Автор программы Сергей Юрьенен
Юз Алешковский:
Сергей Юрьенен: 21 сентября Юзу Алешковскому исполнилось 70. Автор собрания песен в одном золотом диске и 4-х томов, как он говорит "со-со" - собрания сочинений - последние 20 лет живет в Америке. В этом юбилейном выпуске его приветствуют друзья из России. Книга "Николай Николаевич", которую Виктор Некрасов называл жемчужинкой русской прозы, помимо Андрея Битова, посвящена московскому философу, биологу по профессии. Ольга Шамбарант из нашей московской студии.
Юз Алешковский:
Ольга Шамбарант: С нами Юз. Очень трудно и даже противоестественно отдавать кому-нибудь должное. Обычно это происходит, как и все процессы, осененные божьим промыслом, с опозданием. Типа того, как грехи родителей падают на головы детей. И прочие досадные проволочки, будоражащие в некоторых сердцах жажду справедливости. А так, это исключительная редкость, признание, или, хотя бы, признательность за совершенные подвиги при жизни. Слава Богу, настоящий юбилей предоставляет нам такой случай. Во-первых, еще живы те, хотя, увы, не все, кто вкушал плоды деяний юбиляра еще давным-давно. Во-вторых, вот он сам. Хитрый Юз, он все же схимичил во взаимоотношениях с пространством и таким образом, подтасовал слегка ту перспективу, которую обычно выстраивает время. Теперь, наконец, становится ясно, отчего же нет пророка в своем отечестве. Да как только человеку открывается пророческое видение, у Юза это называется "третий шнифт", первое, что он понимает, это то, что надо срочно сваливать из этого самого отечества. И все, опять нет пророка в отечестве. Прошу не путать с движением "Отечество". Наше отечество - недвижимо. Оно способно лишаться крупных своих частей, пока, в основном, по периферии, его покидают несметные толпы лучших умов, а оно при этом, все не оскудевает. Сделав для нас все, что было возможно, Юз от нас ушел. Если есть деяния - креста не избежать. Но кресты крестам рознь. Ведь крест это лишь испытание, а испытание это опыт, которого можно только попробовать избежать. В 1979 году мы лишились настоящего апостола под боком, способного дать гениальное и глубоко онтологическое объяснение чему угодно. Любому уродливому явлению или его чудесному смыслу. Конечно, все дело в божьем даре, в даре речи, который, на самом деле, так мало кому дан. Бродский говорил, что в эмиграции от лексического вакуума его спасают Юз и его жена Ирочка. Откройте на любой странице любой из четырех томов теперь уже легального собрания сочинений. И после заносов словесного поноса, порожденного свободой слова, блеснет не только гений пророческого, на молекулярном уровне понимания действительности, но и самое гениальное отношение к этой действительности. Чувство юмора - единственный путь к независимости, приятный морально и физически, особенно, если он оказался бескровным. В отличие от скорбного взгляда на мир, типа "как посмотришь с холодным вниманием вокруг", который тоже может видеть все, но приводит в тупик, юмор обладает божественной способностью создавать перспективу. Если есть над чем посмеяться, значит есть и куда ногу поставить, чтобы канать дальше. Творчество Юза было анонимным, народным, кому только не приписывали его шутки и его песни, которые разительно отличаются, на самом деле, от всей, так называемой, авторской песни, включая творчество очень даже знаменитых авторов. Поэтическим совершенством, сочетанием необыкновенного лиризма с абсолютной точностью словоупотребления, вместо обычного, для этого жанра, романтического дыма приблизительности, в котором теряется мысль.
Его творчество было подпольным, теперь стало легальным. Теперь, когда никто почти ничего не читает. Зато того, кто решится взяться за увесистое собрание, ожидает настоящая радость. Юз - мудрец. Недаром в своем цикле древнекитайских стишков, автор называет себя Юз Фу. Именно мудрость мешает Юзу стать тем набоковским гипсовым кубом, обрести ту всемирную славу, на которую он вполне тянет. Юз слишком любит божий мир и умеет им пользоваться, чтобы спалить себя в огне самоуничтожения, столь необходимого для этой самой славы. Однако, почитателей его дара совсем немало. Точнее, можно выразиться только нецензурно. И качественный состав их не слаб. Выпадающее теперь на нашу долю личное свидание с Алешковским - пир духа. Неприличное выражение принадлежащее ему же. Жить долго и счастливо - трудно. Но еще труднее жить долго и продолжать блистать умом. Да здравствует Юзово 70-летие, самое главное событие 20 века. Помните огромный щит у метро Юго-Западный? "60-летие Великой Октябрьской Социалистической Революции - главное событие 20 века". То есть даже не сама революция, и плевать, что еще произойдет в оставшиеся 23 года этого самого нехитрого 20 века. Все-таки, и тогда можно было от души рассмеяться внутри себя, например, проезжая мимо этого шедевра на автобусе. Скажем Юзу: радуйся жизни и радуй нас подольше.
Юз Алешковский:
Сергей Юрьенен: В нашей московской студии президент российского ПЕН-центра писатель Андрей Битов.
Андрей Битов: Не сразу сварился тот советский язык, на котором выговаривает свои произведения Алешковский. Но заварен он был враз, гораздо стремительнее, чем теперь может показаться. Первая мировая и гражданская перемешали классы и народы и более мелкие социальные слои, прослойки и прослоечки, многие из которых в прежней жизни не могли иметь ни одного прямого контакта до такой степени, что разделить их обратно не удалось бы и при самом благоприятном обороте истории. Этот мутный поток нового языка родился раньше, чем устоялись новые структуры власти. Эти новые структуры в свою очередь смешали язык революционной пропаганды с имперским канцелярским языком, и это новое наречие органически влилось в общий чан языка. Этот социальный воляпюк ревпропаганды, окопов и подворотен веселил молодых писателей 20-х годов, помнивших язык изначальный. Михаил Зощенко писал свои первые рассказы еще окопным сказом, а уже в 23 он начинает писать рассказы языком совбыта. И если у Зощенко доминирует речь его героев, то у Леонида Добычина, уже в 24-м, эта новая речь становится чисто авторской. НЭП сообщает этой речи живое движение, попытка сделать этот новый, дикий, живой язык языком литературы, продолжается до тех пор, пока ее не прекращает сверху уже сложившаяся сталинская диктатура. Именно она разлучила живой язык и литературу, разослав их по разным этапам. Тем самым, прекратив литературу. Далее следует уже история языка, не отраженная литературой. История геноцида русского языка еще не написана. Она проклевывается лишь в форме редких сетований о его состоянии. Пока что складывается история геноцида людей, причем, тоже, в обратном порядке. Партийцев, советской интеллигенции, крестьянства, дворянства, духовенства. То есть, классов, то есть, собственно, интеллигенции. Затем, малых народов и наций. Подбираемся к большему - геноциду культуры, геноциду окружающей среды, человека как такового. То есть, геноциду самой его природы. То есть самой природы. То есть творения. О, если бы можно было ухлопать сразу самого Бога, не потребовался бы столь хлопотливый и трудоемкий путь. Мы пишем нынче эту всеобщую историю геноцида и не можем ее охватить. Мы не замечаем, что она уже написана, эта история. Это наш язык, наша речь, мы сами. Каждый из нас. То, что с ним и с нами, со мной и с тобой стало. Сказано: стиль - это человек. История геноцида языка могла бы быть написана конкретно, научно. Этакий ГУЛАГ для слов. Язык как ГУЛАГ. Для начала как история партийных постановлений и установок, потом, как вымирание словаря, потом, как заселение его разного рода выдвиженцами, под- и переселенцами, потом как порабощенные речи. Периодическая борьба за его чистоту - история чисток. Потом как история восстания и подавления языка. При всей гибкости и безответности, никто не был таким героем, как наш язык, никто так не выстоял. Язык рассмеялся. И нет тирании страшнее врага. Срок за длинный язык и анекдоты - частное тому доказательство. Существует негласный тест на долгожитие тирана в России. До тех пор, пока впрямую не займется русским языком и евреями. Это и есть вершина пирамиды и его власти, вершина падения. Руки тирана доходят до реформ в языке, в последнюю очередь, от полноты. Марксизм и вопросы языкознания, дело врачей и смерть. Литературная биография Юза Алешковского начинается именно с этой точки - с вершины и нуля. 1953 года. Биографию советского языка он прошел вместе с народом, научившись говорить в 1932-м, участь писать в 1937-м, бросив учиться во время войны, сев в тюрьму в 1949-м и благополучно выйдя из лагеря в 1953-м дипломированным профессором советского языка. Язык к этому времени состоял из самой жизни, не смущенный и тенью культуры и литературы. Но и сама жизнь удержалась лишь в языке, под завязку насыщенном лагерями и новой войною, газетными клише и соцреализмом. Язык этот находился в дописьменном состоянии. На нем все говорили, но никто не писал. И Алешковский начал, как сказитель, с устной литературы, песни. Кроме великой народной песни про большого ученого, он создал еще ряд, задолго до бардов и моды на них. В частности, "Советскую пасхальную", "Советскую лесбийскую", и великий "Окурочек". Это была поэзия. Но была и проза. Тоже устная. Хохма, шутка, каламбур, афоризм, застольное треканье. Для остальных это мог быть разговор. Для него - жанр. И в этом жанре он был признан в кругу, как гений, но никто в кругу не заподозрил, что он мастер, что он работает, что его потребляют. Потребляют не всего лишь просто свойственное нормальному человеку желание нравиться, но плоды его умственного и духовного труда. С годами восторг стал недостаточным гонораром, и осторожно попробовав бумагу в письмах к друзьям, пропустив сквозь душу танки и Чехословакию, Алешковский сел чирикать прозу и начал сразу с романа. Писался этот роман, как и посвящался, тем же друзьям, кому и письма. Но и не с романа начал Алешковский, а сразу с памятника литературы. С помощью советской истории, столетия развития языка оказались спрессованы в десятилетия, и за 15 лет в одном отдельно взятом за жопу Алешковском советский язык прошел свое литературное развитие от песни до рыцарского романа. И советская литература, наконец, родилась. В отличие от государственной советской и русской советской его периода. Мини-роман "Николай Николаевич" обладает всеми параметрами литературного памятника и по изначальной утрате оригинала, и по необязательности имени автора, и по праву первой ночи регистрации Живаго-языка. Проза Алешковского несет в себе отпечаток изначального устного жанра - треканья. Герой, повествуя от "я", рассказывает за бутылкой историю своей жизни невидимому, лишенному дара речи дебильному собеседнику. Но если и в последующей прозе Алешковский не сумел преодолеть однажды обретенный им жанр и приговоренно за ним следует, то и заслуга его не в жанре, а самое высшее - в языке.
Как бы прояснить, в чем состояло достижение? В жизни великий готовщик, Алешковский часто прибегает в своих сочинениях к гастрономическим метафорам и уподоблениям. Попробуем и мы. Представьте себе огромный праздничный стол, на котором было накрыто все. Весь опыт человечества разлит по бутылкам и века ушли на то, чтобы различить и разделить хмель, как таковой, по бутылкам, развить культуру виноделия. Шампанское, водка, настойка, коньяки, пиво и вина сотен сортов. Сколько труда и ума ушло, чтобы определить и отстоять эти дефиниции. Не говоря о культуре потребления всего этого порознь. Теперь, представьте себе вместо этого изобилия и многообразия одну огромную парашную бочку, куда все это слито, включая и парфюмерию. И мы это поварешкою оттуда хлебаем. Здравые и передовые, свободолюбивые заявляют: так пить нельзя. Так вот, попробуйте разлить эту парашу обратно в бутылки, причем так, чтобы в бутылке из под шампанского оказалось прежнее шампанское, а из под пива - пиво. И так далее. Между тем, именно этим мы занялись, начиная с оттепели, отделяя соцреализм от государственной литературы, а то и другое от русской, пытаясь воскресить классическую традицию и язык советской газеты, литературный язык, парадную речь, жаргон, феню, мат, друг от друга, возводя шаткие интеллигентские мостки через исторические провалы. Не заметили, как и подморозило вновь. И милый сердцу Никита Сергеевич, стоило покачнуться да пошатнуться на этих мостках, для равновесия замахнулся на язык (кто подстрекнул?), намереваясь ввести сверхдемократический закон - как слышится так и пишется. И был смещен за столь крайнюю степень волюнтаризма. Загрызла его мышь без мягкого знака, закусил им заяц через е. Алешковский же не стал заниматься безнадежным делом обратной очистки речи, окультивированием остатних ингредиентов, трезво полагая, что на облагораживание языка уйдут не отпущенные ему столетия, отнятые у него до рождения культуры. Он взболтал, как следует, всю эту тошнотворную смесь и выгнал свой первач, по крепости не уступающий царской водке и растворил в ней свой опыт советского бытия. Пить этого нельзя. Но лечиться можно.
Сергей Юрьенен: Андрей Битов о Юзе Алешковском. Живущий сейчас в Америке писатель родился 70 лет назад в СССР.
Юз Алешковский:
Откровенно говоря, я считаю жизнь свою, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех от глагола успеть. Вовремя успел понять, что главное быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава богу, издаваемыми, предлагаемыми вниманию читателя. Какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь. Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, 20 лет назад, а если уж точно 23 года назад, на небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется из женщин. С Ирой. Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега свободы. Не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку. В Америке я успел написать 8 книг за 16 лет. Тогда, как за первые 33 года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех? Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром, дождались мы, все-таки, часа подыхания гнусной системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия. Так что же еще? В Америке я успел не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на 100-процентную успешную операцию на открытом сердце. Всего-то делов. Но я, действительно, успел в тот раз вытащить обе ноги с того света. Что, ей богу, было еще удивительнее, чем миг моего зачатия, поскольку, честно говоря, если бы я имел в 1929 году какую-нибудь информацию об условиях жизни на земле и если бы от меня лично зависело быть или ни быть, то не знаю, какое бы я принял решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о воинах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, о диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок, и т.д. и т.п., все равно я успел бы завопить - быть! Иными словами, сегодня, как всегда, сердечно славословя бога и случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, слов печальных не смываю, жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед свободой благоговею.
Сергей Юрьенен: Юз Алешковский. Русская служба Радио Свобода сердечно поздравляет русского писателя.
Юз Алешковский:
Юз Алешковский:
Из колымского белого ада
Шли мы в зону в морозном дыму,
Я заметил окурочек с красной помадой
И рванулся из строя к нему.
"Стой, стреляю!" - воскликнул конвойный,
Злобный пес разодрал мой бушлат,
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
Я уже возвращаюсь назад.
Баб не видел я года четыре,
Только мне, наконец, повезло,
Ах, окурочек, может быть, с ТУ-104,
Диким ветром тебя занесло.
Сергей Юрьенен: 21 сентября Юзу Алешковскому исполнилось 70. Автор собрания песен в одном золотом диске и 4-х томов, как он говорит "со-со" - собрания сочинений - последние 20 лет живет в Америке. В этом юбилейном выпуске его приветствуют друзья из России. Книга "Николай Николаевич", которую Виктор Некрасов называл жемчужинкой русской прозы, помимо Андрея Битова, посвящена московскому философу, биологу по профессии. Ольга Шамбарант из нашей московской студии.
Юз Алешковский:
В такую погодку на печке валяться
И водку глушить в захолустной пивной,
В такую погодку к девчонке прижаться
И плакать над горькой осенней судьбой.
За дождями дожди, за дождями дожди...
Ольга Шамбарант: С нами Юз. Очень трудно и даже противоестественно отдавать кому-нибудь должное. Обычно это происходит, как и все процессы, осененные божьим промыслом, с опозданием. Типа того, как грехи родителей падают на головы детей. И прочие досадные проволочки, будоражащие в некоторых сердцах жажду справедливости. А так, это исключительная редкость, признание, или, хотя бы, признательность за совершенные подвиги при жизни. Слава Богу, настоящий юбилей предоставляет нам такой случай. Во-первых, еще живы те, хотя, увы, не все, кто вкушал плоды деяний юбиляра еще давным-давно. Во-вторых, вот он сам. Хитрый Юз, он все же схимичил во взаимоотношениях с пространством и таким образом, подтасовал слегка ту перспективу, которую обычно выстраивает время. Теперь, наконец, становится ясно, отчего же нет пророка в своем отечестве. Да как только человеку открывается пророческое видение, у Юза это называется "третий шнифт", первое, что он понимает, это то, что надо срочно сваливать из этого самого отечества. И все, опять нет пророка в отечестве. Прошу не путать с движением "Отечество". Наше отечество - недвижимо. Оно способно лишаться крупных своих частей, пока, в основном, по периферии, его покидают несметные толпы лучших умов, а оно при этом, все не оскудевает. Сделав для нас все, что было возможно, Юз от нас ушел. Если есть деяния - креста не избежать. Но кресты крестам рознь. Ведь крест это лишь испытание, а испытание это опыт, которого можно только попробовать избежать. В 1979 году мы лишились настоящего апостола под боком, способного дать гениальное и глубоко онтологическое объяснение чему угодно. Любому уродливому явлению или его чудесному смыслу. Конечно, все дело в божьем даре, в даре речи, который, на самом деле, так мало кому дан. Бродский говорил, что в эмиграции от лексического вакуума его спасают Юз и его жена Ирочка. Откройте на любой странице любой из четырех томов теперь уже легального собрания сочинений. И после заносов словесного поноса, порожденного свободой слова, блеснет не только гений пророческого, на молекулярном уровне понимания действительности, но и самое гениальное отношение к этой действительности. Чувство юмора - единственный путь к независимости, приятный морально и физически, особенно, если он оказался бескровным. В отличие от скорбного взгляда на мир, типа "как посмотришь с холодным вниманием вокруг", который тоже может видеть все, но приводит в тупик, юмор обладает божественной способностью создавать перспективу. Если есть над чем посмеяться, значит есть и куда ногу поставить, чтобы канать дальше. Творчество Юза было анонимным, народным, кому только не приписывали его шутки и его песни, которые разительно отличаются, на самом деле, от всей, так называемой, авторской песни, включая творчество очень даже знаменитых авторов. Поэтическим совершенством, сочетанием необыкновенного лиризма с абсолютной точностью словоупотребления, вместо обычного, для этого жанра, романтического дыма приблизительности, в котором теряется мысль.
Его творчество было подпольным, теперь стало легальным. Теперь, когда никто почти ничего не читает. Зато того, кто решится взяться за увесистое собрание, ожидает настоящая радость. Юз - мудрец. Недаром в своем цикле древнекитайских стишков, автор называет себя Юз Фу. Именно мудрость мешает Юзу стать тем набоковским гипсовым кубом, обрести ту всемирную славу, на которую он вполне тянет. Юз слишком любит божий мир и умеет им пользоваться, чтобы спалить себя в огне самоуничтожения, столь необходимого для этой самой славы. Однако, почитателей его дара совсем немало. Точнее, можно выразиться только нецензурно. И качественный состав их не слаб. Выпадающее теперь на нашу долю личное свидание с Алешковским - пир духа. Неприличное выражение принадлежащее ему же. Жить долго и счастливо - трудно. Но еще труднее жить долго и продолжать блистать умом. Да здравствует Юзово 70-летие, самое главное событие 20 века. Помните огромный щит у метро Юго-Западный? "60-летие Великой Октябрьской Социалистической Революции - главное событие 20 века". То есть даже не сама революция, и плевать, что еще произойдет в оставшиеся 23 года этого самого нехитрого 20 века. Все-таки, и тогда можно было от души рассмеяться внутри себя, например, проезжая мимо этого шедевра на автобусе. Скажем Юзу: радуйся жизни и радуй нас подольше.
Юз Алешковский:
Но знаю отраду я в жизни нехитрой,
Пусть грустно и мокро, но нужно забыть,
Про осень забыть над московской поллитрой,
И с горя девчонку шальную любить.
За дождями дожди, за дождями дожди,
А потом холода и морозы,
Зябко стынут поля, зябко птицы поют,
Под плащом ярко-желтой березы,
Зябко птицы поют, зябко стынут поля,
Под плащом ярко-желтой березы.
Раз я Питере с другом хорошим кернул,
Он потом на Литейный проспект завернул,
И все рассказывает, все рассказывает,
И показывает, и показывает,
Нет белых чайничков в Москве эмалированных,
А Товстоногов самый левый режиссер,
Вода из кранов лучше вашей газированной,
А ГУМ он что? Он не Гостиный Двор.
Вы там "Аврору" лишь на карточках видали,
А Невский это не Охотный Ряд,
Дурак страдал бы ты весь век при капитале,
Когда б не питерский стальной пролетариат,
Сергей Юрьенен: В нашей московской студии президент российского ПЕН-центра писатель Андрей Битов.
Андрей Битов: Не сразу сварился тот советский язык, на котором выговаривает свои произведения Алешковский. Но заварен он был враз, гораздо стремительнее, чем теперь может показаться. Первая мировая и гражданская перемешали классы и народы и более мелкие социальные слои, прослойки и прослоечки, многие из которых в прежней жизни не могли иметь ни одного прямого контакта до такой степени, что разделить их обратно не удалось бы и при самом благоприятном обороте истории. Этот мутный поток нового языка родился раньше, чем устоялись новые структуры власти. Эти новые структуры в свою очередь смешали язык революционной пропаганды с имперским канцелярским языком, и это новое наречие органически влилось в общий чан языка. Этот социальный воляпюк ревпропаганды, окопов и подворотен веселил молодых писателей 20-х годов, помнивших язык изначальный. Михаил Зощенко писал свои первые рассказы еще окопным сказом, а уже в 23 он начинает писать рассказы языком совбыта. И если у Зощенко доминирует речь его героев, то у Леонида Добычина, уже в 24-м, эта новая речь становится чисто авторской. НЭП сообщает этой речи живое движение, попытка сделать этот новый, дикий, живой язык языком литературы, продолжается до тех пор, пока ее не прекращает сверху уже сложившаяся сталинская диктатура. Именно она разлучила живой язык и литературу, разослав их по разным этапам. Тем самым, прекратив литературу. Далее следует уже история языка, не отраженная литературой. История геноцида русского языка еще не написана. Она проклевывается лишь в форме редких сетований о его состоянии. Пока что складывается история геноцида людей, причем, тоже, в обратном порядке. Партийцев, советской интеллигенции, крестьянства, дворянства, духовенства. То есть, классов, то есть, собственно, интеллигенции. Затем, малых народов и наций. Подбираемся к большему - геноциду культуры, геноциду окружающей среды, человека как такового. То есть, геноциду самой его природы. То есть самой природы. То есть творения. О, если бы можно было ухлопать сразу самого Бога, не потребовался бы столь хлопотливый и трудоемкий путь. Мы пишем нынче эту всеобщую историю геноцида и не можем ее охватить. Мы не замечаем, что она уже написана, эта история. Это наш язык, наша речь, мы сами. Каждый из нас. То, что с ним и с нами, со мной и с тобой стало. Сказано: стиль - это человек. История геноцида языка могла бы быть написана конкретно, научно. Этакий ГУЛАГ для слов. Язык как ГУЛАГ. Для начала как история партийных постановлений и установок, потом, как вымирание словаря, потом, как заселение его разного рода выдвиженцами, под- и переселенцами, потом как порабощенные речи. Периодическая борьба за его чистоту - история чисток. Потом как история восстания и подавления языка. При всей гибкости и безответности, никто не был таким героем, как наш язык, никто так не выстоял. Язык рассмеялся. И нет тирании страшнее врага. Срок за длинный язык и анекдоты - частное тому доказательство. Существует негласный тест на долгожитие тирана в России. До тех пор, пока впрямую не займется русским языком и евреями. Это и есть вершина пирамиды и его власти, вершина падения. Руки тирана доходят до реформ в языке, в последнюю очередь, от полноты. Марксизм и вопросы языкознания, дело врачей и смерть. Литературная биография Юза Алешковского начинается именно с этой точки - с вершины и нуля. 1953 года. Биографию советского языка он прошел вместе с народом, научившись говорить в 1932-м, участь писать в 1937-м, бросив учиться во время войны, сев в тюрьму в 1949-м и благополучно выйдя из лагеря в 1953-м дипломированным профессором советского языка. Язык к этому времени состоял из самой жизни, не смущенный и тенью культуры и литературы. Но и сама жизнь удержалась лишь в языке, под завязку насыщенном лагерями и новой войною, газетными клише и соцреализмом. Язык этот находился в дописьменном состоянии. На нем все говорили, но никто не писал. И Алешковский начал, как сказитель, с устной литературы, песни. Кроме великой народной песни про большого ученого, он создал еще ряд, задолго до бардов и моды на них. В частности, "Советскую пасхальную", "Советскую лесбийскую", и великий "Окурочек". Это была поэзия. Но была и проза. Тоже устная. Хохма, шутка, каламбур, афоризм, застольное треканье. Для остальных это мог быть разговор. Для него - жанр. И в этом жанре он был признан в кругу, как гений, но никто в кругу не заподозрил, что он мастер, что он работает, что его потребляют. Потребляют не всего лишь просто свойственное нормальному человеку желание нравиться, но плоды его умственного и духовного труда. С годами восторг стал недостаточным гонораром, и осторожно попробовав бумагу в письмах к друзьям, пропустив сквозь душу танки и Чехословакию, Алешковский сел чирикать прозу и начал сразу с романа. Писался этот роман, как и посвящался, тем же друзьям, кому и письма. Но и не с романа начал Алешковский, а сразу с памятника литературы. С помощью советской истории, столетия развития языка оказались спрессованы в десятилетия, и за 15 лет в одном отдельно взятом за жопу Алешковском советский язык прошел свое литературное развитие от песни до рыцарского романа. И советская литература, наконец, родилась. В отличие от государственной советской и русской советской его периода. Мини-роман "Николай Николаевич" обладает всеми параметрами литературного памятника и по изначальной утрате оригинала, и по необязательности имени автора, и по праву первой ночи регистрации Живаго-языка. Проза Алешковского несет в себе отпечаток изначального устного жанра - треканья. Герой, повествуя от "я", рассказывает за бутылкой историю своей жизни невидимому, лишенному дара речи дебильному собеседнику. Но если и в последующей прозе Алешковский не сумел преодолеть однажды обретенный им жанр и приговоренно за ним следует, то и заслуга его не в жанре, а самое высшее - в языке.
Как бы прояснить, в чем состояло достижение? В жизни великий готовщик, Алешковский часто прибегает в своих сочинениях к гастрономическим метафорам и уподоблениям. Попробуем и мы. Представьте себе огромный праздничный стол, на котором было накрыто все. Весь опыт человечества разлит по бутылкам и века ушли на то, чтобы различить и разделить хмель, как таковой, по бутылкам, развить культуру виноделия. Шампанское, водка, настойка, коньяки, пиво и вина сотен сортов. Сколько труда и ума ушло, чтобы определить и отстоять эти дефиниции. Не говоря о культуре потребления всего этого порознь. Теперь, представьте себе вместо этого изобилия и многообразия одну огромную парашную бочку, куда все это слито, включая и парфюмерию. И мы это поварешкою оттуда хлебаем. Здравые и передовые, свободолюбивые заявляют: так пить нельзя. Так вот, попробуйте разлить эту парашу обратно в бутылки, причем так, чтобы в бутылке из под шампанского оказалось прежнее шампанское, а из под пива - пиво. И так далее. Между тем, именно этим мы занялись, начиная с оттепели, отделяя соцреализм от государственной литературы, а то и другое от русской, пытаясь воскресить классическую традицию и язык советской газеты, литературный язык, парадную речь, жаргон, феню, мат, друг от друга, возводя шаткие интеллигентские мостки через исторические провалы. Не заметили, как и подморозило вновь. И милый сердцу Никита Сергеевич, стоило покачнуться да пошатнуться на этих мостках, для равновесия замахнулся на язык (кто подстрекнул?), намереваясь ввести сверхдемократический закон - как слышится так и пишется. И был смещен за столь крайнюю степень волюнтаризма. Загрызла его мышь без мягкого знака, закусил им заяц через е. Алешковский же не стал заниматься безнадежным делом обратной очистки речи, окультивированием остатних ингредиентов, трезво полагая, что на облагораживание языка уйдут не отпущенные ему столетия, отнятые у него до рождения культуры. Он взболтал, как следует, всю эту тошнотворную смесь и выгнал свой первач, по крепости не уступающий царской водке и растворил в ней свой опыт советского бытия. Пить этого нельзя. Но лечиться можно.
Сергей Юрьенен: Андрей Битов о Юзе Алешковском. Живущий сейчас в Америке писатель родился 70 лет назад в СССР.
Юз Алешковский:
Птицы не летали там, где мы шагали,
где этапом проходили мы.
Бывало, замерзали и недоедали
от Москвы до самой Колымы.
Много или мало, но душа устала
от разводов нудных по утрам,
от большой работы до седьмого пота,
от кошмарных дум по вечерам.
Мы песню заводили, но глаза грустили,
и украдкой плакала струна.
Так выпьем за сидевших, все перетерпевших
эту чарку горькую до дна.
Откровенно говоря, я считаю жизнь свою, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех от глагола успеть. Вовремя успел понять, что главное быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава богу, издаваемыми, предлагаемыми вниманию читателя. Какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь. Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, 20 лет назад, а если уж точно 23 года назад, на небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется из женщин. С Ирой. Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега свободы. Не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку. В Америке я успел написать 8 книг за 16 лет. Тогда, как за первые 33 года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех? Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром, дождались мы, все-таки, часа подыхания гнусной системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия. Так что же еще? В Америке я успел не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на 100-процентную успешную операцию на открытом сердце. Всего-то делов. Но я, действительно, успел в тот раз вытащить обе ноги с того света. Что, ей богу, было еще удивительнее, чем миг моего зачатия, поскольку, честно говоря, если бы я имел в 1929 году какую-нибудь информацию об условиях жизни на земле и если бы от меня лично зависело быть или ни быть, то не знаю, какое бы я принял решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о воинах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, о диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок, и т.д. и т.п., все равно я успел бы завопить - быть! Иными словами, сегодня, как всегда, сердечно славословя бога и случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, слов печальных не смываю, жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед свободой благоговею.
Прощай, жилая зона, этапные вагоны,
Бригадиры и прозрачный суп,
От тоски по женщине будет сумасшедшим,
Поцелуй моих голодных губ.
Так выпьем за свободу, за теплую погоду...
Сергей Юрьенен: Юз Алешковский. Русская служба Радио Свобода сердечно поздравляет русского писателя.
Юз Алешковский:
Выпьем за лепилу и за нарядилу,
За начальничка и за кондей,
За минуту счастья, данную с причастья,
И за всех мечтающих о ней.
Наливай по новой мне вина хмельного,
Я отвечу тем, кто упрекнет.
С наше посидите, с наше погрустите,
С наше потерпите хоть бы год.
С наше посидите, с наше погрустите,
С наше потерпите хоть бы год.
