Автор Марина Ефимова
Диктор: Я хожу по нью-йоркскому аптауну тридцать лет, столько же, сколько до этого жил в Польше. Я помню все дома: даже те, которых уже нет. У меня даже создалась иллюзия, что я пустил здесь корни. Я читал лекции во всех синагогах, и меня знают в магазинах и кошерных кафетериях, где собираются евреи-эмигранты. В улицах, отходящих от Бродвея, еще живут женщины, с которыми были романы, но после каждого ланча я прохожу мимо еврейского похоронного дома, который ждет нас со всеми нашими амбициями и иллюзиями. Иногда он представляется мне тем же кафетерием, где всем нам подают краткую похоронную речь и молитву кадеш перед дорогой в вечность.
Марина Ефимова: Автор этих строк, писатель, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевиц Зингер приехал в Нью-Йорк из Польши в 1935 году вслед за старшим братом Джошуа. Оба они приехали потому, что были типичными еврейскими пессимистами и всегда ожидали худшего. На этот раз, они оказались правы. Исаак Башевиц Зингер попал из одного гетто в другое. Рассказывает знаток творчества Зингера, профессор университета Амхерст Коледж Илан Ставанс.
Илан Ставанс: Зингер вообще вышел из крошечного меньшинства - этнического и религиозного - хасидов. Когда он приехал в США, ему был 31 год, и он опять оказался в маленькой общине - еврейкой общине Кони Айленда. Плюс к этому, он был замкнут в гетто, если так можно выразится, своего языка, единственного, которым он владел не только в совершенстве, но и артистично - идиш. И, конечно, его феномен в том и состоит, что он, описывая, исключительно, подчеркнуто, демонстративно свое меньшинство, стал абсолютно универсальным писателем.
Марина Ефимова: Первый Нью-Йорк, который увидел Зингер, был хаос знаменитого парка аттракционов на Кони Айленде.
Диктор: На Стеллвил Авеню Герман Бродер повернул направо, и горячий ветер ударил ему в ноздри запахом поп корна. Карусели, тиры, американские горки. Перед входом в метро итальянец с припухшими глазами продавал пушистые, розовые Коттон Кенди и мороженное в вафельных конусах. По другую сторону дощатого променада за копошением тел сверкал океан. Пестрота, изобилие, свобода, такая же дешевая и доступная, как все здесь, потрясли Германа.
Илан Ставанс: Этот район Нью-Йорка был важен для Зингера в первые годы его эмигрантской жизни.
Марина Ефимова: Рассказывает другой участник нашей передачи, профессор университета Ратгерс Джеффри Шандлер.
Джеффри Шандлер: Он там жил, и там происходит действие самого знаменитого его романа "Враги истории любви". Там жили, или переезжали на лето многие еврейские писатели, художники, журналисты и актеры. Там Зингер стал частью американской, еврейской богемы.
Марина Ефимова: Надо сказать, что принадлежа к писательской богеме и будучи человеком чрезвычайно начитанным, Башевиц Зингер никогда не писал о Нью-Йорке еврейских интеллектуалов, кроме, разве, последнего романа "Тени на Гудзоне". Его Нью-Йорк - местечковый. Даже когда он описывает, например, издателя журнала в рассказе "Шутка".
Диктор: Издатель немецкого журнала "Дас Ворт" Липкинд Бендель был родом из Галиции и говорил только на идише. В Нью-Йорке он разбогател, играя на бирже. Он был маленьким и узеньким человечком и, хотя носил желтые брюки, золотые галстуки и перстни, он казался мне десятилетним мальчиком, к которому приставлена взрослая голова. У Липкинда Бенделя всегда был какой-нибудь план: спасти человечество, превратить сводничество в науку, провести лотерею, призом которой была бы Мисс Америка.
Марина Ефимова: Таких персонажей у Зингера целый красочный паноптикум. Профессор Ставанс, почему, вы считаете, Зингер не писал о нью-йоркских евреях интеллигентах?
Илан Ставанс: Проза Зингера уходит корнями в традицию еврейской литературы на идише, которая началась складываться в XV-XVI веках. Это был, скорее, фольклор, а все религиозно-философские работы и дискуссии велись на иврите. Только в XIX веке еврейские интеллектуалы в Литве, Польше и Германии, поняли, что если они хотят внедрить литературу в массы, они должны перейти с иврита на язык низшего класса, то есть на идиш. Новая литература началась с дидактических, педагогических трудов. Но, конечно, еврейским писателям очень скоро захотелось писать, как Лев Толстой или Томас Манн, или Гоголь, или Тургенев. Башевиц Зингер смотрел свысока на Шолом Алейхема, потому что, по его мнению, вещи Шолом Алейхема были слишком заужены границами еврейства. Но, при этом, он никогда не хотел быть писателем для интеллектуалов. Он мечтал принадлежать к традиции "Войны и мира", то есть великой литературы для всех, а не к более серьезной, философско-эстетической традиции аналитической литературы. В отличие от него, Сол Беллоу, например, относил себя к интеллектуалам, которые пишут об идеях. Зингер не просто не принимал для себя этот подход к литературе, но даже презирал его. Он считал, что идеи не принадлежат к жанру литературы, что литература повествует о том, что случается с людьми, и о том, что они чувствуют, а не о том, что они думают.
Марина Ефимова: Как у нас Исаак Бабель.
Илан Ставанс: Бабель поразительный писатель, В жанре короткого рассказа ему нет равных. Существенная разница между ним и Зингером в том, что Бабель полон политических страстей, а Башевиц Зингер абсолютно аполитичен. Он считал, что писатель не должен проповедовать. И, конечно, Бабель был всегда ироничен по отношению к еврейству. Ему нравилась сила, ему нравились казаки, русские женщины. А Зингер находил героическую сторону в религиозном, традиционном еврействе. Он относился к древнееврейской мистике с большей серьезностью, чем к политике.
Марина Ефимова: Тут я не могу с вами полностью согласиться, потому что иронии по отношению к еврейству у Башевица Зингера достаточно. Один из самых смешных и карикатурных образов нью-йоркских евреев у него - Раввин - Рабби Ламперт в романе "Враги истории любви". Вот его портрет. "У Рабби Ламперта не было паствы. Он писал статьи и читал лекции в еврейских клубах и даже университетах. Но у Рабби не было ни времени, ни терпения, чтобы писать. Он зарабатывал на недвижимости. Рабби подчеркивал, что нанял Германа Бродера для проведения исследований. На самом деле, Герман писал за него статьи и речи. Рабби был многосторонней личностью - добросердечный, хитрый, сентиментальный, грубый, наивный. Он играл на бирже, на скачках, в казино и устраивал сборы в пользу жертв нацизма. Он ел килограммовые бифштексы, курил сигары, пил шампанское, ложился в 2 часа утра, и вставал в шесть. Как только Герман входил, он начинал кричать "Где вы прячетесь! У меня даже нету вашего телефона! Это Нью-Йорк, а не Цвиков. Америка - свободная страна, здесь вам ни от кого не надо прятаться". Его называли "Динамичным Раввином".
Илан Ставанс: Тут вы должны иметь в виду время, в которое писал Зингер - сороковые годы двадцатого века. Раввины царили в еврейских общинах многие столетия. Хасидизм создал из Раввина мистический образ. Но наступило время, когда сила и авторитет раввинов были поставлены под сомнение. После Холокоста в центре внимания большинства писателей оказались не раввины, а мученики. Раввины в еврейской литературе становятся фигурами все чаще карикатурными, особенно в произведениях следующего за Зингером поколения - Белу и Рота.
Марина Ефимова: То же самое и у Вуди Аллена, только смешно. Вспомните довольно карикатурного раввина из его автобиографического фильма "Дни радио". Раввина, который спорит с родителями маленького героя о том, кто имеет больше права дать ребенку подзатыльник.
Марина Ефимова: Конечно, мозаика еврейского, религиозного Нью-Йорка будет не полна без другого замечательного писателя, кстати, ровесника Башевица Зингера - Хайма Потока, автора романа "Избранный", в котором сталкивается нью-йоркское, интеллектуальное, либеральное, почти атеистическое еврейство с ортодоксальным в лице мудрейшего бруклинского цадика Сандерса. В фильме, сделанном по роману в 1978 году, американизированный, еврейский нью-йоркский подросток с возмущением жалуется своему отцу-профессору на традиции ортодоксов, несовместимые с американскими свободами.
Диктор: - Рабби Сандерс - фанатик, средневековый фанатик. Они устраивают браки по сговору родителей, находят детям друзей по сговору родителей.
- Пожалуйста, не обобщай. Мне тоже не нравится их подход к жизни, но, странным образом, именно этот фанатизм Рабби Сандерса и таких как он, спас нас, как народ, хранил нашу веру, жизнь в 2000-летнем изгнании.
Марина Ефимова: У Вуди Аллена религия же является только предметом шуток. В фильме "Ханна и ее сестры" юью-йоркский невротик, задумавшийся о вопросах жизни и смерти, решает принять католичество. Его еврейские родители, естественно, приходят в ужас.
Диктор: - Я не понимаю. Я думал, вы будете счастливы.
- Это почему же?
- Я никогда не верил в Бога. А теперь я собираюсь серьезно о нем подумать.
- Тогда почему не присоединиться к вере отцов?
- Потому что это все будет то же самое, а мне нужны радикальные перемены.
- И ты поверишь в Иисуса Христа?
- Я понимаю, что это смешно, но я попробую.
Марина Ефимова: Другое дело, это вера в произведениях Башевица Зингера. Вот, что он сам говорил об этом в телеинтервью в конце 70-х годов.
Исаак Башевиц Зингер: Я, по природе своей, скептик, и я начал подозревать, что большинство законов, священных для хасидов, созданы людьми, а не Моисеем. А сомнение - главный враг веры. С другой стороны, я ни разу не усомнился в существовании Бога. Так что я всегда был далек от атеизма. И я всегда был далек от веры в человека. Моя вера в Бога также сильна, как и мое недоверие к человеку.
Марина Ефимова: "Как правило, рабби Нахэм знал, как сопротивляться искушению", - начинается замечательный рассказ Зингера "Что-то там есть", - но последние несколько месяцев рабби искушала новая и ужасающая напасть - гнев на создателя".
Диктор: Да, Ты велик, всемогущ, вечен, даже милосерд, но с кем Ты играешь в прятки? Как твое величие поможет мухе, попавшей в паутину? Ты сжег молнией избушку Фейтла, водоноса. Какая награда ждет несчастного? Рай? Это у тебя есть время ждать страшного суда. У него - нет.
Марина Ефимова: Рабби уходит в город и начинает искать ответы на свои вопросы в науке. Он читает все книги. Он ходит по городу и бормочет, как безумный. "Земля была создана без создателя. Она оторвалась от солнца. Но кто создал солнце? Человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда взялась? Миллионы звезд, планет, комет, двигаются в космосе без начала и конца, без плана и цели". В конце концов, обессиленный рабби возвращается восвояси к полному потрясению своей сестры Хинды.
Диктор: - Куда и зачем ты уходил, - всплеснула руками Хинда. - Тут все сбились с ног, разыскивая тебя?
- Я хотел узнать, что скажут еретики.
- И что они сказали?
- Никаких еретиков. Весь мир поклоняется идолам.
- И евреи?
- Все.
Рабби лег не кровать, белый, как мел, и закрыл глаза. Сестра в ужасе ждала. Через некоторое время Рабби приподнял веки. Предрассветная луна занимала все окно. На востоке небо начало розоветь. Рабби с трудом разомкнул губы и пробормотал:
- Что-то там есть.
И на этом война рабби с Богом кончилась.
Марина Ефимова: Когда читаешь такие рассказы Башевица Зингера, уже не кажется странным, что он писал их на патриархальном языке местечкового еврейства.
Синтия Озек: Он совершенно не похож на представителя традиционной литературе на идише. У него нет оптимистических тем, его рассказы полны суеверий. Он потерял мир патриархального еврейства, как все мы его потеряли. Единственная ниточка, связывающая его с этим миром, - язык. Мы часто говорим о мертвых языках - о латыни, о древнегреческом - но никто не может назвать идиш мертвым языком, потому что это убитый язык. Это единственный язык в истории человечества, про который мы точно знаем когда, как и кем он был убит. Поэтому писать на этом языке - все равно, что ставить ему памятник.
Илан Ставанс: Когда Зингер приехал из Европы, он вообще-то приехал не в Америку, а в Нью-Йорк. Позже, став известным писателем, он много ездил по Америке, но всегда возвращался в Нью-Йорк, в свой Нью-Йорк. Он, скажем, никогда не был в испанском Гарлеме. На Уолл-Стрите он, конечно, был, но как турист. Он не имел с этим районом Нью-Йорка ни малейшей связи. Зингер описывал те маленькие районы Нью-Йорка, где в его время жили евреи, и те истории, которые он узнавал в кафетериях. Кафетерий для Зингера, это как бар для Хемингуэя. Это место, где он пишет, где он встречается с людьми. Это - своего рода храм, где он встречает своих злых духов и беседует со своим Богом.
Марина Ефимова: И именно там героиня Зингера встретилась ночью с Гитлером в мистическом рассказе "Кафетерий". Два художника, Башевиц Зингер и Вуди Аллен, создали в своем искусстве два города - оба еврейские, но совершенно разные.
Илан Ставанс: Во многих смыслах Нью-Йорк Вуди Аллена остался таким же, как у Зингера, тесным еврейским мирком, но мирком интеллектуалов. Вы видели хоть в одном фильме Аллена черных американцев? Почти никогда. Нет, его герои евреи иногда встречаются с не евреями, играя в теннис, например. Но эти люди никогда не становятся центром фильма. С Вуди Алленом вы попадаете в квартиры на Пятой Авеню или Гринвич Вилледж, в Центральный Парк, в рестораны на Мэдисон Авеню. То есть в тот район, где живут еврейские интеллектуалы нового поколения.
Марина Ефимова: Рефлектирующие невротики. Вот один из них, из фильма "Ханна и ее сестры". Его играет сам Вуди Аллен. В момент, когда он выходит от врача.
Диктор: Спокойно, он же не сказал ничего определенного. Ему просто не понравилось пятно на твоем рентгеновском снимке. Вот и все. Ничего с тобой не случится. Ты в центре Нью-Йорка. Это твой город. Тебя окружают люди, машины, рестораны. Не можешь же ты посреди этого всего исчезнуть. Главное, не паникуй. О, я умираю! Я умираю! У меня опухоль в мозгу! Может, я могу договориться с Богом? О кей, глухота на одно ухо - нормально, пусть даже слепота на один глаз. Может быть, если обязательно надо, но только не операция на мозге.
Марина Ефимова: Профессор Ставанс, мне кажется, что основная особенность нью-йоркских сцен и портретов, созданных Башевицем Зингером, в отличии от Вуди Аллена, в том, что это всегда - наблюдение чужака.
Илан Ставанс: Башевица Зингера нужно рассматривать в контексте эмигрантской литературы. Несмотря на то, что он здесь жил с 35-го по 91-й год - почти 60 лет, - он навсегда остался иммигрантом. В отличие от следующего поколения еврейских писателей, жизнь и творчество которых смешались с американской традицией и ментальностью.
Марина Ефимова: Профессор Шандлер.
Джеффри Шандлер: В начале своей карьеры он писал эссе и очерки для еврейских газет в Нью-Йорке. Зингер стал относительно известен лишь в 50-х, после публикации первых переводов. И только в 1978 году, после получения Нобелевской премии, он стал знаменитостью.
Марина Ефимова: В рассказе "Шлоймеле" Зингер описывает вечеринку Нью-йоркской театральной богемы, куда его зазвал энтузиаст, который собрался поставить на сцене еще не существующего театра его рассказ "Ентал, мальчик из Ешивы".
Диктор: В доме в Гринвич Вилледж, в огромной комнате горели красные свечи. Молодые люди и девушки сидели на полу, пили и перекрикивали друг друга. Шлоймеле представил меня своей актрисе Сильвии. Та вскрикнула и обняла меня. Она была тоненькая, с голубыми веками и густо накрашенными ресницами. Она целовала меня, как будто мы были родственниками, и кричала всем: "Познакомьтесь, это автор нашей будущей пьесы". Бифштекс за обедом был сырым, и я остался голодным. Гости теперь спорили о театре, о Станиславском, и я не понимал, что их так возбудило. Про меня все забыли, и я сказал Шлоймеле, что ухожу. "Но вечер только начался", - закричала Сильвия, удерживая меня за лацканы пиджака. На прощание она поцеловала меня долгим поцелуем и сказала, что на днях позвонит. Я вернулся к себе. Коридор пятого этажа освещался одной тусклой лампой. Общая уборная была все время занята. В комнате было все время жарко, как в духовке. Но я лег на кровать прямо в одежде. У меня саднило щеку, которую Сильвия поцеловала. Может, она была вампиром? Разумеется, она не позвонила.
Марина Ефимова: Но, очевидно, главной причиной неприкаянности в Нью-Йорке и самого Зингера, и его героев было их прошлое. То, которое объединяло только евреев, и которое отделяло их от всех остальных. Холокост. Об этой невольной отчужденности от всех, в той или иной степени, все нью-йоркские рассказы Зингера и роман "Враги истории любви". Герой романа Герман Бродер уверен, что его семья погибла. Он уже женат снова, у него возлюбленная и, вдруг, оказывается, что его жена жива, и она появляется в Нью-Йорке, как энергичное привидение.
Диктор: - Ты никогда, ни одной минуты не уважал ни меня, ни мои мнения. Ну, что ты на меня смотришь?
- Мне на минуту показалось, что ты стала другой. Но нет, ты нисколько не изменилась.
- О нет, я изменилась, изменилась. Я мертвая. Родственники напялили на меня весь этот нейлон, весь макияж, прости меня господи, но я мертвая.
Марина Ефимова: Это сцена из экранизации романа, сделанной в 1989 году режиссером Полом Мазурским. О его фильме профессор Шандлер.
Джеффри Шандлер: В нем очень точно воссоздается еврейский Нью-Йорк послевоенного времени. Это поразительная смесь кипящей жизни, к которой пытаются приспособиться абсолютно потерянные люди. Тени, пережившие Холокост, в котором сгинули их жизни. Праздник жизни с постоянной тенью смерти за спиной. И поэтому фильм близок духу романа Зингера. Герой романа, я думаю, очень автобиографичен. Еврейский эмигрант, чудом избежавший смерти в Европе, который маневрирует между тремя женами. У Зингера, правда, никогда не было трех жен в одно и то же время, но он не делал секрета из своих романтических приключений.
Марина Ефимова: Похоже, действительно, на всех боковых улицах, отходящих от Бродвея в районе 86 стрит, на которой в здании Белмерт была квартира Зингера, жили, а может, еще и живут женщины, с которыми у писателя были романы. Между тем, мы привыкли к тому, что Башевиц Зингер стар. Таким он снят на всех фотографиях, помещенных на обложке всех его книг. Во всяком случае, не только для меня донжуанство Башевица Зингера было неожиданностью. Вот что пишет литератор Джеф Шарлет в английском варианте газеты "Форвард", посвященной столетнему юбилею писателя.
Диктор: В книжном магазине "Идиш Бук Сентер" была конференция, посвященная работам писателя. Публика, в основном, состояла из пожилых пар. Один докладчик упомянул в своей лекции о том, что Зингер был Дон Жуаном. И вдруг, в воздух поднялось довольно много морщинистых рук. Антикварная красавица с оранжевыми волосами сказала: "Я знала Айзика. Мы часто вместе: ходили на ланч. Как его описать? Он был страстным человеком". Муж выступавшей сидел рядом и задумчиво смотрел в окно. Другая женщина встала: "Было время, когда мы с Айзиком беседовали каждый день. Ну, знаете, о жизни. Он знал вещи, о которых другие мужчины не знают". Муж этой дамы терпеливо смотрел в пол. Потом встала вдова и сказала: "Давайте не забудем, что Айзик был невысок, но физически очень развит". После этого я стал читать всего Зингера подряд, начав с рассказа "Сатана в Гарае".
Марина Ефимова: А я искать молодые фотографии Зингера. И найдя, обнаружила, что в 30-40 лет он был похож на сатира. Бритая голова, впалые щеки, орлиный нос и огромные голубые глаза.
Джеффри Шандлер: Зингер, писавший на идиш, работал с 30-ю переводчиками. В большинстве своем, это были женщины моложе Зингера. И, рано или поздно, писатель вступал с ними в романтические отношения. И это естественно, ведь перевод - это всегда роман писателя с переводчиком.
Марина Ефимова: Несмотря на такие, я бы сказала, тесные связи с жителями, и несмотря на то что Исаак Башевиц Зингер почти 60 лет жил в Нью-Йорке, он на самом деле всегда жил между Нью-Йорком и Варшавой, между Америкой и Европой, между одним изгнанием и другим. Вот, как сам он описал этот феномен в последнем своем романе "Тени на Гудзоне".
Диктор: Из окон кабинета был виден двор. Он был тихий, зеленый и напоминал Варшаву. Каждый раз, когда Борис смотрел на него, суматоха Америки испарялась, и он думал европейскими мыслями. Неспешными, значительными, полными юношеского пыла. Но стоило ему войти в гостиную, и он слышал вибрацию Бродвея, доносившуюся даже на 14-й этаж. Глядя в окно на машины, автобусы, грузовики и слыша сквозь вентиляционные решетки приглушенный рев сабвея, он начинал думать о делах, о том, что нужно позвонить брокеру, бухгалтеру. День вдруг становился страшно коротким, и он вспоминал строчку из книги царей: "Илия услышал Господа не в буре и не в грохоте землетрясения, но в тихом голосе".
Марина Ефимова: Любопытно, что часто еврейский Нью-Йорк Вуди Аллена это ностальгия по Нью-Йорку Башевица Зингера. В фильме "Бродвей Денни Роуз", например. Прелестный фильм Аллена "Дни радио. Еврейский Амаркорд" весь держится на этой ностальгии по Нью-Йорку 50-х годов, по городу его детства.
Джеффри Шандлер: Нью-Йорк уникальный город. Его видят очень по-разному не только люди с разными национальными корнями, но и разные поколения людей одной и той же национальности. Так дело обстоит с Зингером и с Вуди Алленом.
Марина Ефимова: Но каждый художник рисует свой портрет города. Кому как не мне это знать? Я жила в Петербурге Пушкина, в Петербурге Достоевского, в Петербурге Добужинского.
Джеффри Шандлер: Вот именно. Оба эти художника описывают только то, что они знают. И именно поэтому читатели и зрители других стран и других культур так любят их работы. Потому что они открывают им свой заветный мир, дарят им этот мир.
Диктор: Я хожу по нью-йоркскому аптауну тридцать лет, столько же, сколько до этого жил в Польше. Я помню все дома: даже те, которых уже нет. У меня даже создалась иллюзия, что я пустил здесь корни. Я читал лекции во всех синагогах, и меня знают в магазинах и кошерных кафетериях, где собираются евреи-эмигранты. В улицах, отходящих от Бродвея, еще живут женщины, с которыми были романы, но после каждого ланча я прохожу мимо еврейского похоронного дома, который ждет нас со всеми нашими амбициями и иллюзиями. Иногда он представляется мне тем же кафетерием, где всем нам подают краткую похоронную речь и молитву кадеш перед дорогой в вечность.
Марина Ефимова: Автор этих строк, писатель, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевиц Зингер приехал в Нью-Йорк из Польши в 1935 году вслед за старшим братом Джошуа. Оба они приехали потому, что были типичными еврейскими пессимистами и всегда ожидали худшего. На этот раз, они оказались правы. Исаак Башевиц Зингер попал из одного гетто в другое. Рассказывает знаток творчества Зингера, профессор университета Амхерст Коледж Илан Ставанс.
Илан Ставанс: Зингер вообще вышел из крошечного меньшинства - этнического и религиозного - хасидов. Когда он приехал в США, ему был 31 год, и он опять оказался в маленькой общине - еврейкой общине Кони Айленда. Плюс к этому, он был замкнут в гетто, если так можно выразится, своего языка, единственного, которым он владел не только в совершенстве, но и артистично - идиш. И, конечно, его феномен в том и состоит, что он, описывая, исключительно, подчеркнуто, демонстративно свое меньшинство, стал абсолютно универсальным писателем.
Марина Ефимова: Первый Нью-Йорк, который увидел Зингер, был хаос знаменитого парка аттракционов на Кони Айленде.
Диктор: На Стеллвил Авеню Герман Бродер повернул направо, и горячий ветер ударил ему в ноздри запахом поп корна. Карусели, тиры, американские горки. Перед входом в метро итальянец с припухшими глазами продавал пушистые, розовые Коттон Кенди и мороженное в вафельных конусах. По другую сторону дощатого променада за копошением тел сверкал океан. Пестрота, изобилие, свобода, такая же дешевая и доступная, как все здесь, потрясли Германа.
Илан Ставанс: Этот район Нью-Йорка был важен для Зингера в первые годы его эмигрантской жизни.
Марина Ефимова: Рассказывает другой участник нашей передачи, профессор университета Ратгерс Джеффри Шандлер.
Джеффри Шандлер: Он там жил, и там происходит действие самого знаменитого его романа "Враги истории любви". Там жили, или переезжали на лето многие еврейские писатели, художники, журналисты и актеры. Там Зингер стал частью американской, еврейской богемы.
Марина Ефимова: Надо сказать, что принадлежа к писательской богеме и будучи человеком чрезвычайно начитанным, Башевиц Зингер никогда не писал о Нью-Йорке еврейских интеллектуалов, кроме, разве, последнего романа "Тени на Гудзоне". Его Нью-Йорк - местечковый. Даже когда он описывает, например, издателя журнала в рассказе "Шутка".
Диктор: Издатель немецкого журнала "Дас Ворт" Липкинд Бендель был родом из Галиции и говорил только на идише. В Нью-Йорке он разбогател, играя на бирже. Он был маленьким и узеньким человечком и, хотя носил желтые брюки, золотые галстуки и перстни, он казался мне десятилетним мальчиком, к которому приставлена взрослая голова. У Липкинда Бенделя всегда был какой-нибудь план: спасти человечество, превратить сводничество в науку, провести лотерею, призом которой была бы Мисс Америка.
Марина Ефимова: Таких персонажей у Зингера целый красочный паноптикум. Профессор Ставанс, почему, вы считаете, Зингер не писал о нью-йоркских евреях интеллигентах?
Илан Ставанс: Проза Зингера уходит корнями в традицию еврейской литературы на идише, которая началась складываться в XV-XVI веках. Это был, скорее, фольклор, а все религиозно-философские работы и дискуссии велись на иврите. Только в XIX веке еврейские интеллектуалы в Литве, Польше и Германии, поняли, что если они хотят внедрить литературу в массы, они должны перейти с иврита на язык низшего класса, то есть на идиш. Новая литература началась с дидактических, педагогических трудов. Но, конечно, еврейским писателям очень скоро захотелось писать, как Лев Толстой или Томас Манн, или Гоголь, или Тургенев. Башевиц Зингер смотрел свысока на Шолом Алейхема, потому что, по его мнению, вещи Шолом Алейхема были слишком заужены границами еврейства. Но, при этом, он никогда не хотел быть писателем для интеллектуалов. Он мечтал принадлежать к традиции "Войны и мира", то есть великой литературы для всех, а не к более серьезной, философско-эстетической традиции аналитической литературы. В отличие от него, Сол Беллоу, например, относил себя к интеллектуалам, которые пишут об идеях. Зингер не просто не принимал для себя этот подход к литературе, но даже презирал его. Он считал, что идеи не принадлежат к жанру литературы, что литература повествует о том, что случается с людьми, и о том, что они чувствуют, а не о том, что они думают.
Марина Ефимова: Как у нас Исаак Бабель.
Илан Ставанс: Бабель поразительный писатель, В жанре короткого рассказа ему нет равных. Существенная разница между ним и Зингером в том, что Бабель полон политических страстей, а Башевиц Зингер абсолютно аполитичен. Он считал, что писатель не должен проповедовать. И, конечно, Бабель был всегда ироничен по отношению к еврейству. Ему нравилась сила, ему нравились казаки, русские женщины. А Зингер находил героическую сторону в религиозном, традиционном еврействе. Он относился к древнееврейской мистике с большей серьезностью, чем к политике.
Марина Ефимова: Тут я не могу с вами полностью согласиться, потому что иронии по отношению к еврейству у Башевица Зингера достаточно. Один из самых смешных и карикатурных образов нью-йоркских евреев у него - Раввин - Рабби Ламперт в романе "Враги истории любви". Вот его портрет. "У Рабби Ламперта не было паствы. Он писал статьи и читал лекции в еврейских клубах и даже университетах. Но у Рабби не было ни времени, ни терпения, чтобы писать. Он зарабатывал на недвижимости. Рабби подчеркивал, что нанял Германа Бродера для проведения исследований. На самом деле, Герман писал за него статьи и речи. Рабби был многосторонней личностью - добросердечный, хитрый, сентиментальный, грубый, наивный. Он играл на бирже, на скачках, в казино и устраивал сборы в пользу жертв нацизма. Он ел килограммовые бифштексы, курил сигары, пил шампанское, ложился в 2 часа утра, и вставал в шесть. Как только Герман входил, он начинал кричать "Где вы прячетесь! У меня даже нету вашего телефона! Это Нью-Йорк, а не Цвиков. Америка - свободная страна, здесь вам ни от кого не надо прятаться". Его называли "Динамичным Раввином".
Илан Ставанс: Тут вы должны иметь в виду время, в которое писал Зингер - сороковые годы двадцатого века. Раввины царили в еврейских общинах многие столетия. Хасидизм создал из Раввина мистический образ. Но наступило время, когда сила и авторитет раввинов были поставлены под сомнение. После Холокоста в центре внимания большинства писателей оказались не раввины, а мученики. Раввины в еврейской литературе становятся фигурами все чаще карикатурными, особенно в произведениях следующего за Зингером поколения - Белу и Рота.
Марина Ефимова: То же самое и у Вуди Аллена, только смешно. Вспомните довольно карикатурного раввина из его автобиографического фильма "Дни радио". Раввина, который спорит с родителями маленького героя о том, кто имеет больше права дать ребенку подзатыльник.
Марина Ефимова: Конечно, мозаика еврейского, религиозного Нью-Йорка будет не полна без другого замечательного писателя, кстати, ровесника Башевица Зингера - Хайма Потока, автора романа "Избранный", в котором сталкивается нью-йоркское, интеллектуальное, либеральное, почти атеистическое еврейство с ортодоксальным в лице мудрейшего бруклинского цадика Сандерса. В фильме, сделанном по роману в 1978 году, американизированный, еврейский нью-йоркский подросток с возмущением жалуется своему отцу-профессору на традиции ортодоксов, несовместимые с американскими свободами.
Диктор: - Рабби Сандерс - фанатик, средневековый фанатик. Они устраивают браки по сговору родителей, находят детям друзей по сговору родителей.
- Пожалуйста, не обобщай. Мне тоже не нравится их подход к жизни, но, странным образом, именно этот фанатизм Рабби Сандерса и таких как он, спас нас, как народ, хранил нашу веру, жизнь в 2000-летнем изгнании.
Марина Ефимова: У Вуди Аллена религия же является только предметом шуток. В фильме "Ханна и ее сестры" юью-йоркский невротик, задумавшийся о вопросах жизни и смерти, решает принять католичество. Его еврейские родители, естественно, приходят в ужас.
Диктор: - Я не понимаю. Я думал, вы будете счастливы.
- Это почему же?
- Я никогда не верил в Бога. А теперь я собираюсь серьезно о нем подумать.
- Тогда почему не присоединиться к вере отцов?
- Потому что это все будет то же самое, а мне нужны радикальные перемены.
- И ты поверишь в Иисуса Христа?
- Я понимаю, что это смешно, но я попробую.
Марина Ефимова: Другое дело, это вера в произведениях Башевица Зингера. Вот, что он сам говорил об этом в телеинтервью в конце 70-х годов.
Исаак Башевиц Зингер: Я, по природе своей, скептик, и я начал подозревать, что большинство законов, священных для хасидов, созданы людьми, а не Моисеем. А сомнение - главный враг веры. С другой стороны, я ни разу не усомнился в существовании Бога. Так что я всегда был далек от атеизма. И я всегда был далек от веры в человека. Моя вера в Бога также сильна, как и мое недоверие к человеку.
Марина Ефимова: "Как правило, рабби Нахэм знал, как сопротивляться искушению", - начинается замечательный рассказ Зингера "Что-то там есть", - но последние несколько месяцев рабби искушала новая и ужасающая напасть - гнев на создателя".
Диктор: Да, Ты велик, всемогущ, вечен, даже милосерд, но с кем Ты играешь в прятки? Как твое величие поможет мухе, попавшей в паутину? Ты сжег молнией избушку Фейтла, водоноса. Какая награда ждет несчастного? Рай? Это у тебя есть время ждать страшного суда. У него - нет.
Марина Ефимова: Рабби уходит в город и начинает искать ответы на свои вопросы в науке. Он читает все книги. Он ходит по городу и бормочет, как безумный. "Земля была создана без создателя. Она оторвалась от солнца. Но кто создал солнце? Человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда взялась? Миллионы звезд, планет, комет, двигаются в космосе без начала и конца, без плана и цели". В конце концов, обессиленный рабби возвращается восвояси к полному потрясению своей сестры Хинды.
Диктор: - Куда и зачем ты уходил, - всплеснула руками Хинда. - Тут все сбились с ног, разыскивая тебя?
- Я хотел узнать, что скажут еретики.
- И что они сказали?
- Никаких еретиков. Весь мир поклоняется идолам.
- И евреи?
- Все.
Рабби лег не кровать, белый, как мел, и закрыл глаза. Сестра в ужасе ждала. Через некоторое время Рабби приподнял веки. Предрассветная луна занимала все окно. На востоке небо начало розоветь. Рабби с трудом разомкнул губы и пробормотал:
- Что-то там есть.
И на этом война рабби с Богом кончилась.
Марина Ефимова: Когда читаешь такие рассказы Башевица Зингера, уже не кажется странным, что он писал их на патриархальном языке местечкового еврейства.
Синтия Озек: Он совершенно не похож на представителя традиционной литературе на идише. У него нет оптимистических тем, его рассказы полны суеверий. Он потерял мир патриархального еврейства, как все мы его потеряли. Единственная ниточка, связывающая его с этим миром, - язык. Мы часто говорим о мертвых языках - о латыни, о древнегреческом - но никто не может назвать идиш мертвым языком, потому что это убитый язык. Это единственный язык в истории человечества, про который мы точно знаем когда, как и кем он был убит. Поэтому писать на этом языке - все равно, что ставить ему памятник.
Илан Ставанс: Когда Зингер приехал из Европы, он вообще-то приехал не в Америку, а в Нью-Йорк. Позже, став известным писателем, он много ездил по Америке, но всегда возвращался в Нью-Йорк, в свой Нью-Йорк. Он, скажем, никогда не был в испанском Гарлеме. На Уолл-Стрите он, конечно, был, но как турист. Он не имел с этим районом Нью-Йорка ни малейшей связи. Зингер описывал те маленькие районы Нью-Йорка, где в его время жили евреи, и те истории, которые он узнавал в кафетериях. Кафетерий для Зингера, это как бар для Хемингуэя. Это место, где он пишет, где он встречается с людьми. Это - своего рода храм, где он встречает своих злых духов и беседует со своим Богом.
Марина Ефимова: И именно там героиня Зингера встретилась ночью с Гитлером в мистическом рассказе "Кафетерий". Два художника, Башевиц Зингер и Вуди Аллен, создали в своем искусстве два города - оба еврейские, но совершенно разные.
Илан Ставанс: Во многих смыслах Нью-Йорк Вуди Аллена остался таким же, как у Зингера, тесным еврейским мирком, но мирком интеллектуалов. Вы видели хоть в одном фильме Аллена черных американцев? Почти никогда. Нет, его герои евреи иногда встречаются с не евреями, играя в теннис, например. Но эти люди никогда не становятся центром фильма. С Вуди Алленом вы попадаете в квартиры на Пятой Авеню или Гринвич Вилледж, в Центральный Парк, в рестораны на Мэдисон Авеню. То есть в тот район, где живут еврейские интеллектуалы нового поколения.
Марина Ефимова: Рефлектирующие невротики. Вот один из них, из фильма "Ханна и ее сестры". Его играет сам Вуди Аллен. В момент, когда он выходит от врача.
Диктор: Спокойно, он же не сказал ничего определенного. Ему просто не понравилось пятно на твоем рентгеновском снимке. Вот и все. Ничего с тобой не случится. Ты в центре Нью-Йорка. Это твой город. Тебя окружают люди, машины, рестораны. Не можешь же ты посреди этого всего исчезнуть. Главное, не паникуй. О, я умираю! Я умираю! У меня опухоль в мозгу! Может, я могу договориться с Богом? О кей, глухота на одно ухо - нормально, пусть даже слепота на один глаз. Может быть, если обязательно надо, но только не операция на мозге.
Марина Ефимова: Профессор Ставанс, мне кажется, что основная особенность нью-йоркских сцен и портретов, созданных Башевицем Зингером, в отличии от Вуди Аллена, в том, что это всегда - наблюдение чужака.
Илан Ставанс: Башевица Зингера нужно рассматривать в контексте эмигрантской литературы. Несмотря на то, что он здесь жил с 35-го по 91-й год - почти 60 лет, - он навсегда остался иммигрантом. В отличие от следующего поколения еврейских писателей, жизнь и творчество которых смешались с американской традицией и ментальностью.
Марина Ефимова: Профессор Шандлер.
Джеффри Шандлер: В начале своей карьеры он писал эссе и очерки для еврейских газет в Нью-Йорке. Зингер стал относительно известен лишь в 50-х, после публикации первых переводов. И только в 1978 году, после получения Нобелевской премии, он стал знаменитостью.
Марина Ефимова: В рассказе "Шлоймеле" Зингер описывает вечеринку Нью-йоркской театральной богемы, куда его зазвал энтузиаст, который собрался поставить на сцене еще не существующего театра его рассказ "Ентал, мальчик из Ешивы".
Диктор: В доме в Гринвич Вилледж, в огромной комнате горели красные свечи. Молодые люди и девушки сидели на полу, пили и перекрикивали друг друга. Шлоймеле представил меня своей актрисе Сильвии. Та вскрикнула и обняла меня. Она была тоненькая, с голубыми веками и густо накрашенными ресницами. Она целовала меня, как будто мы были родственниками, и кричала всем: "Познакомьтесь, это автор нашей будущей пьесы". Бифштекс за обедом был сырым, и я остался голодным. Гости теперь спорили о театре, о Станиславском, и я не понимал, что их так возбудило. Про меня все забыли, и я сказал Шлоймеле, что ухожу. "Но вечер только начался", - закричала Сильвия, удерживая меня за лацканы пиджака. На прощание она поцеловала меня долгим поцелуем и сказала, что на днях позвонит. Я вернулся к себе. Коридор пятого этажа освещался одной тусклой лампой. Общая уборная была все время занята. В комнате было все время жарко, как в духовке. Но я лег на кровать прямо в одежде. У меня саднило щеку, которую Сильвия поцеловала. Может, она была вампиром? Разумеется, она не позвонила.
Марина Ефимова: Но, очевидно, главной причиной неприкаянности в Нью-Йорке и самого Зингера, и его героев было их прошлое. То, которое объединяло только евреев, и которое отделяло их от всех остальных. Холокост. Об этой невольной отчужденности от всех, в той или иной степени, все нью-йоркские рассказы Зингера и роман "Враги истории любви". Герой романа Герман Бродер уверен, что его семья погибла. Он уже женат снова, у него возлюбленная и, вдруг, оказывается, что его жена жива, и она появляется в Нью-Йорке, как энергичное привидение.
Диктор: - Ты никогда, ни одной минуты не уважал ни меня, ни мои мнения. Ну, что ты на меня смотришь?
- Мне на минуту показалось, что ты стала другой. Но нет, ты нисколько не изменилась.
- О нет, я изменилась, изменилась. Я мертвая. Родственники напялили на меня весь этот нейлон, весь макияж, прости меня господи, но я мертвая.
Марина Ефимова: Это сцена из экранизации романа, сделанной в 1989 году режиссером Полом Мазурским. О его фильме профессор Шандлер.
Джеффри Шандлер: В нем очень точно воссоздается еврейский Нью-Йорк послевоенного времени. Это поразительная смесь кипящей жизни, к которой пытаются приспособиться абсолютно потерянные люди. Тени, пережившие Холокост, в котором сгинули их жизни. Праздник жизни с постоянной тенью смерти за спиной. И поэтому фильм близок духу романа Зингера. Герой романа, я думаю, очень автобиографичен. Еврейский эмигрант, чудом избежавший смерти в Европе, который маневрирует между тремя женами. У Зингера, правда, никогда не было трех жен в одно и то же время, но он не делал секрета из своих романтических приключений.
Марина Ефимова: Похоже, действительно, на всех боковых улицах, отходящих от Бродвея в районе 86 стрит, на которой в здании Белмерт была квартира Зингера, жили, а может, еще и живут женщины, с которыми у писателя были романы. Между тем, мы привыкли к тому, что Башевиц Зингер стар. Таким он снят на всех фотографиях, помещенных на обложке всех его книг. Во всяком случае, не только для меня донжуанство Башевица Зингера было неожиданностью. Вот что пишет литератор Джеф Шарлет в английском варианте газеты "Форвард", посвященной столетнему юбилею писателя.
Диктор: В книжном магазине "Идиш Бук Сентер" была конференция, посвященная работам писателя. Публика, в основном, состояла из пожилых пар. Один докладчик упомянул в своей лекции о том, что Зингер был Дон Жуаном. И вдруг, в воздух поднялось довольно много морщинистых рук. Антикварная красавица с оранжевыми волосами сказала: "Я знала Айзика. Мы часто вместе: ходили на ланч. Как его описать? Он был страстным человеком". Муж выступавшей сидел рядом и задумчиво смотрел в окно. Другая женщина встала: "Было время, когда мы с Айзиком беседовали каждый день. Ну, знаете, о жизни. Он знал вещи, о которых другие мужчины не знают". Муж этой дамы терпеливо смотрел в пол. Потом встала вдова и сказала: "Давайте не забудем, что Айзик был невысок, но физически очень развит". После этого я стал читать всего Зингера подряд, начав с рассказа "Сатана в Гарае".
Марина Ефимова: А я искать молодые фотографии Зингера. И найдя, обнаружила, что в 30-40 лет он был похож на сатира. Бритая голова, впалые щеки, орлиный нос и огромные голубые глаза.
Джеффри Шандлер: Зингер, писавший на идиш, работал с 30-ю переводчиками. В большинстве своем, это были женщины моложе Зингера. И, рано или поздно, писатель вступал с ними в романтические отношения. И это естественно, ведь перевод - это всегда роман писателя с переводчиком.
Марина Ефимова: Несмотря на такие, я бы сказала, тесные связи с жителями, и несмотря на то что Исаак Башевиц Зингер почти 60 лет жил в Нью-Йорке, он на самом деле всегда жил между Нью-Йорком и Варшавой, между Америкой и Европой, между одним изгнанием и другим. Вот, как сам он описал этот феномен в последнем своем романе "Тени на Гудзоне".
Диктор: Из окон кабинета был виден двор. Он был тихий, зеленый и напоминал Варшаву. Каждый раз, когда Борис смотрел на него, суматоха Америки испарялась, и он думал европейскими мыслями. Неспешными, значительными, полными юношеского пыла. Но стоило ему войти в гостиную, и он слышал вибрацию Бродвея, доносившуюся даже на 14-й этаж. Глядя в окно на машины, автобусы, грузовики и слыша сквозь вентиляционные решетки приглушенный рев сабвея, он начинал думать о делах, о том, что нужно позвонить брокеру, бухгалтеру. День вдруг становился страшно коротким, и он вспоминал строчку из книги царей: "Илия услышал Господа не в буре и не в грохоте землетрясения, но в тихом голосе".
Марина Ефимова: Любопытно, что часто еврейский Нью-Йорк Вуди Аллена это ностальгия по Нью-Йорку Башевица Зингера. В фильме "Бродвей Денни Роуз", например. Прелестный фильм Аллена "Дни радио. Еврейский Амаркорд" весь держится на этой ностальгии по Нью-Йорку 50-х годов, по городу его детства.
Джеффри Шандлер: Нью-Йорк уникальный город. Его видят очень по-разному не только люди с разными национальными корнями, но и разные поколения людей одной и той же национальности. Так дело обстоит с Зингером и с Вуди Алленом.
Марина Ефимова: Но каждый художник рисует свой портрет города. Кому как не мне это знать? Я жила в Петербурге Пушкина, в Петербурге Достоевского, в Петербурге Добужинского.
Джеффри Шандлер: Вот именно. Оба эти художника описывают только то, что они знают. И именно поэтому читатели и зрители других стран и других культур так любят их работы. Потому что они открывают им свой заветный мир, дарят им этот мир.
