелик, большинство все-таки в России остаются людьми атеистическими), так вот небольшой православный мирок Москвы был потрясен, потому что Вячеслав Сергеевич Полосин, православный священник, объявил о своем переходе в ислам. Было несколько интервью с ним, где Вячеслав Полосин объяснял свою позицию, и в том числе он подчеркивал, что практически большинство первых мусульман были христианами. Арабский, мусульманский мир возник на бывших христианских территориях. И, действительно, объективные историки не отрицают, что часто мусульман приветствовали с распростертыми объятиями именно христиане, устанавливался мир на том месте, где на протяжении нескольких веков бушевали какие-то страсти, войны, религиозные конфликты внутри христианской церкви, где все обвиняли друг друга в ереси, истребляли друг друга. Ислам оказался в этих условиях как бы третейским судьей, покровом, который смирил эти страсти. Первый христианский богослов, который пытался оценить, что такое ислам, Иоанн Дамаскин, автор основополагающей для восточного христианства книги об основах веры, записал ислам в перечень христианских ересей. Причем Иоанн Дамаскин неслучайно называется Дамаскин, то есть - житель Дамаска, потому что Иоанн Дамаскин, знаменитый православный сочинитель гимнов и богослов, был одновременно министром у мусульманина-халифа, причем - пользовался благорасположением своего повелителя. Этот слуга считал, что его повелитель, во-первых, христианин, во-вторых, еретик, отступивший от христианства. Тысячу лет спустя отец Александр Мень, отвечая на вопросы о своем отношении к исламу, говорил, что ислам оставил от библейского откровения о Боге только часть истины, оставил веру в Бога грозного и забыл о том, что есть еще и Бог милосердный, Бог любви, Бог христианский. При всей доброжелательности позиции отца Александра Меня, который не считал ислам ересью, все-таки эта позиция очень православная - в том смысле, что она воспроизводит вот этот образ Иоанна Дамаскина: ислам это усеченное, урезанное, ущербное христианство, это всего лишь часть христианства, секта, а слово секта то же самое, что сектор - вот, вырезали из церковной истины кусочек. И зеркальное отражение этой позиции - среди многих энтузиастов ислама, как у того же Вячеслава Полосина, которые говорят, что Христос был настоящий мусульманин, что если человек хочет быть настоящий христианин, то он должен стать, конечно, мусульманином. Потому что здесь - реализация божественного откровения, в том числе и явленного во Христе. Насколько справедлива такая квалификация ислама как религии, которая ограничила библейское откровение одной какой-то ипостасью, одним каким-то качеством?
Алексей Кудрявцев:
Я не думаю, что эти высказывания были сделаны в пылу полемики. Дело в том, что немножко разные концепции взаимные: концепции христианства у ислама и концепции ислама у христианства. Что касается ислама, то известно, что мусульмане вовсе не считают, что ислам начался с пророка Мохаммеда, по исламской традиции ислам начался с Авраама. И, строго говоря, иудеи были тоже мусульманами по этой традиции. Просто, после того, как появился венец пророчества, то есть Мохаммед, не принять его посланническую пророческую миссию означало впасть в своего рода ересь. В этом смысле можно говорить о том, что иудаизм и христианство, согласно этой исламской традиции, являются ущербными. Хотя они признаются религиями писания, и хотя иудеи и христиане тоже причисляются к неверным, но отношение к ним другое, чем к многобожникам, к язычникам. Но, с другой стороны, если бы я был мусульманином, я бы, наверное, ответил на самый первый ваш тезис о том, что Бог мусульман - это грозный Бог, напоминанием таким, что мусульмане начинают каждую свою молитву со слов "Во имя Аллаха милостивого, милосердного". Все-таки тоже, видимо, неслучайно именно эти два эпитета, эти два из 99-ти прекрасных имен Аллаха звучат в этой фразе "Во имя Аллаха милостивого и милосердного", а вовсе не грозного и мстительного.
Яков Кротов:
Когда мы говорим о взаимоотношениях христианства и ислама, православия и ислама, то вспоминается знаменитый рассказ "Повести временных лет" об избрании веры князем Владимиром. Мусульманам было отказано, потому что они не пьют вина, тогда была произнесена историческая фраза: "Веселие Руси есть пити". Если мы посмотрим на такого выдающегося католического писателя 20-го столетия, англичанина Гильберта Честертона, у него есть роман, написанный им в 1913-м году, "Перелетный кабак". И там противопоставляется исламская восточная угроза, ислам, который не пьет вина, и веселая католическая выпивка, веселая христианская выпивка. Так что не только для Руси "веселье есть пити", но и для англичанина, и для шотландца, и вообще для европейца. И, конечно, надо помнить о том, что такое вино в христианстве, вино как символ жизни. В христианстве это сто крат усилено благодаря Тайной вечере, когда Господь Иисус сопоставил, соединил вино и кровь, кровь - как символ жизни, и вино - как символ жизни и освобождения. И тогда непьющий человек воспринимается как какой-то сухарь, в котором нет жизни. Неслучайно в 18-м веке, когда в Европе пошла мода на огромные механические куклы, эти куклы часто одевали именно в мусульманские одежды, потому что мусульманин - он робот, он не пьет вина, значит это какой-то зомби, он вообще - не живой. И вспоминается замечательный роман русского писателя Андрея Мельникова-Печерского, который во второй части своего романа, "На горах" (так называется роман о старообрядчестве, но там описывается Астрахань, описывается торговля русских купцов с мусульманами). И вот в качестве средства налаживания отношений выступает домашняя наливка. Это не вино, и поэтому мусульманин его принимает в дар от русского купца.
Что же стоит за такой перекличкой образов - вино, жизнь, кровь, - в отношении к исламу христиан на протяжении тысячелетий?
Ольга Бессмертная:
Я бы добавила, что представления о том, что мусульманский мир лишен жизни, лишен человечности, ислам лишен жизни, лишен человечности, и человек абсолютно подчинен Богу, лишен своей воли, это один из самых распространенных европейских и христианских в целом стереотипов об исламе. Таким образом, топос вина как бы концентрирует в себе этот стереотип, выражает его наиболее полно.
Это неслучайно. Стереотипы о безжизненности и бесчеловечности мусульманского мира и лишенности человека собственной воли проявляются и в разных других топосах и прямых заявлениях на всех уровнях социального сознания - и в массовом осознании, и в высокой культуре. Это лишь одно из выражений этого стереотипа. Причем, очень характерно, что и со стороны мусульман он как бы поддержан. Например, в массовых представлениях о русских у мусульман в России один из главных упреков русским - это пьянство. Русский - это пьяница, русский учит нас пьянству. Эти отношения достаточно сложны, но из отрицательных черт - это, прежде всего, пьянство. Причем, очень характерно, что и русские согласны с тем, что для их культуры очень характерно пьянство. Таким образом, это как бы перекличка с собственным представлением о себе в мусульманстве и представлением мусульман о русских.
Яков Кротов:
Здесь с обеих сторон какой-то испуг, испуг, который мешает понять, что означает вино, или отказ от вина - для другой культуры. И, конечно, за этим испугом, прежде всего, с христианской стороны, о ней только и можно говорить, если мы не считаем себя мусульманами, если мы считаем себя европейцами, людьми Запада.... Почему христиане боятся мусульманства, почему на протяжении целого тысячелетия, если не более, в Европе формируется представление об исламе как о страшной угрозе, как об опасности? Как меняется это представление, и как христиане Европы, Западной Европы, Восточной Европы, России справляются с идеей исламской угрозы? Что нового принес в этом отношении 20-й век?
В нашей передаче участвуют исламоведы, специалисты историки, культурологи: Ольга Бессмертная, Алексей Кудрявцев, Алексей Журавский. И я достаточно сознательно не раскрываю их конфессиональной принадлежности, хотя среди них есть и неверующий человек. Я думаю, что в этом и ценность науки, какой ее создала современная цивилизация, что она помогает, словно своеобразное эсперанто, найти общий язык людям разных конфессий, людям разных вер. Она помогает и верующему христианину немножечко отстраниться от своей веры, посмотреть на себя и на свои проблемы со стороны, что чрезвычайно важно. Важно, прежде всего, потому, что есть в христианской традиции изначальная предубежденность по отношению к исламу. И, начиная с 9-го столетия, когда Европа вплотную сталкивается с набегами арабов, с набегами с Востока, начинает формироваться страх перед исламской опасностью. Тогда же формируется образ мусульманина как пирата, то есть человека, который не соблюдает закона, человека, с которым надо воевать как с бандитом. И на протяжении многих веков в самых разных памятниках европейской христианской культуры мусульманин - это, прежде всего, пират, разбойник. Хотя мы теперь понимаем, что на самом деле так называемые "пиратские общины Севера Африки" - это просто нормальные государства, но они совершенно чужие, они воспринимаются как пираты. А ведь там хотя бы не было пьянства, об этом мы говорили в предыдущей части нашей передачи: ислам не принимает вина. И вот это столкновение вокруг вина становится зримым, осязаемым выражением различий двух культур. Князь Владимир отвергает ислам, потому что ислам запрещает употребление вина. Водки, напомню, тогда просто не было, она и появилась только в 17-м столетии. Какое значение имеет этот образ вина для двух великих мировых религий?
Алексей Журавский:
Топос вина - естественно, в сердцевине христианской культуры. Начнем с того, что сирийские христиане... их особым профессиональным уделом в мусульманском мире было виноделие, целиком и полностью это ремесло принадлежало христианам. И именно образ христианина у мусульман в классической исламской культуре - это либо врач, либо винодел. В то же время европейская культура, христианская культура, естественно, ищет некоего принципиального противопоставления, когда, собственно говоря, именно противопоставляя себя мусульманскому миру, Европа постепенно осознает себя как некое единое целое. Впервые слово "христианская Европа" прозвучало в речи Папы Урбана Второго, в его знаменитой речи, призывающей к первому крестовому походу. Естественно, я думаю, стихийно возникает некий топос центральный, который противопоставляет христианскую культуру мусульманской культуре, этот топос лозы, топос вина. Неслучайна легенда о том, как Владимир выбирал религию и вплоть до Честертона, действительно, который в "Перелетном кабаке" делает топос вина центральным, который помогает противопоставить и в итоге победить мусульманский мир. У Честертона как раз это объединяется неслучайно безжизненная буржуазная европейская культура и исламская культура. Ведь именно эта безжизненная буржуазная культура, современная Честертону, вступает в союз с исламским миром.
Яков Кротов:
Что стоит за европейским представлением об исламской угрозе, о своеобразной дуге, коромысле, который подпирает Европу, неважно Западную или Восточную, и грозит ее поглотить?
Ольга Бессмертная:
Для христианской цивилизации характерно не только воспринимать другого через себя, но и себя - через другого. Тем самым воспринимать другого, например мусульманский мир, прежде всего, как себе симметричное нечто, в прямом противостоянии себе и несущее внешнюю угрозу. Мусульманская угроза для Европы - это, прежде всего, внешняя угроза. Для мусульманского мира в течение очень долгого времени принято довольно часто говорить об индифферентности мусульманского мира к Европе, это концепция Бернарда Льюиса, очень крупного английского исламоведа. Он говорит, что мусульманский мир оставался индифферентным по отношению к Западу, к Западной Европе вплоть до периода открытия мусульманским миром Европы, то есть до периода европейской угрозы, начало-середина 18-го века. Это - индифферентность, что другой не воспринимается как собственное отражение. Христианство - это, скорее, предшественники ислама, так же, как и иудеи, а не их зеркальная противоположность. Христианская угроза в мусульманском мире воспринимается, прежде всего, как внутренняя угроза. Неверие в мусульманском мире - это постоянная угроза для каждого мусульманина, каждый мусульманин постоянно балансирует на грани отпадения от истинной веры. И вот, когда такое восприятие другого оказывается в мусульманском мире аналогичным европейскому (и у меня создается впечатление, что в большой мере это происходит под влиянием европейской цивилизации очень широким), когда другой начинает восприниматься как прямое противопоставление себе, христианин становится прямым отражением, чем-то, что прямо противостоит мне, мусульманину, - вот тогда и для мусульман эти отношения начинают принимать тот острый характер, который они приобрели в Европе гораздо раньше.
Яков Кротов:
Был ли симметричный исламский миф или образ, топос о давлении со стороны Запада?
Алексей Журавский:
В эпоху арабских завоеваний эти завоевания не осмыслялись, насколько мне известно по исследованиям, не осмыслялись в категории джихада, это была просто некая, можно сказать, естественная экспансия. Конечно, это восприятие европейской культуры как некой угрозы, конечно, оно складывается в мусульманском мире в колониальную эпоху. До этого, конечно, не было. Европа, по существу, практически не воспринималась. Конечно, никакого ощущения давления не было. Если для Европы крестовые походы - это было некое такое центральное социально-политическое явление, этим жила Европа, это многими исламоведами отмечено, то мусульмане приход крестоносцев восприняли как ряд таких пограничных стычек.
Яков Кротов:
Существовал ли и существует ли у мусульман миф о христианской угрозе?
Алексей Кудрявцев:
В истории ислама было представление о христианском мире как угрозе, и это представление, насколько я знаю, в наибольшей степени было связано с эпохой крестовых походов. Вообще этот термин "крестоностничество", "салибия" по-арабски, - вот он очень широко используется и сейчас для обозначения любых агрессивных действий против мусульманского мира, которые ассоциируются у исламистов, скажем так, не у всего мусульманского мира, у носителя определенной идеологии в мусульманском мире, ассоциируется очень четко с эпохой крестовых походов. Здесь есть определенная двойственность, с одной стороны, исламисты обвиняют современный западный мир в отступлении от религии вообще, в обмирщении, а с другой стороны, вот эта ассоциация с крестовыми походами. Что касается, скажем, позиции Запада в ближневосточном конфликте, такая антиарабская, антимусульманская позиция, она интерпретируется в рамках этого именно как наследие эпохи крестоносцев. Но здесь необходимо различать вот какие вещи: христиане, с точки зрения мусульман, являются обладателями писания, христианство есть религия писания и отношение к ней должно быть очень терпимым. Но речь идет при этом о тех христианах, которые проживают на территории мусульманского государства, на территории ислама, которые подчиняются в политическом отношении мусульманским законам. Они могут не служить в армии, они должны платить определенный налог джиз'е и сохранять свою внутреннюю структуру, внутреннее устройство и свободно исповедовать свою веру. Но это вовсе не распространяется на другие части христианского мира, внешний христианский мир. С внешним христианским миром отношения могут строиться по-разному, это может быть и война, это может быть и перемирие и даже мир, но мир еще не означает какой-то любви, если мы берем средневековый мусульманский мир, естественно. Халифат мог поддерживать или та или иная часть халифата могли поддерживать дружественные отношения с тем или иным европейским или иным христианским государством, но это вовсе не означало, что спустя какое-то время эти мирные отношения не нарушатся.
Яков Кротов:
В этом смысле современный ислам ведет себя так, как хотело бы вести себя христианство. Не случайно в современной России очень часто православные хорошо относятся к "своим" мусульманам. И так не только в России конца 20-го века, на протяжении многих веков в центре России под Рязанью в городке Касимов существует мусульманский анклав, и культурологи проводят аккуратные различия - свой и чужак. Чужак, согласившийся жить где-нибудь в Замоскворечье, на Татарской слободе, он не возникает, и к нему прекраснейшим образом относятся и в Кремль позовут, освободят от службы в армии, или наоборот - окажут честь и позовут вместе сражаться против Наполеона. Но это "свой чужак", а есть "чужой чужак", который опасен и страшен. Соответственно, одно дело - "свой" мусульманин, который живет в Татарстане или в Татарской слободе, и совсем другое дело - "чужой" мусульманин. И на это накладывается еще и интеллектуальная жизнь, которая, слава Богу, есть и в христианстве.
Может быть, очень ярким ее проявлением является недавно появившаяся статья православного богослова Юрия Максимова о том, как по-разному воспринимается рай, вечная жизнь - в исламе и в христианстве. Для мусульманина рай - это возвращение в какое-то первоначальное состояние до грехопадения, а для христианина достижение рая - это какая-то несравненно более высокая ступень близости к Богу. Образ города, небесного Иерусалима, которым заканчивается Апокалипсис. Значит, это - другой рай, потому что этот город составлен из святых, как из камней. Человек соучаствует в создании рая, рай - это совместное творение Бога и людей. "В исламе такое соучастие, - пишет Юрий Максимов, - совершенно немыслимо". Действительно - сад посреди пустыни. Если мы посмотрим на западную художественную литературу, то здесь то же самое: мусульманин - это бедуин, это житель пустыни. И здесь, конечно, полезно вспомнить, что Новый завет, биография Спасителя начинается с описания его ухода в пустыню. Пустыня для христианина - это страшное место, там обитает сатана. Монах идет в пустыню для того, чтобы победить зло в его обители. Известный роман Джона Голсуорси, "Конец главы", где один из героев, британский аристократ, поэт, военный, фамилия его Дезорт, то есть, в переводе с английского - "пустыня". И он принимает ислам, потому что у него нет внутренней веры в христианское учение, и на это пустое место приходит поэтический интерес к Востоку, а затем и принятие ислама, достаточно прохладное, но - принятие. Человек с "пустынной душой" становится исповедником "пустынной религии", и все его бойкотируют. Что стоит вот за этим страхом пустыни, что стоит за этой тягой к исламу как к пустыне, которая есть в европейское культуре 20-го столетия?
Алексей Журавский:
Образ пустыни - это принципиально и для христианства, и для ислама. То же мы здесь можем увидеть некие существенные сходства, и в большей степени - различия. Для ислама пустыня - это пустыня Авраама или пустыня Измаила, изгнанный в пустыню. Причем в исламе Агари с Измаилом были изгнаны в Аравийскую пустыню. Поэтому, конечно, это не пустыня Христа. Архаика заложена в исламе, но в каком смысле архаика - архаика возвращения, возвращений к Аврааму, к его пустыне. Мохаммед, уходя из Мекки в Медину, идет тоже через пустыню, он, собственно говоря, повторяет акт Авраама и акт Измаила.
Для христианина, конечно, пустыня - это, прежде всего, пустыня искушения и преодоления искушения. И здесь любопытно - с одной стороны, здесь подсознательность, может быть, действительно боязнь мусульманская пустыни как действительно чего-то архаического. Но, с другой стороны, вот интересные процессы в начале 20-го столетия, когда тот же Луи Мосиньон, известнейший французский исламовед, который во многом действительно реально изменил взгляд европейцев на ислам... он именно через мусульманскую пустыню... и реально, конкретно он очень много провел в различных мусульманских странах много лет, он как раз пишет о том, что "эта мусульманская пустыня помогла мне понять себя". И он, собственно говоря, приходит реально к христианской вере, он в молодости не был практикующим католиком, но он становится глубоко верующим человеком именно через "мусульманскую пустыню". С одной стороны - боязнь, с другой стороны - вдруг "мусульманская пустыня" помогает не обратиться (как это случается с Геноном и так далее) в ислам, а наоборот - глубоко пережить свою собственную веру.
Ольга Бессмертная:
Возвращаясь к образу сада, все-таки это, прежде всего, тень, это вода, это наслаждение, это оазис.
Яков Кротов:
Мы обнаруживаем, что и в исламском мире есть интерес к миру христианскому. Во всяком случае, это утверждение справедливо для 19-го столетия, когда исламский мир в Европе считали тяжелым больным, умирающим, исчезающим явлением, которое обречено исчезнуть. И на Востоке многие мусульмане приняли эту точку зрения. С чем это было связано, с чем связан интерес мусульман к христианскому миру, насколько он глубок?
Ольга Бессмертная:
Я бы подчеркнула характерный парадокс. Например, пресса начала 20-го века, дореволюционная русская официозная пресса пестрит воплями о мусульманской угрозе, о панисламизме, который понимается как стремление организовать собственное государство, объединить весь мусульманский мир и в крайнем изводе отомстить Европе за ее победу и восстановить былое могущество. Мусульмане же в той же прессе на русском языке и на татарском языке настаивают на том, что понятие "панисламизм" изобретено их гонителями для того, чтобы оправдать репрессии против мусульман. Что мусульмане предельно лояльны русскому государству, что они хотят жить внутри России и лишь следовать своей вере, лишь соблюдать свое единоверное родство с Турцией, а вовсе не объединяться с ней. Конечно, можно подозревать, что это некая маскировка истинных намерений, как это и трактовалось тогда в русской прессе, и, тем не менее, я думаю, судя, например, по письмам в эту прессу от мусульман, что такое настроение лояльности было очень широко распространено. Тем более что русский народ к этому моменту действительно воспринимался в прогрессисткой системе ценностей, основанной на том, что цивилизацию культуры и прогресса в наиболее развитом виде представляет собой европейская культура. Русская культура как бы непосредственно следует за ней, а нам, мусульманам, надо усвоить это знание, надо встать на тот же путь прогресса, и тогда мы достигнем тех же высот.
Яков Кротов:
Ислам возник, ислам существует, если с христианской точки зрения, то потому что христиане недостаточно были христиане. Православный священник стал мусульманином, что должно в нас побуждать такое событие - скорбь, удивление, страх? Наверное, все вместе. И вот газета "Екатеринбургский проповедник" в 1999-м году так комментировала переход православного священника в ислам: "К сожалению, весьма многие номинальные христиане воспринимают учение о Троице чисто внешним, авторитарным образом, оно не укоренено в их личном понимании Бога на том же уровне как, допустим, учение о Божественном единстве". И дальше идет такая проповедь, обращенная к читателям "Екатеринбургского проповедника", объясняющая, что такое Троица: "Логос, а в воплощении Иисус Христос - это как бы обращенное к человеку лицо Бога, то лицо, которым он с нами говорит. Дух же Святой позволяет нам слышать и разуметь то, что говорит нам Бог, ибо сами по себе мы лишены такой возможности. Иными словами, действие Троицы - это акт коммуникации". После таких слов я сам уже начинаю сомневаться несколько в том, христианин ли я, верую ли я в Троицу? Потому что, наверное, верую, но уж точно не как в акт коммуникации, а как-то иначе. Меня успокаивает только то, что, читая творения величайших христианских богословов, я знаю, они подчеркивали - тайна Троицы не разрешима рационально. С чем ее только не сравнивали: и с солнцем, и с раскаленным металлом, и с какими-то социальными явлениями. Академик Борис Раушенбах из лучших чувств сравнил ее с тремя измерениями пространства времени, - и все бесполезно, это остается тайна. Она преодолима только в повседневной христианской жизни, в богообщении. Но здесь же обнаруживается парадокс: если христианин действительно настолько христианин, что общается с Богом в Троице, осуществляет этот самый акт коммуникации, ему уже "не до грибов", ему уже некогда бросать камни в мусульман, ему некогда и ни к чему бояться исламской угрозы.
