Анатолий Стреляный:
Иудаизм и ислам, буддизм и индуизм, учат относиться к врагу с терпением, но не запрещают и даже благословляют и крайние меры, когда другие не помогают. Бог в этих религиях есть тот, кто или спасает человека от врагов, или бросает его им на растерзание за грехи.
Только в христианстве звучит дотоле неслыханная заповедь: врага надо любить. Можно ли следовать этой заповеди и не погибнуть? В России этот вопрос сегодня стоит тем более остро, что многие творцы войны ссылаются не на Маркса-Ленина, а прямо - на Христа. Образ врага, выражение, которое вошло в русский язык в последнее десятилетие. Похоже, что это пока не помогает, а, скорее, мешает людям видеть разницу между образом, изображением и тем, кто изображен.
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи посвящен отношению к врагу. И есть, конечно, очень простое, первичное отношение к врагу: враг - это чужой, это опасный человек, он мне угрожает, или моим ближним, и надо его уничтожить. Как говорили древние римляне - Карфаген должен быть разрушен. Зло надо уничтожать в зародыше.
Вот Александр Проханов в газете "Завтра" пишет стихи:
"Боже правый, сладчайший Христос, я тебе автомат мой принес. Серафим Шестикрылый пернатый, положу пред тобою гранаты. Чудотворец Никола, прости - я забыл пистолет принести. Штык-ножом пронзил я ваххабита, разорвал я до ушей чеченцу рот. Было мне за родину обидно, было мне обидно за народ".
И это - крайняя точка зрения, есть более мягкие и кажущиеся более христианскими, хотя и здесь обращается человек ко Христу. Вот Карен Степанян в "Независимой газете" призывает молиться о чеченцах как о врагах, но при этом пишет: "Противостоять им силой необходимо, потому что они, увы, понимают только силу".
И опять это возвращает нас к исходной точке: враг - это тот, кого следует уничтожить. Выходит, что от язычника христианин отличается только эмоцией? Язычник убивает с ненавистью, мы убиваем - с любовью. Не получается так, что христианство уходит в сферу сердечного: я делаю все то же, но - любя? Есть какая-то более существенная разница, или нет? Говорит Николай Соломонов, протестант, пастор одной из московских харизматических общин.
Николай Соломонов:
Разница в подходе - вы будете чувствовать себя совершенно другим человеком. Никто из христиан - не драчуны, не хулиганы. Бог изменяет человека, из ужасных хулиганов он делает совершенно других новых людей. Это не означает, что они - сумасшедшие люди. Христианская позиция - любовь к ближнему, поставить себя на место этого человека. Вот я, например - террорист.... Представим, что я террорист, я хочу убивать других людей, убиваю других людей, насилую, в заложники беру, и так далее. Я считаю, что если убрать меня с этой земли, то это будет благо. Для него было бы лучше поймать его, посадить, проповедовать ему Евангелие, сказать ему: покайся, брат, ты все равно умрешь, попадешь в ад, ты мучаешь других людей. Надо уничтожить, если он не хочет изменяться, - Бог так поступает. Когда Ирод начал гонения на христиан, убил одних апостолов, потом связал Петра, но Петр чудом спасся, Бог убил Ирода. Ангел Господний пришел и убил его, и тот был съеден червями, заживо. Это нормальная позиция, чтобы останавливать некоторых людей, когда они делают много вреда. Когда человек упорствует в своем зле и не хочет изменяться, это нормально - уничтожать.
Но надо использовать все методы. Такой метод, Мартин Лютер говорил, мне нравится, как бы - "кнутом и пряником воспитывай детей". Точно так же - во всех наших остальных позициях.
Яков Кротов:
Только, мне кажется, что в Евангелие Господь в проповеди ничего не говорит о том, что "добрым - пряник, злым - кнут". Он говорит, что Бог одинаково посылает дождь для урожая и дурным, и добрым людям. Что одно и то же солнце светит всем, кто живет на земле, добрым и злым. Совмещается ли это с методом кнута и пряника?
Николай Соломонов:
Конечно, мы с вами общаемся, кушаем и любим - и добрых, и злых, и плохих, и хороших. У нас могут быть неверующие друзья, и мы можем быть с ними в очень хороших отношениях. Но ведь это не означает то, что мы должны прощать все их ошибки. Что значит - прощать? Значит - так и оставлять. Человек будет упорствовать во зле, делать дьявольские дела, и мы так и должны делать. Допускает это Господь - продолжай это делать, продолжай убивать, продолжай насиловать. Если это не остановится, тогда наша жизнь разрушится, и Бог никогда нас к этому не призывал.
Яков Кротов:
Но все-таки христианская литература - и древняя, и новая - на 99% складывается не из повествования о том, как Бог кого-то заставил умереть в мучениях, не было этого. Это повествование о мучениках, то есть - о христианах, которые, с мирской точки зрения, плохо кончили, враги их победили. Если бы плохие люди, наши враги, все наказывались Богом, вообще не было бы проблем в отношении к врагу - потерпи, Господь ему врежет. А Господь не врезает, Господь ждет, и нам приходится самим определять, что делать с врагом - терпеть его безобразия, или нет.
Вот газета "Радонеж" пишет, толкуя слова Спасителя "любите врага вашего": "Иисус Христос вкладывал в понятие любви желание спасения для всех, в том числе и для врагов, но уважать, ценить, чтить врага, уступать ему - нам не заповедано".
Но это означает, скажем, если я люблю жену, я тоже не обязан ей уступать, не обязан ее уважать, и самое ужасное - что многие так и поступают. А ведь любовь - это ослепляющее чувство, человек для тебя в центре мира, и ты больше ничего не видишь, какой уж тут стрелять и резать! А ведь и бывает такое, что духовная жизнь начинается с чувства, что я враг сам себе, с недовольства собой, и именно с этого и должна начинаться религиозная жизнь. Вроде бы я уничтожил врага, победил, а лучше не стало, даже наоборот - врагов становится больше. Почему? Тогда мы начинаем задумываться над устройством мира и устройством собственной души. К тому же на такое простое азбучное отношение к врагу - уничтожить, нас сплошь и рядом подлавливают наши же враги. У шахматистов это называется "киндермат" - неопытному игроку, ребенку - "киндеру", подставляют фигуры так, что он пугается - опасные фигуры, сразу их "ест", уничтожает врага, а в результате попадает в ловушку и терпит поражение молниеносно. Когда же человек продвигается духовно, он обнаруживает, что мой главный враг - это я. Более того, мы обнаруживаем невидимую реальность, и мы ее пугаемся. Религиоведы говорят, что религия начинается с ужаса, со священного трепета. Отсюда начинаются магические обряды, чтобы умилостивить этого невидимого врага. Он реален, мы не можем его победить. Что делать? Ну, зарежем ягненка. И бояться Бога тем легче, что у нас есть невидимый друг, очень такой ласковый, который только и делает, что шепчет, что Бог - это враг, а вот я - друг, мы с тобой отлично споемся, мы все справимся, только - давай, уничтожим всех врагов. Неблагодарные люди называют этого друга врагом рода человеческого, сатаной, а ведь он так ластится. Так что оказывается, что у нас есть, по крайней мере, три врага, которых извести в принципе невозможно. Это - Бог, это - я сам, это - дьявол. Оправдан ли такой взгляд на врага? Говорит Любовь Теодорович, католичка, психотерапевт, консультант кабинета помощи пострадавшим от квазирелигиозных движений при одном из московских психоневрологических диспансеров.
Любовь Теодорович:
Мы как бы уже определили: враг тот, который - чужой и представляющий для меня опасность. Может ли Бог быть чужим и представлять для меня опасность? Совершенно очевидно, что - да. Отчуждость Бога заложена как бы в его иной природе, несотворенной, единственной. Стало быть, он - чужой. Представляет ли он для меня опасность? Он меня сильней. Наверное, Бог как враг - легко переживаемая мысль. Но вот он, тем не менее, в силу непознаваемых своих каких-то качеств, пожелал меня любить. Я в это верю, я это вижу, я это знаю. И ощущение его любви ко мне более актуально, чем - то, что он - чужой и опасный. И если думать, чужд он, или опасен, то - да, а боюсь я его - нет, я восхищаюсь тем, что он такой, и тем не менее он меня любит.
Это удивительная ситуация. Сатана - враг потому, что он стремится к власти надо мной. И власть, которая - не любовь, действительно, по-настоящему опасна. И я здесь, в принципе, не вижу возможности примирения какого-то. Иногда возникает вопрос, что сатана сам уже десять раз покаялся бы, если бы было можно, а Бог ему говорит, что.... Или - церковь, во всяком случае, говорит, что сатана не может каяться, а вот мы можем за него помолиться, за него покаяться. Вот есть такая игра интеллектуальная. Если он не претендует на власть надо мной, то он, конечно, мог бы обратиться к Богу и заняться чем-то другим. Но в этот момент он по отношению ко мне - не сатана, в моем понимании.
Яков Кротов:
Уже в Ветхом Завете заметен перелом в отношении к врагу - не то что - к Богу, а к любому врагу, даже к сатане. В Ветхом Завете враг - это всегда мой враг, мой личный враг, недруг. Бог защищает меня от моего врага, Бог может для вразумления предать меня в руки моего врага. В любом случае, это - мой враг.
В Новом Завете враг - это всегда враг Божий для апостола Павла. И Иисус, заметьте, никогда не говорит о врагах, о врагах Божьих - тем более.
А для первых христиан изменяется точка отсчета. В современном же мире даже и Бога не считают за центр, и себя не считают за центр. В современном мире мы, христиане, кажемся таким анахронизмом, потому что мы говорим о друге, о враге, а сейчас предпочитают вообще не думать в таких понятиях. Неверующий человек говорит: "партнер, оппонент", а не так, чтобы - "большой враг, большой друг".
Конечно, под современным миром я имею в виду, скорее, западный мир. Но ведь и мы - часть этого западного мира, насколько мы - христиане, насколько мы все-таки ориентированы на Христа. И есть ли такое различие между христианским и нехристианским взглядом на мир? Говорит священник Владимир Лапшин, настоятель одной из московских церквей.
Владимир Лапшин:
Мне кажется, что между тем, кто не считает себя христианином, и тем, кто считает себя христианином, в отношении к врагу, особой разницы не заметно. Потому что все - и те, и другие - сегодня ищут врага. То есть, если где-нибудь на Западе или где-нибудь в другом мире предпочитают вообще жить без врагов, не думать о врагах и так далее, то у нас сегодня просто ищут врага, у нас сегодня постоянно идет: если его нет, то его надо создать, нужно против кого-то бороться, и так далее. Это где угодно, это и в секулярном обществе, и в церковном обществе, примерно одно и то же.
Другое дело, что это никакого отношения к христианству не имеет, и возникает вопрос, насколько христианизирована церковная среда, но это уже вопрос другой. Вообще заповедь Нагорной проповеди, когда Христос говорит - "любите врагов ваших", это может быть единственная заповедь, которую я не могу принять буквально. То есть это - заповедь, которую я должен каким-то образом осмысливать. То есть - любить врага невозможно, это просто невозможно. Чтобы полюбить врага, я должен перестать его считать врагом. Максимум, что я могу сделать, это найти какие-то доводы, чтобы перестать этого человека считать своим врагом.
Яков Кротов:
А в чем причины такого поиска врага в России?
Владимир Лапшин:
Я не знаю, может быть, это для нашего общества, для моих соотечественников прозвучит несколько обидно, но, мне кажется, это просто определенная неразвитость, духовная незрелость какая-то. Я, например, помню свое детство: мы всегда искали врагов, была пропаганда, были фильмы про шпионов, мы играли в войну. У нас всегда был враг, без врага жить было невозможно. Более того, я помню, как мы с друзьями обсуждали, говорили про одного человека, живущего в нашем дворе: а вдруг - он шпион, давайте будем за ним следить. И вообще он вел себя не так, как другие немножко - он играл на мандолине. У нас никто ни на чем не играл, а вот он играл на мандолине, и мы решили, что он - шпион. Мы за ним следили. И потом - это позже было - создавался образ врага-диссидента, которого нужно было давить, которого нужно было отлавливать, искать. По-моему, в нашем обществе - по крайней мере, в том обществе, в котором я жил, - всегда искали какого-нибудь врага, а если его не было, то его созидали. Сегодня идет то же самое. Просто те враги были политические враги, просто - идеологические, но не религиозная идеология, а политическая идеология, социальная идеология. Сегодня опять же это - или политические враги, или опять это какие-то враги в виде других народов, наций каких-то, какой-то жидо-масонский заговор, про который, в общем-то, все понимают, что это чушь, но при этом - "а вдруг?". Самое страшное, что в церкви постоянно ищут какого-то врага. То есть вместо того, чтобы заниматься чем-то положительным, ищут врага, против которого можно дружить.
Яков Кротов:
К христианству выдвигают часто две взаимоисключающие претензии. Есть такая ницшеанская претензия, что христианство расслабляет людей. Оно погубило Римскую империю, оно растит маменькиных сынков, слюнтяев. И есть претензии, что христианство ужесточает людей, потому что личного врага заменяет врагом Божьим. Это действительно искушение. К моему личному врагу я бы не снизошел, а к Божьему врагу милосердия быть не может. Как в Средние века - фальшивомонетчика еще можно простить, но человек, который изобретает фальшивые догматы, его нужно сжигать, потому что он испортит миллионы людей. Значит, оказывается, что наша христианская вера оправдывает человеческую вражду, ухудшает положение вещей. Насколько тут реальна вина христианства?
Владимир Лапшин:
Наверное, нельзя говорить о вине христианства, можно говорить о вине христиан, можно говорить о вине церковных людей, которые неправильно понимали слова Христа или неправильно понимали слова того же апостола Павла. Вот я в последнее время очень много занимался его посланиями, и у него я не смог обнаружить вот какой-то такой однозначной неприязни к людям, к врагам, что есть враги, которых он должен не любить и так далее. Да, есть люди, которые противятся его слову, есть люди, которые противятся благовестию. Но при этом, если посмотреть, что он рекомендует христианам, даже в отношении к этим людям, самое большее - это не общаться с ними. Но он же не призывает убивать их, он не призывает их ненавидеть, гнать или еще что-то. В крайнем случае - максимум, что он требует - не общаться с ними. Это в ранних посланиях. Если мы возьмем поздние послания, если мы возьмем его пастырские послания к Тимофею, так он там призывает даже к еретикам, даже к людям вообще нецерковным, относиться с терпением. Сам он о себе говорит: я был всем для всех, чтобы спасти хоть некоторых. Ведь в послании к эфессианам он прямо говорит: "Наша брань не против плоти и крови, но против духа в злобу поднебесную".
Яков Кротов:
Вот эти слова апостола Павла: я был всем для всех - они выражают способность человека к состраданию, к тому, чтобы найти общий язык с каждым. Но откуда у человека такая способность? Это же не только апостол Павел может так. Как это возможно - сострадать тому, кто против меня, кто мне - враг? Это возможно, и именно в христианстве особенно возможно и необходимо, потому что именно в христианстве единство человечества приобретает особое значение. Это действительно часть вероучения. Мое единство с другими людьми объясняет, почему грех Адама - это и мой грех. Мое единство с другими людьми объясняет, почему возможна помощь в молитве. Мое единство с другими людьми объясняет, почему смерть и воскресение Иисуса могут стать моей смертью и моим воскресением. Человек - остров, конечно, он окружен толщей воды одиночества, эгоизма и индивидуализма, но под этой толщей скрывается материк - наша общечеловеческая природа, единая земля. И вот поэтому, открывая Бога во Христе, мы открываем и человечество. Постепенно мы поднимаемся выше семьи, выше рода, выше нации. И тогда я обнаруживаю, что мой главный враг - это я сам. Что моя с ним борьба - это как борьба нанайских мальчиков. Был такой цирковой номер, когда один и тот же актер на руки надевает куклы, на ноги и борется сам с собою. И мечтать даже о том, чтобы победить врага - это все равно, что мечтать о самоубийстве. Нет в этом смысле разницы между убийством и самоубийством. Посягая на чужую жизнь, я все равно посягаю на себя. И даже если я смогу уничтожить врага, смогу уничтожить всех врагов, я останусь у себя-то. И именно потому, что я убил всех врагов, истребил, я стану врагом себе и своим ближним. Как избавиться из этого проклятого круга?
Проблема отношения к врагу начинается, когда мы пытаемся определить, кто нам враг. Это - потруднее, чем определить, кто наш ближний. А вспомним, как это парадоксально определил Иисус - он рассказал притчу о милосердном самаритянине. Ближний - это не тот, кому я могу помочь, нет, говорит Иисус, ближний - это тот, кто поможет тебе. Ты думаешь - ты сильный, ты богатый, ты умный? Ты лежишь израненный, ты ничего не можешь сделать, ты парализован грехом, ты думай о том, кто тебе поможет - вот тот твой ближний. А кто мой враг? Тот, кто мне повредит - так мы обычно определяем. А Евангелие - это благая весть о том, что никто и ничто не может мне повредить, кроме меня самого. Это ведь революция.
На протяжении тысячелетий люди твердо знали, что враг - это чужак, а друг - это свояк. Сегодня в России эта первобытная психология оживает. Например, у нас в газетах обязательно ужасаются тому, что сын убил отца, внук зарезал бабушку. Как можно?! Подонки, изверги! Семья - это наш плацдарм, тут не место вражде. А в Евангелии сказано трезво и спокойно: враги человеку домашние его. Они могут стать врагами, когда речь зайдет о твоем религиозном духовном выборе. Но ведь и биологически дружба вовсе не заложена в человеке к его семье автоматом. Мы же не муравьи, которые все время друг другу помогают, мы - "сапиенсы", мы своим мощным умом все можем понять. Например, мы можем понять, что старшее поколение заедает наш век, что нам квартира нужна, дача, а они все ими пользуются, пользуются. Не пора ли уже освободить место? А старшее поколение смотрит на младшее и тоже видит в нем врага, того, кто щелкает челюстями, кто опасен хотя бы тем, что моложе и не имеет болезней и слабости старости. И вот налицо уже тогда картина - "Иван Грозный убивает своего сына". Так что христианство сказало человечеству страшную правду - он больше подлец, чем думал в патриархальном обществе, чем позволяла, скажем, думать вера в духи предков. У меня действительно больше врагов, чем я думал, и как же мне быть тогда, христианину? Как христианское отношение к врагу, к врагам, отличается от отношения неверующего? Говорит Светлана Филонова, католичка, радиожурналист.
Светлана Филонова:
В русском языке есть слово "неприятель" - "не приять", "не приемлю", "не принимаю", то есть - "исключаю из поля внимания". Вот эта модель восприятия, модель мышления современного человека. А у христианина должна быть другая позиция. Безмерно сложно этого достичь на практике, но в идеале она должна быть другой, чем она отличается от этой позиции такого светского воспитанного человека, как мы с вами сказали. Он не может не принимать никого, он должен принять всех. Дети единого Бога. Ну и заодно, почему, что значит - "любить врагов", мы товарищи по несчастью все, несчастью во грехе, естественно. И первой жертвой в этом несчастье является сам грешник, и христианин это прекрасно понимает. Переход вот к этой христианской максимуме, когда "не принятых", "не приятых", не может быть по определению. Трудно человека ощущать как врага, если с ним просто поговоришь. Вы мне скажете, что это - иллюзия, что переговоры они заканчиваются ничем. Но я имею в виду другое, потому что мы и говорить-то не умеем, не умеем принимать. Когда действительно человека принимаешь, когда просто смотришь и видишь, как он ест, пьет и говорит, не проверяя своих стереотипов, а говоря с ним, то действительно ситуация вражды и отношение как к врагу, во всяком случае, уже сложнее.
Яков Кротов:
Конечно, верно. Нужен диалог с врагом - это верно, хотя мало кто это реально понимает, что враг - это с кем мы должны общаться. Он и стал врагом, потому что не было этого общения. Но что это значит - диалог с врагом? Говорит Андрей Мигунов, христианин вероевангелистский из Подмосковного города Раменки.
Андрей Мигунов:
Я сам уже уверовал, и по-христиански старался жить около 10-ти лет и понимаю, что сначала тяжело, именно этот вопрос, даже он, можно сказать, недостаточно освещается в церквах. То есть в церквах о многом говорят, о чем угодно говорят - о материальном благословении, о спасении доктрина, но о правильном отношении к врагам, про поведение, к сожалению, очень мало. Из старых верующих один брат рассказывал, как он ехал в транспорте в автобусе, и ему человек становится на ногу кованым сапогом и на ноге этой едет. И он кротко, смиренно про себя молится. Тот человек потом заметил, что он делает и говорит: ну как же так, я у тебя на ноге стоял столько, а ты меня даже не оттолкнул, не обругал? Он ему сказал: я верующий христианин. И у них завязалась беседа, человеку тому стало полезно то, что он услышал. По легенде он тоже стал членом церкви, тоже стал проповедником, и - слава Богу. Надеюсь, что во всех людях есть доброе, божественное, очень хорошо заложенное, очень глубокое, это мы знаем из практики. Приходилось мне говорить с такими людьми, как сейчас их называют - и "крутые", и "в законе". У нас город маленький, все друг друга знают, часто общаются. И доброе в людях очень глубоко заложено.
Яков Кротов:
Диалог с врагом - это именно то, о чем Господь сказал: "Благословляйте ненавидящих вас и творящих вам напасти". Благословение врага - это первый и, может быть, главный с ним разговор. К сожалению, в истории церкви чаще было другое - проклятье врагу, его анафеманствование, отлучение, замкнутость, мы уходим в себя. И это - еще неплохо, потому что я в него не стреляю, я просто замыкаюсь в себе. Я замыкаюсь в себе по отношению к одному, ко второму, к третьему. И человек, в результате, может превратиться в растение, в котором бродят ядовитые соки и сжигают его изнутри. Человек-кактус такой ядовитый, человек-мухомор, поганка. И, в сущности, это ведь уже самоубийство, потому что человек уже мертв, для окружающих. Есть такая болезнь - аутизм, когда человек отказывается контактировать с окружающим миром. Это действительно заболевание, потому что он не умеет, не хочет, ему нет необходимости, он - скорее, умрет, чем вслушается в другого. Значит, есть как бы две крайности: одна - это просто резать врага, другая - говорить в середине утверждения, что все мои враги - это враги Христа, с ними нельзя сообщаться. Как относиться к такому уходу в "необщение"?
Владимир Лапшин:
Эта средняя позиция - свидетельство такой незрелости. Не сообщается, кому нельзя сообщаться с другими, от кого может исходить какая-то опасность или еще что-то. Новорожденный ребенок, когда рождается - его помещают в карантин, скажем так, или дома устраивают карантин. То есть какое-то время никого не приглашают в гости и так далее, пока ребеночек должен окрепнуть. В истории мы видим такой народ Божий, народ израильский, после заключения с Богом Завета он на какое-то время помещается в карантин, Бог запрещает общаться, смешиваться с другими народами, и так далее. Беда Израиля в том, что он воспринял это как нечто абсолютное, на веки вечные, на все времена.
Некая средняя позиция христиан, которые говорят, что "это - враги Христа, и с ними мы не должны общаться".... То есть этими словами они свидетельствуют о своей незрелости еще, о своем детском христианском сознании. То есть они пытаются отгородиться, создать себе некий карантин такой. Я не знаю, имеем ли мы право - искусственно из этого карантина их выдергивать. Не хотят общаться, пусть не общаются, лишь бы не резали, лишь бы не убивали тех, кого они считают врагами Христа. Но, конечно, подлинное христианство, те, кто стремиться к возрастанию, к достижению полноты возраста Христова, как говорит апостол Павел, не имеют права замыкаться, они должны быть открыты, они должны стремиться. Именно как раз вот эта открытость христианина к диалогу, открытость христианина к людям по-другому думающим, верующим и так далее, просто к другим людям, - это свидетельство некоей зрелости, я бы сказал - их духовной зрелости.
Яков Кротов:
Каждый из нас достаточно зрел, чтобы обратиться к врагу с благословением. При этом надо помнить, что современная светская психология склонна говорить о том, что главный враг человека - это он сам, это его раздвоенность. Это говорят люди неверующие, но изучившие человека в лаборатории, в больнице. И когда мы браним ребенка, что он не сделал уроки, ленивый, любой психотерапевт скажет: проблема не в ребенке, только - в родителях. Можно ли это связать с библейским опытом, чаще говорящем о враге как о ближнем, который ведет себя иначе, а не как о чем-то внутри меня?
Владимир Лапшин:
Библия писалась не Богом, она писалась человеком. Пусть - человеком, Богом вдохновленным, Богом просвещенным и так далее, но все-таки - человеком. В Новом Завете мы видим уже совсем другую картину. Я, честно говоря, не знал, что это - сугубо секулярное такое положение, что основной враг внутри человека - это человеческая непримиренность, что это именно понятие секулярной психологии. Я считаю, что это вполне укладывается в христианские какие-то представления о враге. То есть тут - враг, который действительно у нас может быть, о котором мы действительно можем говорить, он внутри нас сидит.
Яков Кротов:
Та же самая светская психология - просто психология - в общем, делится на светскую и христианскую, она делится на праведную и ложную, и она говорит, что психотерапевт может многое, человек может многое, но, в конечном счете, все-таки не все зависит от нас, у каждого из нас часто остаются враги помимо нашего желания. Мы их благословляем, а они остаются. А в Евангелии Господь говорит, что нельзя даже подходить к жертвеннику, нельзя приносить жертву, не помирившись с врагом. Значит что же - мой враг получает как бы право вето? В любой момент может сказать: а я с тобой не примирюсь, и ты, голубчик, не имеешь права ходить в церковь? Возможен такой выворот?
Владимир Лапшин:
"Он хочет", "он не хочет" - это уже другое дело. Я должен хотеть, я должен хотеть примириться, я должен простить его. И, на самом деле, это - проблема прощения, уж коль мы заговорили о ней, это очень важно. Мы научились просить прощения, нам очень легко сказать - прости, пожалуйста, но нам очень трудно прощать, когда просят нас, даже когда у нас просят прощения, бывает очень трудно прощать. А вот надо научиться прощать. Надо научиться прощать, потому что без этого.... Собственно Евангелие, Новый Завет говорит об этом: пока мы не простим, все наши попытки просить прощения - бессмысленны, бесполезны. Господь говорит однозначно: если вы будете прощать людям их прегрешения, то и вам простится, а если вы не простите, то и вам не простится. То есть - до тех пор, пока я не простил, проси - не проси, бегай, пытайся, но если ты сам не хочешь простить, если ты не простил кому-то что-то - что стоят твои все просьбы о прощении. То есть на первом месте стоит именно умение прощать. Мы почему-то очень ценим умение просить прощение, относя это к покаянию, к смирению. Вот такой смиренный человек - он и попросить прощение, если что, может. Да попросить прощение - это плевое дело! вот простить, другого простить - вот это да.
Яков Кротов:
Отец Владимир, но ведь, в конечном счете, все равно все упирается в одно. Вот кто-то насилует моего сына, мою дочь, и что - я должен стоять при этом и прощать? Поведенчески все-таки мы, христиане, отличаемся от нехристиан, или нет?
Владимир Лапшин:
Как я могу теоретически говорить о такой крайней ситуации? Если бы я сам лично оказался в такой ситуации, я не знаю, как бы я поступил. Одно дело - хорошо сидеть с микрофоном и рассуждать о прощении, о том, что не должно быть врагов и так далее. И другое дело - когда изнасиловали твою собственную дочь, или что-то с твоим внуком, внучкой сделали. Я не знаю. Я знаю, как я должен, но как я поступлю - я не знаю.
Яков Кротов:
И сколько раз я слышал, что это надо решать по ходу дела, что нельзя заранее говорить. И все-таки до сих пор не могу с этим смириться. Мы собираемся в отпуск, начинаем готовиться за полгода, прикидывать, куда поедем, где остановимся, сколько нужно денег. И точно так же, я думаю, нужно тренироваться заранее, что мы будем делать в тот критический момент, когда рассуждать уже будет поздно. Это есть аскеза - любить врага не тогда, когда он на тебя или на дочку твою с топором, а делать это, когда его еще нет. Там уже соображать будет некогда, значит здесь у нас бой, анти-бой, точнее.
И все-таки мне больше нравится, что современный мир избегает слова враг. Вот есть такой язык политической корректности, как его называют, когда труп - это человек с особым обменом веществ, а враг - врага вообще нет, враг - это потенциальный друг. Ведь слово "враг" связано с понятием любви, а современный мир стесняется немножко этого слова и предпочитает говорить не о любви, а о бизнесе, о деловых отношениях, о совместном времяпрепровождении. Сухо. Конечно, сухая ложка рот дерет, а кинжал - не дерет? Значит, нет в этом мире ни друга, ни врага, есть партнер, или не-партнер пока. И есть ли смысл следовать современному миру в этом отказе от оппозиции, противопоставления друга и врага?
Любовь Теодорович:
Ну, именно из того, что я врач, специфический подход, специфическая область наблюдений стандартных, она как раз возвращает меня к понятию врага, которое - вы сказали сейчас - что оно неактуально для Запада, но для моих пациентов это кардинальное совершенно понятие. Первое, что хочет выяснить каждый, находящийся в не очень благополучном душевном состоянии, это - враг ты мне, или не враг. И выясняет он это совершенно автоматически, интуитивно, по всему комплексу возможностей общения. Вот все общение больного по отношению к кому бы то ни было, прежде всего, ставит вопрос и стремится получить ответ - с врагом я говорю или не с врагом. Враг - это тот, кто опасен, поэтому любить врага - значит совершить какую-то совершенно парадоксальную вещь, отказаться от чувства опасности. Это физически невозможно для человека слабого. И говорить, что неактуально это архаичное явление, для больных - это неправильно, потому что они сами актуальны в этом, архаичны, наверное. Практически человек будет говорить: да, я готов любить врага, если мне поможет его сделать неврагом, но он, таким образом, его уничтожает как врага. Любовь ли это, я не знаю.
Яков Кротов:
А можно ли отказаться от понятия врага и при этом сохранить понятие дружбы? Или эти понятия взаимосвязаны? Многие христиане современные - и живущие в России, и живущие на Западе - упрекают этот самый Запад, что он холодноват, теплохладен, нет настоящей вражды, нет и настоящей дружбы. И это работает - меньше кровопролитий, просто по цифрам - меньше. Так, может быть, так и надо?
Любовь Теодорович:
Мне кажется, они уменьшили ту степень опасности, которая для моих пациентов, и в общем-то в обыденной жизни, все время у нас присутствует в большой степени. Там нет врага, потому что та степень опасности от чужого, которая делает чужого врагом, может быть, отсутствует, и нет той зависимости от друга, который защищает от чужого. Опять-таки опасность делает друга более актуальным, более эмоционально насыщена сама дружба.
Яков Кротов:
Так, может быть, действительно - отказываясь от понятия врага, мы исполняем заповедь Христову о любви к врагу?
Любовь Теодорович:
Безусловно. Однозначно.
Яков Кротов:
А что в Евангелие, что в образе Христа меняет отношение человека к врагу? Он - Бог, Богочеловек, но он - распятый Богочеловек. Может быть, именно это - то, что Иисус дал себя распять, был предан врагам, хотя мог, как он сказал, обратиться к Отцу, тот бы послал легион ангелов? Как мы сейчас только мечтаем, чтобы было к кому обратиться, чтобы послали легион, и все привели в норму, а он этого не сделал. Да, он умер, но это и побуждает нас по-другому относиться к врагу.
Любовь Теодорович:
Я никогда не воспринимаю Христа как только распятого, для меня Христос - это воскресший, несмотря на распятие. Для меня христианство - прежде всего, побежденная смерть, побежденная тревога, и это более актуально.
Яков Кротов:
Выходит так - если я верую только в Рождество, я должен снисходить к врагу, потому что Христос сошел к своим врагам для того, чтобы их спасти, он сошел к нам и примирил нас с Отцом. Если я верую в распятие - тоже надо щадить врага, потому что Иисус не позвал миллионы ангелов, а предпочел погибнуть. И, наконец, если я верую в воскресение - вдвойне и втройне нельзя уничтожать врага, потому что нет такого врага, который мог бы меня погубить.
"Не бойтесь убивающих тело, но не могущих убить душу" - сказал Спаситель. И этим нас спас, открыв нам, что нет такого человека, который мог бы убить душу, убить нашу жизнь. И, в конечном счете, сказав, что врага надо любить, Господь дал новое определение врага. Враг - это тот, кого мы ненавидим. Не тот, кто - опасен, а тот, кого мы ненавидим, и вот этой ненависти должен быть положен конец. Воскресение - залог того, что опасности нет. Владимир Соловьев сказал в своем сочинении "Оправдание добра": "Христианская заповедь любви к врагам исключает войну, ибо любимый враг перестает быть врагом, и с ним нельзя уже воевать".
И это относится к войне международной, гражданской войне, войне в семье, к войне в своей собственной душе. Сто лет назад этот христианский мыслитель, как и все люди его эпохи, считал само собой разумеющимся, что есть разница между палачом и солдатом. Что палачу потому никто не подаст руки, что только солдат рискует жизнью, а палач убивает, не рискуя, и это позорно. Сейчас мы во многом отброшены назад, сейчас палачи ходят среди нас, и мы жмем им руки. Но дело не в этом, а дело в том, что за сто лет развитие техники высветило то, о чем вообще-то можно было догадаться и раньше - разница между солдатом и палачом не так уж и велика.
Техника дает возможность истреблять противника - не рискуя, выдавливая, зачищая. А те, кто отдает приказы, кто определяет, кто друг, а кто враг, те и раньше особенно не рисковали. Вера во Христа дает человеку мощнейшее оружие - уверенность в том, что Бог с нами, что мы правы, что мы знаем истину. И вот это оружие нельзя поднимать для уничтожения человека, хотя многие так делали. Его можно поднимать только для того, чтобы остановить уничтожение, чтобы остановить тех, кто недальновидно думает, что можно победить зло, уничтожив человека. Нет такой техники, которая уничтожит врага, таящегося во мне. Есть Христос, который может уничтожить зло, не уничтожая нас, носителей этого зла.
Иудаизм и ислам, буддизм и индуизм, учат относиться к врагу с терпением, но не запрещают и даже благословляют и крайние меры, когда другие не помогают. Бог в этих религиях есть тот, кто или спасает человека от врагов, или бросает его им на растерзание за грехи.
Только в христианстве звучит дотоле неслыханная заповедь: врага надо любить. Можно ли следовать этой заповеди и не погибнуть? В России этот вопрос сегодня стоит тем более остро, что многие творцы войны ссылаются не на Маркса-Ленина, а прямо - на Христа. Образ врага, выражение, которое вошло в русский язык в последнее десятилетие. Похоже, что это пока не помогает, а, скорее, мешает людям видеть разницу между образом, изображением и тем, кто изображен.
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи посвящен отношению к врагу. И есть, конечно, очень простое, первичное отношение к врагу: враг - это чужой, это опасный человек, он мне угрожает, или моим ближним, и надо его уничтожить. Как говорили древние римляне - Карфаген должен быть разрушен. Зло надо уничтожать в зародыше.
Вот Александр Проханов в газете "Завтра" пишет стихи:
"Боже правый, сладчайший Христос, я тебе автомат мой принес. Серафим Шестикрылый пернатый, положу пред тобою гранаты. Чудотворец Никола, прости - я забыл пистолет принести. Штык-ножом пронзил я ваххабита, разорвал я до ушей чеченцу рот. Было мне за родину обидно, было мне обидно за народ".
И это - крайняя точка зрения, есть более мягкие и кажущиеся более христианскими, хотя и здесь обращается человек ко Христу. Вот Карен Степанян в "Независимой газете" призывает молиться о чеченцах как о врагах, но при этом пишет: "Противостоять им силой необходимо, потому что они, увы, понимают только силу".
И опять это возвращает нас к исходной точке: враг - это тот, кого следует уничтожить. Выходит, что от язычника христианин отличается только эмоцией? Язычник убивает с ненавистью, мы убиваем - с любовью. Не получается так, что христианство уходит в сферу сердечного: я делаю все то же, но - любя? Есть какая-то более существенная разница, или нет? Говорит Николай Соломонов, протестант, пастор одной из московских харизматических общин.
Николай Соломонов:
Разница в подходе - вы будете чувствовать себя совершенно другим человеком. Никто из христиан - не драчуны, не хулиганы. Бог изменяет человека, из ужасных хулиганов он делает совершенно других новых людей. Это не означает, что они - сумасшедшие люди. Христианская позиция - любовь к ближнему, поставить себя на место этого человека. Вот я, например - террорист.... Представим, что я террорист, я хочу убивать других людей, убиваю других людей, насилую, в заложники беру, и так далее. Я считаю, что если убрать меня с этой земли, то это будет благо. Для него было бы лучше поймать его, посадить, проповедовать ему Евангелие, сказать ему: покайся, брат, ты все равно умрешь, попадешь в ад, ты мучаешь других людей. Надо уничтожить, если он не хочет изменяться, - Бог так поступает. Когда Ирод начал гонения на христиан, убил одних апостолов, потом связал Петра, но Петр чудом спасся, Бог убил Ирода. Ангел Господний пришел и убил его, и тот был съеден червями, заживо. Это нормальная позиция, чтобы останавливать некоторых людей, когда они делают много вреда. Когда человек упорствует в своем зле и не хочет изменяться, это нормально - уничтожать.
Но надо использовать все методы. Такой метод, Мартин Лютер говорил, мне нравится, как бы - "кнутом и пряником воспитывай детей". Точно так же - во всех наших остальных позициях.
Яков Кротов:
Только, мне кажется, что в Евангелие Господь в проповеди ничего не говорит о том, что "добрым - пряник, злым - кнут". Он говорит, что Бог одинаково посылает дождь для урожая и дурным, и добрым людям. Что одно и то же солнце светит всем, кто живет на земле, добрым и злым. Совмещается ли это с методом кнута и пряника?
Николай Соломонов:
Конечно, мы с вами общаемся, кушаем и любим - и добрых, и злых, и плохих, и хороших. У нас могут быть неверующие друзья, и мы можем быть с ними в очень хороших отношениях. Но ведь это не означает то, что мы должны прощать все их ошибки. Что значит - прощать? Значит - так и оставлять. Человек будет упорствовать во зле, делать дьявольские дела, и мы так и должны делать. Допускает это Господь - продолжай это делать, продолжай убивать, продолжай насиловать. Если это не остановится, тогда наша жизнь разрушится, и Бог никогда нас к этому не призывал.
Яков Кротов:
Но все-таки христианская литература - и древняя, и новая - на 99% складывается не из повествования о том, как Бог кого-то заставил умереть в мучениях, не было этого. Это повествование о мучениках, то есть - о христианах, которые, с мирской точки зрения, плохо кончили, враги их победили. Если бы плохие люди, наши враги, все наказывались Богом, вообще не было бы проблем в отношении к врагу - потерпи, Господь ему врежет. А Господь не врезает, Господь ждет, и нам приходится самим определять, что делать с врагом - терпеть его безобразия, или нет.
Вот газета "Радонеж" пишет, толкуя слова Спасителя "любите врага вашего": "Иисус Христос вкладывал в понятие любви желание спасения для всех, в том числе и для врагов, но уважать, ценить, чтить врага, уступать ему - нам не заповедано".
Но это означает, скажем, если я люблю жену, я тоже не обязан ей уступать, не обязан ее уважать, и самое ужасное - что многие так и поступают. А ведь любовь - это ослепляющее чувство, человек для тебя в центре мира, и ты больше ничего не видишь, какой уж тут стрелять и резать! А ведь и бывает такое, что духовная жизнь начинается с чувства, что я враг сам себе, с недовольства собой, и именно с этого и должна начинаться религиозная жизнь. Вроде бы я уничтожил врага, победил, а лучше не стало, даже наоборот - врагов становится больше. Почему? Тогда мы начинаем задумываться над устройством мира и устройством собственной души. К тому же на такое простое азбучное отношение к врагу - уничтожить, нас сплошь и рядом подлавливают наши же враги. У шахматистов это называется "киндермат" - неопытному игроку, ребенку - "киндеру", подставляют фигуры так, что он пугается - опасные фигуры, сразу их "ест", уничтожает врага, а в результате попадает в ловушку и терпит поражение молниеносно. Когда же человек продвигается духовно, он обнаруживает, что мой главный враг - это я. Более того, мы обнаруживаем невидимую реальность, и мы ее пугаемся. Религиоведы говорят, что религия начинается с ужаса, со священного трепета. Отсюда начинаются магические обряды, чтобы умилостивить этого невидимого врага. Он реален, мы не можем его победить. Что делать? Ну, зарежем ягненка. И бояться Бога тем легче, что у нас есть невидимый друг, очень такой ласковый, который только и делает, что шепчет, что Бог - это враг, а вот я - друг, мы с тобой отлично споемся, мы все справимся, только - давай, уничтожим всех врагов. Неблагодарные люди называют этого друга врагом рода человеческого, сатаной, а ведь он так ластится. Так что оказывается, что у нас есть, по крайней мере, три врага, которых извести в принципе невозможно. Это - Бог, это - я сам, это - дьявол. Оправдан ли такой взгляд на врага? Говорит Любовь Теодорович, католичка, психотерапевт, консультант кабинета помощи пострадавшим от квазирелигиозных движений при одном из московских психоневрологических диспансеров.
Любовь Теодорович:
Мы как бы уже определили: враг тот, который - чужой и представляющий для меня опасность. Может ли Бог быть чужим и представлять для меня опасность? Совершенно очевидно, что - да. Отчуждость Бога заложена как бы в его иной природе, несотворенной, единственной. Стало быть, он - чужой. Представляет ли он для меня опасность? Он меня сильней. Наверное, Бог как враг - легко переживаемая мысль. Но вот он, тем не менее, в силу непознаваемых своих каких-то качеств, пожелал меня любить. Я в это верю, я это вижу, я это знаю. И ощущение его любви ко мне более актуально, чем - то, что он - чужой и опасный. И если думать, чужд он, или опасен, то - да, а боюсь я его - нет, я восхищаюсь тем, что он такой, и тем не менее он меня любит.
Это удивительная ситуация. Сатана - враг потому, что он стремится к власти надо мной. И власть, которая - не любовь, действительно, по-настоящему опасна. И я здесь, в принципе, не вижу возможности примирения какого-то. Иногда возникает вопрос, что сатана сам уже десять раз покаялся бы, если бы было можно, а Бог ему говорит, что.... Или - церковь, во всяком случае, говорит, что сатана не может каяться, а вот мы можем за него помолиться, за него покаяться. Вот есть такая игра интеллектуальная. Если он не претендует на власть надо мной, то он, конечно, мог бы обратиться к Богу и заняться чем-то другим. Но в этот момент он по отношению ко мне - не сатана, в моем понимании.
Яков Кротов:
Уже в Ветхом Завете заметен перелом в отношении к врагу - не то что - к Богу, а к любому врагу, даже к сатане. В Ветхом Завете враг - это всегда мой враг, мой личный враг, недруг. Бог защищает меня от моего врага, Бог может для вразумления предать меня в руки моего врага. В любом случае, это - мой враг.
В Новом Завете враг - это всегда враг Божий для апостола Павла. И Иисус, заметьте, никогда не говорит о врагах, о врагах Божьих - тем более.
А для первых христиан изменяется точка отсчета. В современном же мире даже и Бога не считают за центр, и себя не считают за центр. В современном мире мы, христиане, кажемся таким анахронизмом, потому что мы говорим о друге, о враге, а сейчас предпочитают вообще не думать в таких понятиях. Неверующий человек говорит: "партнер, оппонент", а не так, чтобы - "большой враг, большой друг".
Конечно, под современным миром я имею в виду, скорее, западный мир. Но ведь и мы - часть этого западного мира, насколько мы - христиане, насколько мы все-таки ориентированы на Христа. И есть ли такое различие между христианским и нехристианским взглядом на мир? Говорит священник Владимир Лапшин, настоятель одной из московских церквей.
Владимир Лапшин:
Мне кажется, что между тем, кто не считает себя христианином, и тем, кто считает себя христианином, в отношении к врагу, особой разницы не заметно. Потому что все - и те, и другие - сегодня ищут врага. То есть, если где-нибудь на Западе или где-нибудь в другом мире предпочитают вообще жить без врагов, не думать о врагах и так далее, то у нас сегодня просто ищут врага, у нас сегодня постоянно идет: если его нет, то его надо создать, нужно против кого-то бороться, и так далее. Это где угодно, это и в секулярном обществе, и в церковном обществе, примерно одно и то же.
Другое дело, что это никакого отношения к христианству не имеет, и возникает вопрос, насколько христианизирована церковная среда, но это уже вопрос другой. Вообще заповедь Нагорной проповеди, когда Христос говорит - "любите врагов ваших", это может быть единственная заповедь, которую я не могу принять буквально. То есть это - заповедь, которую я должен каким-то образом осмысливать. То есть - любить врага невозможно, это просто невозможно. Чтобы полюбить врага, я должен перестать его считать врагом. Максимум, что я могу сделать, это найти какие-то доводы, чтобы перестать этого человека считать своим врагом.
Яков Кротов:
А в чем причины такого поиска врага в России?
Владимир Лапшин:
Я не знаю, может быть, это для нашего общества, для моих соотечественников прозвучит несколько обидно, но, мне кажется, это просто определенная неразвитость, духовная незрелость какая-то. Я, например, помню свое детство: мы всегда искали врагов, была пропаганда, были фильмы про шпионов, мы играли в войну. У нас всегда был враг, без врага жить было невозможно. Более того, я помню, как мы с друзьями обсуждали, говорили про одного человека, живущего в нашем дворе: а вдруг - он шпион, давайте будем за ним следить. И вообще он вел себя не так, как другие немножко - он играл на мандолине. У нас никто ни на чем не играл, а вот он играл на мандолине, и мы решили, что он - шпион. Мы за ним следили. И потом - это позже было - создавался образ врага-диссидента, которого нужно было давить, которого нужно было отлавливать, искать. По-моему, в нашем обществе - по крайней мере, в том обществе, в котором я жил, - всегда искали какого-нибудь врага, а если его не было, то его созидали. Сегодня идет то же самое. Просто те враги были политические враги, просто - идеологические, но не религиозная идеология, а политическая идеология, социальная идеология. Сегодня опять же это - или политические враги, или опять это какие-то враги в виде других народов, наций каких-то, какой-то жидо-масонский заговор, про который, в общем-то, все понимают, что это чушь, но при этом - "а вдруг?". Самое страшное, что в церкви постоянно ищут какого-то врага. То есть вместо того, чтобы заниматься чем-то положительным, ищут врага, против которого можно дружить.
Яков Кротов:
К христианству выдвигают часто две взаимоисключающие претензии. Есть такая ницшеанская претензия, что христианство расслабляет людей. Оно погубило Римскую империю, оно растит маменькиных сынков, слюнтяев. И есть претензии, что христианство ужесточает людей, потому что личного врага заменяет врагом Божьим. Это действительно искушение. К моему личному врагу я бы не снизошел, а к Божьему врагу милосердия быть не может. Как в Средние века - фальшивомонетчика еще можно простить, но человек, который изобретает фальшивые догматы, его нужно сжигать, потому что он испортит миллионы людей. Значит, оказывается, что наша христианская вера оправдывает человеческую вражду, ухудшает положение вещей. Насколько тут реальна вина христианства?
Владимир Лапшин:
Наверное, нельзя говорить о вине христианства, можно говорить о вине христиан, можно говорить о вине церковных людей, которые неправильно понимали слова Христа или неправильно понимали слова того же апостола Павла. Вот я в последнее время очень много занимался его посланиями, и у него я не смог обнаружить вот какой-то такой однозначной неприязни к людям, к врагам, что есть враги, которых он должен не любить и так далее. Да, есть люди, которые противятся его слову, есть люди, которые противятся благовестию. Но при этом, если посмотреть, что он рекомендует христианам, даже в отношении к этим людям, самое большее - это не общаться с ними. Но он же не призывает убивать их, он не призывает их ненавидеть, гнать или еще что-то. В крайнем случае - максимум, что он требует - не общаться с ними. Это в ранних посланиях. Если мы возьмем поздние послания, если мы возьмем его пастырские послания к Тимофею, так он там призывает даже к еретикам, даже к людям вообще нецерковным, относиться с терпением. Сам он о себе говорит: я был всем для всех, чтобы спасти хоть некоторых. Ведь в послании к эфессианам он прямо говорит: "Наша брань не против плоти и крови, но против духа в злобу поднебесную".
Яков Кротов:
Вот эти слова апостола Павла: я был всем для всех - они выражают способность человека к состраданию, к тому, чтобы найти общий язык с каждым. Но откуда у человека такая способность? Это же не только апостол Павел может так. Как это возможно - сострадать тому, кто против меня, кто мне - враг? Это возможно, и именно в христианстве особенно возможно и необходимо, потому что именно в христианстве единство человечества приобретает особое значение. Это действительно часть вероучения. Мое единство с другими людьми объясняет, почему грех Адама - это и мой грех. Мое единство с другими людьми объясняет, почему возможна помощь в молитве. Мое единство с другими людьми объясняет, почему смерть и воскресение Иисуса могут стать моей смертью и моим воскресением. Человек - остров, конечно, он окружен толщей воды одиночества, эгоизма и индивидуализма, но под этой толщей скрывается материк - наша общечеловеческая природа, единая земля. И вот поэтому, открывая Бога во Христе, мы открываем и человечество. Постепенно мы поднимаемся выше семьи, выше рода, выше нации. И тогда я обнаруживаю, что мой главный враг - это я сам. Что моя с ним борьба - это как борьба нанайских мальчиков. Был такой цирковой номер, когда один и тот же актер на руки надевает куклы, на ноги и борется сам с собою. И мечтать даже о том, чтобы победить врага - это все равно, что мечтать о самоубийстве. Нет в этом смысле разницы между убийством и самоубийством. Посягая на чужую жизнь, я все равно посягаю на себя. И даже если я смогу уничтожить врага, смогу уничтожить всех врагов, я останусь у себя-то. И именно потому, что я убил всех врагов, истребил, я стану врагом себе и своим ближним. Как избавиться из этого проклятого круга?
Проблема отношения к врагу начинается, когда мы пытаемся определить, кто нам враг. Это - потруднее, чем определить, кто наш ближний. А вспомним, как это парадоксально определил Иисус - он рассказал притчу о милосердном самаритянине. Ближний - это не тот, кому я могу помочь, нет, говорит Иисус, ближний - это тот, кто поможет тебе. Ты думаешь - ты сильный, ты богатый, ты умный? Ты лежишь израненный, ты ничего не можешь сделать, ты парализован грехом, ты думай о том, кто тебе поможет - вот тот твой ближний. А кто мой враг? Тот, кто мне повредит - так мы обычно определяем. А Евангелие - это благая весть о том, что никто и ничто не может мне повредить, кроме меня самого. Это ведь революция.
На протяжении тысячелетий люди твердо знали, что враг - это чужак, а друг - это свояк. Сегодня в России эта первобытная психология оживает. Например, у нас в газетах обязательно ужасаются тому, что сын убил отца, внук зарезал бабушку. Как можно?! Подонки, изверги! Семья - это наш плацдарм, тут не место вражде. А в Евангелии сказано трезво и спокойно: враги человеку домашние его. Они могут стать врагами, когда речь зайдет о твоем религиозном духовном выборе. Но ведь и биологически дружба вовсе не заложена в человеке к его семье автоматом. Мы же не муравьи, которые все время друг другу помогают, мы - "сапиенсы", мы своим мощным умом все можем понять. Например, мы можем понять, что старшее поколение заедает наш век, что нам квартира нужна, дача, а они все ими пользуются, пользуются. Не пора ли уже освободить место? А старшее поколение смотрит на младшее и тоже видит в нем врага, того, кто щелкает челюстями, кто опасен хотя бы тем, что моложе и не имеет болезней и слабости старости. И вот налицо уже тогда картина - "Иван Грозный убивает своего сына". Так что христианство сказало человечеству страшную правду - он больше подлец, чем думал в патриархальном обществе, чем позволяла, скажем, думать вера в духи предков. У меня действительно больше врагов, чем я думал, и как же мне быть тогда, христианину? Как христианское отношение к врагу, к врагам, отличается от отношения неверующего? Говорит Светлана Филонова, католичка, радиожурналист.
Светлана Филонова:
В русском языке есть слово "неприятель" - "не приять", "не приемлю", "не принимаю", то есть - "исключаю из поля внимания". Вот эта модель восприятия, модель мышления современного человека. А у христианина должна быть другая позиция. Безмерно сложно этого достичь на практике, но в идеале она должна быть другой, чем она отличается от этой позиции такого светского воспитанного человека, как мы с вами сказали. Он не может не принимать никого, он должен принять всех. Дети единого Бога. Ну и заодно, почему, что значит - "любить врагов", мы товарищи по несчастью все, несчастью во грехе, естественно. И первой жертвой в этом несчастье является сам грешник, и христианин это прекрасно понимает. Переход вот к этой христианской максимуме, когда "не принятых", "не приятых", не может быть по определению. Трудно человека ощущать как врага, если с ним просто поговоришь. Вы мне скажете, что это - иллюзия, что переговоры они заканчиваются ничем. Но я имею в виду другое, потому что мы и говорить-то не умеем, не умеем принимать. Когда действительно человека принимаешь, когда просто смотришь и видишь, как он ест, пьет и говорит, не проверяя своих стереотипов, а говоря с ним, то действительно ситуация вражды и отношение как к врагу, во всяком случае, уже сложнее.
Яков Кротов:
Конечно, верно. Нужен диалог с врагом - это верно, хотя мало кто это реально понимает, что враг - это с кем мы должны общаться. Он и стал врагом, потому что не было этого общения. Но что это значит - диалог с врагом? Говорит Андрей Мигунов, христианин вероевангелистский из Подмосковного города Раменки.
Андрей Мигунов:
Я сам уже уверовал, и по-христиански старался жить около 10-ти лет и понимаю, что сначала тяжело, именно этот вопрос, даже он, можно сказать, недостаточно освещается в церквах. То есть в церквах о многом говорят, о чем угодно говорят - о материальном благословении, о спасении доктрина, но о правильном отношении к врагам, про поведение, к сожалению, очень мало. Из старых верующих один брат рассказывал, как он ехал в транспорте в автобусе, и ему человек становится на ногу кованым сапогом и на ноге этой едет. И он кротко, смиренно про себя молится. Тот человек потом заметил, что он делает и говорит: ну как же так, я у тебя на ноге стоял столько, а ты меня даже не оттолкнул, не обругал? Он ему сказал: я верующий христианин. И у них завязалась беседа, человеку тому стало полезно то, что он услышал. По легенде он тоже стал членом церкви, тоже стал проповедником, и - слава Богу. Надеюсь, что во всех людях есть доброе, божественное, очень хорошо заложенное, очень глубокое, это мы знаем из практики. Приходилось мне говорить с такими людьми, как сейчас их называют - и "крутые", и "в законе". У нас город маленький, все друг друга знают, часто общаются. И доброе в людях очень глубоко заложено.
Яков Кротов:
Диалог с врагом - это именно то, о чем Господь сказал: "Благословляйте ненавидящих вас и творящих вам напасти". Благословение врага - это первый и, может быть, главный с ним разговор. К сожалению, в истории церкви чаще было другое - проклятье врагу, его анафеманствование, отлучение, замкнутость, мы уходим в себя. И это - еще неплохо, потому что я в него не стреляю, я просто замыкаюсь в себе. Я замыкаюсь в себе по отношению к одному, ко второму, к третьему. И человек, в результате, может превратиться в растение, в котором бродят ядовитые соки и сжигают его изнутри. Человек-кактус такой ядовитый, человек-мухомор, поганка. И, в сущности, это ведь уже самоубийство, потому что человек уже мертв, для окружающих. Есть такая болезнь - аутизм, когда человек отказывается контактировать с окружающим миром. Это действительно заболевание, потому что он не умеет, не хочет, ему нет необходимости, он - скорее, умрет, чем вслушается в другого. Значит, есть как бы две крайности: одна - это просто резать врага, другая - говорить в середине утверждения, что все мои враги - это враги Христа, с ними нельзя сообщаться. Как относиться к такому уходу в "необщение"?
Владимир Лапшин:
Эта средняя позиция - свидетельство такой незрелости. Не сообщается, кому нельзя сообщаться с другими, от кого может исходить какая-то опасность или еще что-то. Новорожденный ребенок, когда рождается - его помещают в карантин, скажем так, или дома устраивают карантин. То есть какое-то время никого не приглашают в гости и так далее, пока ребеночек должен окрепнуть. В истории мы видим такой народ Божий, народ израильский, после заключения с Богом Завета он на какое-то время помещается в карантин, Бог запрещает общаться, смешиваться с другими народами, и так далее. Беда Израиля в том, что он воспринял это как нечто абсолютное, на веки вечные, на все времена.
Некая средняя позиция христиан, которые говорят, что "это - враги Христа, и с ними мы не должны общаться".... То есть этими словами они свидетельствуют о своей незрелости еще, о своем детском христианском сознании. То есть они пытаются отгородиться, создать себе некий карантин такой. Я не знаю, имеем ли мы право - искусственно из этого карантина их выдергивать. Не хотят общаться, пусть не общаются, лишь бы не резали, лишь бы не убивали тех, кого они считают врагами Христа. Но, конечно, подлинное христианство, те, кто стремиться к возрастанию, к достижению полноты возраста Христова, как говорит апостол Павел, не имеют права замыкаться, они должны быть открыты, они должны стремиться. Именно как раз вот эта открытость христианина к диалогу, открытость христианина к людям по-другому думающим, верующим и так далее, просто к другим людям, - это свидетельство некоей зрелости, я бы сказал - их духовной зрелости.
Яков Кротов:
Каждый из нас достаточно зрел, чтобы обратиться к врагу с благословением. При этом надо помнить, что современная светская психология склонна говорить о том, что главный враг человека - это он сам, это его раздвоенность. Это говорят люди неверующие, но изучившие человека в лаборатории, в больнице. И когда мы браним ребенка, что он не сделал уроки, ленивый, любой психотерапевт скажет: проблема не в ребенке, только - в родителях. Можно ли это связать с библейским опытом, чаще говорящем о враге как о ближнем, который ведет себя иначе, а не как о чем-то внутри меня?
Владимир Лапшин:
Библия писалась не Богом, она писалась человеком. Пусть - человеком, Богом вдохновленным, Богом просвещенным и так далее, но все-таки - человеком. В Новом Завете мы видим уже совсем другую картину. Я, честно говоря, не знал, что это - сугубо секулярное такое положение, что основной враг внутри человека - это человеческая непримиренность, что это именно понятие секулярной психологии. Я считаю, что это вполне укладывается в христианские какие-то представления о враге. То есть тут - враг, который действительно у нас может быть, о котором мы действительно можем говорить, он внутри нас сидит.
Яков Кротов:
Та же самая светская психология - просто психология - в общем, делится на светскую и христианскую, она делится на праведную и ложную, и она говорит, что психотерапевт может многое, человек может многое, но, в конечном счете, все-таки не все зависит от нас, у каждого из нас часто остаются враги помимо нашего желания. Мы их благословляем, а они остаются. А в Евангелии Господь говорит, что нельзя даже подходить к жертвеннику, нельзя приносить жертву, не помирившись с врагом. Значит что же - мой враг получает как бы право вето? В любой момент может сказать: а я с тобой не примирюсь, и ты, голубчик, не имеешь права ходить в церковь? Возможен такой выворот?
Владимир Лапшин:
"Он хочет", "он не хочет" - это уже другое дело. Я должен хотеть, я должен хотеть примириться, я должен простить его. И, на самом деле, это - проблема прощения, уж коль мы заговорили о ней, это очень важно. Мы научились просить прощения, нам очень легко сказать - прости, пожалуйста, но нам очень трудно прощать, когда просят нас, даже когда у нас просят прощения, бывает очень трудно прощать. А вот надо научиться прощать. Надо научиться прощать, потому что без этого.... Собственно Евангелие, Новый Завет говорит об этом: пока мы не простим, все наши попытки просить прощения - бессмысленны, бесполезны. Господь говорит однозначно: если вы будете прощать людям их прегрешения, то и вам простится, а если вы не простите, то и вам не простится. То есть - до тех пор, пока я не простил, проси - не проси, бегай, пытайся, но если ты сам не хочешь простить, если ты не простил кому-то что-то - что стоят твои все просьбы о прощении. То есть на первом месте стоит именно умение прощать. Мы почему-то очень ценим умение просить прощение, относя это к покаянию, к смирению. Вот такой смиренный человек - он и попросить прощение, если что, может. Да попросить прощение - это плевое дело! вот простить, другого простить - вот это да.
Яков Кротов:
Отец Владимир, но ведь, в конечном счете, все равно все упирается в одно. Вот кто-то насилует моего сына, мою дочь, и что - я должен стоять при этом и прощать? Поведенчески все-таки мы, христиане, отличаемся от нехристиан, или нет?
Владимир Лапшин:
Как я могу теоретически говорить о такой крайней ситуации? Если бы я сам лично оказался в такой ситуации, я не знаю, как бы я поступил. Одно дело - хорошо сидеть с микрофоном и рассуждать о прощении, о том, что не должно быть врагов и так далее. И другое дело - когда изнасиловали твою собственную дочь, или что-то с твоим внуком, внучкой сделали. Я не знаю. Я знаю, как я должен, но как я поступлю - я не знаю.
Яков Кротов:
И сколько раз я слышал, что это надо решать по ходу дела, что нельзя заранее говорить. И все-таки до сих пор не могу с этим смириться. Мы собираемся в отпуск, начинаем готовиться за полгода, прикидывать, куда поедем, где остановимся, сколько нужно денег. И точно так же, я думаю, нужно тренироваться заранее, что мы будем делать в тот критический момент, когда рассуждать уже будет поздно. Это есть аскеза - любить врага не тогда, когда он на тебя или на дочку твою с топором, а делать это, когда его еще нет. Там уже соображать будет некогда, значит здесь у нас бой, анти-бой, точнее.
И все-таки мне больше нравится, что современный мир избегает слова враг. Вот есть такой язык политической корректности, как его называют, когда труп - это человек с особым обменом веществ, а враг - врага вообще нет, враг - это потенциальный друг. Ведь слово "враг" связано с понятием любви, а современный мир стесняется немножко этого слова и предпочитает говорить не о любви, а о бизнесе, о деловых отношениях, о совместном времяпрепровождении. Сухо. Конечно, сухая ложка рот дерет, а кинжал - не дерет? Значит, нет в этом мире ни друга, ни врага, есть партнер, или не-партнер пока. И есть ли смысл следовать современному миру в этом отказе от оппозиции, противопоставления друга и врага?
Любовь Теодорович:
Ну, именно из того, что я врач, специфический подход, специфическая область наблюдений стандартных, она как раз возвращает меня к понятию врага, которое - вы сказали сейчас - что оно неактуально для Запада, но для моих пациентов это кардинальное совершенно понятие. Первое, что хочет выяснить каждый, находящийся в не очень благополучном душевном состоянии, это - враг ты мне, или не враг. И выясняет он это совершенно автоматически, интуитивно, по всему комплексу возможностей общения. Вот все общение больного по отношению к кому бы то ни было, прежде всего, ставит вопрос и стремится получить ответ - с врагом я говорю или не с врагом. Враг - это тот, кто опасен, поэтому любить врага - значит совершить какую-то совершенно парадоксальную вещь, отказаться от чувства опасности. Это физически невозможно для человека слабого. И говорить, что неактуально это архаичное явление, для больных - это неправильно, потому что они сами актуальны в этом, архаичны, наверное. Практически человек будет говорить: да, я готов любить врага, если мне поможет его сделать неврагом, но он, таким образом, его уничтожает как врага. Любовь ли это, я не знаю.
Яков Кротов:
А можно ли отказаться от понятия врага и при этом сохранить понятие дружбы? Или эти понятия взаимосвязаны? Многие христиане современные - и живущие в России, и живущие на Западе - упрекают этот самый Запад, что он холодноват, теплохладен, нет настоящей вражды, нет и настоящей дружбы. И это работает - меньше кровопролитий, просто по цифрам - меньше. Так, может быть, так и надо?
Любовь Теодорович:
Мне кажется, они уменьшили ту степень опасности, которая для моих пациентов, и в общем-то в обыденной жизни, все время у нас присутствует в большой степени. Там нет врага, потому что та степень опасности от чужого, которая делает чужого врагом, может быть, отсутствует, и нет той зависимости от друга, который защищает от чужого. Опять-таки опасность делает друга более актуальным, более эмоционально насыщена сама дружба.
Яков Кротов:
Так, может быть, действительно - отказываясь от понятия врага, мы исполняем заповедь Христову о любви к врагу?
Любовь Теодорович:
Безусловно. Однозначно.
Яков Кротов:
А что в Евангелие, что в образе Христа меняет отношение человека к врагу? Он - Бог, Богочеловек, но он - распятый Богочеловек. Может быть, именно это - то, что Иисус дал себя распять, был предан врагам, хотя мог, как он сказал, обратиться к Отцу, тот бы послал легион ангелов? Как мы сейчас только мечтаем, чтобы было к кому обратиться, чтобы послали легион, и все привели в норму, а он этого не сделал. Да, он умер, но это и побуждает нас по-другому относиться к врагу.
Любовь Теодорович:
Я никогда не воспринимаю Христа как только распятого, для меня Христос - это воскресший, несмотря на распятие. Для меня христианство - прежде всего, побежденная смерть, побежденная тревога, и это более актуально.
Яков Кротов:
Выходит так - если я верую только в Рождество, я должен снисходить к врагу, потому что Христос сошел к своим врагам для того, чтобы их спасти, он сошел к нам и примирил нас с Отцом. Если я верую в распятие - тоже надо щадить врага, потому что Иисус не позвал миллионы ангелов, а предпочел погибнуть. И, наконец, если я верую в воскресение - вдвойне и втройне нельзя уничтожать врага, потому что нет такого врага, который мог бы меня погубить.
"Не бойтесь убивающих тело, но не могущих убить душу" - сказал Спаситель. И этим нас спас, открыв нам, что нет такого человека, который мог бы убить душу, убить нашу жизнь. И, в конечном счете, сказав, что врага надо любить, Господь дал новое определение врага. Враг - это тот, кого мы ненавидим. Не тот, кто - опасен, а тот, кого мы ненавидим, и вот этой ненависти должен быть положен конец. Воскресение - залог того, что опасности нет. Владимир Соловьев сказал в своем сочинении "Оправдание добра": "Христианская заповедь любви к врагам исключает войну, ибо любимый враг перестает быть врагом, и с ним нельзя уже воевать".
И это относится к войне международной, гражданской войне, войне в семье, к войне в своей собственной душе. Сто лет назад этот христианский мыслитель, как и все люди его эпохи, считал само собой разумеющимся, что есть разница между палачом и солдатом. Что палачу потому никто не подаст руки, что только солдат рискует жизнью, а палач убивает, не рискуя, и это позорно. Сейчас мы во многом отброшены назад, сейчас палачи ходят среди нас, и мы жмем им руки. Но дело не в этом, а дело в том, что за сто лет развитие техники высветило то, о чем вообще-то можно было догадаться и раньше - разница между солдатом и палачом не так уж и велика.
Техника дает возможность истреблять противника - не рискуя, выдавливая, зачищая. А те, кто отдает приказы, кто определяет, кто друг, а кто враг, те и раньше особенно не рисковали. Вера во Христа дает человеку мощнейшее оружие - уверенность в том, что Бог с нами, что мы правы, что мы знаем истину. И вот это оружие нельзя поднимать для уничтожения человека, хотя многие так делали. Его можно поднимать только для того, чтобы остановить уничтожение, чтобы остановить тех, кто недальновидно думает, что можно победить зло, уничтожив человека. Нет такой техники, которая уничтожит врага, таящегося во мне. Есть Христос, который может уничтожить зло, не уничтожая нас, носителей этого зла.
