Лев Ройтман:
Воспоминания из затонувшего мира. Киев, послевоенное время, дед усаживает меня на плечи, поднимается по улице Коминтерна, все и тогда, и потом называли ее по старинке Бизаковской, выходит на Бульвар Шевченко, и мы спускаемся на Крещатик. А там, уже после демонстрации, толпы людей, флаги, на мостовой бумажки от конфет, обсосанные палочки от эскимо. По сторонам улицы строительные заборы, прикрытые еще негустой, свежей листвой. Крещатик только отстраивают, в войну он был разрушен. Прошли годы, а что-то в душе осталось и по сей день - в этот день Первого мая. Нет, это не чувство праздника, скорее воспоминания об этом чувстве, а, может быть, просто о детском тогдашнем счастье. Что означает для вас Первое мая? Ответы на этот вопрос, который задавала москвичам Вероника Боде, наш московский координатор, мы услышим по ходу передачи. В передаче участвуют: философ Григорий Померанц; искусствовед Борис Любимов; историк Кирилл Кобрин.
Итак, что означает для вас Первое мая? Вопрос Вероники Боде, который она, наш московский координатор, наугад задала нескольким москвичам. Один из ответов:
“Вообще замечательный праздник. Он связан с весной, с улучшением погоды, с улучшением настроения, трава цветет, радуется солнцу. Ведь дело не в том, что есть пролетариат или нет пролетариата. Вообще лучше, конечно, людей пополам не делить, поскольку мне это напоминает штаны, которые надевают на розовый куст - так, чтобы в одну штанину вышли все красные, а в другую все белые. Так не бывает. Народ сложнее, поэтому его нельзя делить пополам, на пролетариев, с одной стороны, и буржуев с другой. Но праздник замечательный”.
Ответ москвича. И теперь Борис Николаевич Любимов. Представлю вас несколько подробнее: профессор ГИТИСа, вице-президент Российского фонда культуры. Ну, а что чувствуете на Первое мая вы?
Борис Любимов:
Вы знаете, у меня целый сложный комплекс ощущений. Во-первых, кое в чем есть что-то совпадающее с тем, о чем говорили вы, с той только разницей, что меня никогда родители не брали на демонстрации в силу, сначала родительских, потом моих отношений к советской власти. Ничего того, что должно совпадать с толпой, текущей в сторону мавзолея, у нас не было и быть не должно было. Но, начиная со школы, первые два-три года, это выходные, это не праздники, я ничего здесь не праздновал, но у меня были выходные от школы, от того, что тебя может поднять учительница с парты. Дальше - больше. Первое мая 57-го года, я очень хорошо помню, я учился в третьем классе, и знакомый моих друзей, помимо всего прочего еще туристы-альпинисты, взял меня с собой в Крым. И мы первого мая вышли из Алушты, прошли весь южный берег Крыма. Он еще немножко рисовал, у меня есть альбом, где есть рисунок “Они удирали от демонстрантов”. Демонстранты идут своим путем, а мы по южному берегу Крыма от Алушты до Семииза. Потом байдарочные походы. А дальше, когда ты становишься взрослым, конечно, это весна, это чувство сбрасывания тяжелой одежды, это возможность пообщаться со своими друзьями, это возможность не ходить на неприятные тебе мероприятия. А потом то же самое повторяется с твоей дочерью, и ты уже забираешь ее на дачу. Словом, конечно, никаких воспоминаний о чикагской стачке 85-го или 86-го года, о решении парижского съезда Интернационала о том, чтобы проводить, о том, что первая стачка была в Варшаве в 90-м, а в Петербурге в 91-м. Никаких ассоциаций со сталинской работой, посвященной первомайской листовке 12-го года и ленинской работой первого мая, ничего этого нет, нет идеологии. Для меня все-таки это не праздник, это выходной, скажем так.
Лев Ройтман:
Позвольте я задам вам попутный вопрос: ну, а что бы вы чувствовали, если бы первое мая, представим себе, предложили праздновать пятого?
Борис Любимов:
Представьте себе, что вы привыкли обедать в два часа и вдруг вам обед переносится на четыре. Желудок первое время конечно бы как-то реагировал, но потом вы, наверное, перестроились и стали бы обедать в четыре часа. Я думаю, что просто здесь организм российского человека уже в нескольких поколениях привык к тому, что в это время надо передохнуть.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. Итак, все-таки, привычка, традиция. Григорий Соломонович Померанц, вы ровесник Октября по возрасту и вы оказались молодым человеком в сталинских лагерях. А в тех лагерях Первое мая - что это означало?
Григорий Померанц:
Выходной день. Но я помню, что когда-то, гораздо раньше, в 32-33-м году, и Первое мая и Седьмое ноября были для меня настоящим праздником. И даже дело не в том, с чем они были связаны. Было какое-то праздничное гудение толпы, собравшейся смотреть иллюминацию. И меня радовало, что я вхожу в эту толпу совершенно как-то как свой, что я каплей льюсь с массами. Тогда как во все остальное время я немножко не такой, как надо. И что это подлинное какое-то бытие. Потом кончаются эти два дня и начинается быт, то есть грязная уборная, грязная кухня и так далее. Но это бытие как-то поддерживало во мне настроение. И я понимаю Конфуция, который придавал музыкальному празднику огромное значение, считал, что он связывает народ вместе едино, и помогает потом заставлять выполнять людей свой долг. Но во мне это чувство праздника очень быстро исчезло. Наверное, мне его испортил Стендаль. Когда я его прочитал, я как-то почувствовал, что я вовсе не должен стремиться слиться с массами, что мой путь совершенно другой. И с тех пор для меня оба эти праздника стали просто выходными днями. Праздником было другое, что-то более реальное. Ну как вам сказать, когда мы взяли Берлин, это было для меня огромным праздником. И несмотря на то, что это сразу было омрачено многочисленными случаями хамства, с которыми я не мог ничего поделать, все-таки оставалось поверх этого чувство, что вот вы Москву не взяли, вы Питера не взяли, а мы Берлин взяли. И вот это ликование, смешиваясь с чувством отвращения к тому, что делалось, как-то укладывалось у меня постепенно в строфы шиллеровского “Торжества победителей”, слезы троянок, ликование ахейцев и голос рока. “Все великое земное разлетается как дым. Ныне жребий выпал Трое, завтра выпадет другим”. То есть было чувство прикосновения к чему-то вечному, во время ворвалось вечное. И я думаю, что подлинный праздник предполагает это вторжение вечного, а потом уже веселье и все прочее.
Лев Ройтман:
Спасибо, Григорий Соломонович. Вы говорили о взятии Берлина. Поразительным образом, в Берлине Западном праздновали, как и в Западной Германии праздновали и празднуют Первое мая, в Восточном Берлине праздновали Первое мая, как и во всей Восточной Германии. Но в этот праздничный день вкладывали разное содержание. Потому что в восточном Берлине праздновали Первое мая как День международной солидарности трудящихся, то есть модифицированный сталинский Первомай. А в Западной Германии праздновали Первое мая как День труда. Как оказалось, восточногерманские трудящиеся хотели быть солидарны с западногерманскими, они хотели стать трудящимися единой Германии. И вот мы здесь возвращаемся, наверное, поскольку вы, Григорий Соломонович, цитировали классиков, к тому, что Первое мая, и я неслучайно задал вопрос Борису Николаевичу, а что было бы, если бы первое перенесли на пятое, к вопросу о традиции в празднике. И здесь приведу слова классика, Гуссерль: “Традиция - это забвение истоков”. Вот Первое мая потеряло свои истоки.
Кирилл Кобрин:
Естественно, что все праздники в истории человечества начинались как праздники, связанные с природным циклом. Праздник урожая, праздник посева и так далее. После некоторого периода эти праздники преобразовались уже в религиозные праздники, изначально они, конечно, носили религиозный характер, но посвящены конкретным богам они стали несколько позже. Менялся объект празднования, но не менялся субъект, естественно, человечество. Объект менялся в связи с тем, что человечество менялось. Сначала это были земледельческие праздники, потом религиозные, потом на место бога пришла нация, так появились национальные праздники уже в 19-м веке. Ну и когда началась эпоха так называемого капитализма, как ее описал Маркс, появляются и собственно классовые праздники. И Первое мая, конечно, начинался, безусловно, как классовый праздник, как праздник тех, кто работает по найму. Необязательно рабочих, это могли быть инженеры, работающие на найме, но это был праздник, посвященный именно людям наемного труда. В Советском Союзе понятно, что с этим праздником произошло. А вот интереснее, что произошло с ним на Западе, в постиндустриальных обществах. В постиндустриальном обществе классовые различия размываются и практически исчезают, образуется масса социокультурных групп. И с определенного момента, как мне кажется, Первое мая стал праздником всех тех, кто вообще работает. Неважно, работает он на чужой собственности, работает он на своей собственности, как угодно. В общем это праздник всех тех людей, которые зарабатывают себе на жизнь трудом.
Лев Ройтман:
Спасибо, Кирилл. Естественно, в этот Праздник труда самое приятное это не трудиться, не работать. Мы сейчас в подтверждение этой мысли услышим мнение москвички из опроса Вероники Боде:
“Первое мая мы обычно проводим на даче. Было дело, мы раньше ходили на демонстрации. Ощущение праздника было. Сейчас, скорее, это дополнительный выходной день и все”.
Борис Любимов:
Мне кажется, что практически очень разные люди, и два москвича, и участники передачи, все-таки все сходятся на том, что Первое мая для нас, конечно же, просто выходной. К нему всегда относились, я бы сказал, лучше, с большей симпатией даже, скажем, и оппозиционно настроенная интеллигенция, чем к 7-му ноября. Все-таки идеологической нагрузки, запаха крови в нем не присутствовало или почти не присутствовало. Разумеется, скажем, в праздниках 30-х годов появлялись лозунги. После убийства Кирова, допустим, надо было разделаться с троцкистско-зиновьевской оппозицией, а в 37-м году с троцкистско-бухаринской оппозицией. Но в общем все-таки праздник Первого мая, который, конечно же, не праздник, ибо ничего мы сейчас не празднуем, он есть некое раскрепощение, некое высвобождение, на природе ли, в семье ли, в присутствии друзей, родных. Возможность пообщаться, сходить в театр. Очень часто в эти дни происходили, скажем, спортивные соревнования. У каждого есть свой круг развлечений, с которыми 1-2-е мая ассоциируются, дает возможность как-то собраться. И конечно же, достаточно сопоставить 9-е мая, о котором говорил Григорий Соломонович, чтобы сразу стало понятно, что есть принципиальная разница. Вот первое мая, вы справедливо сказали, можно заменить любым, попробуйте 9-е мая заменить на 12-е, на 13-е, во всяком случае, я думаю, у огромного большинства людей здесь фокус не пройдет. Есть конкретная дата, которая еще не перестала быть, я думаю, долго не перестанет, живой и у кого-то, наверное, даже кровоточащей, у кого-то незалеченной, у кого-то все равно остается живым чувством. В отличии от тех довольно бесцветных и бескрылых лозунгов, которые звучали на первомайских праздниках. Я думаю, что, возможно, в Киеве все-таки, вы начали передачу с Киева и давайте на секундочку вернемся, в Киеве, вероятно, особенно в эти дни люди вспомнят первомайскую демонстрацию первого мая 86-го года, так сказать чернобыльскую демонстрацию. Для этого города, я думаю, это тоже будет этой ассоциацией, если не навсегда, то очень надолго.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. Я говорил о Киеве по совершенно понятной причине - я киевлянин. И, наверное, мой дед не мог бы меня носить на плечах, скажем, в Харьков, он меня носил на Крещатик с улицы Жилянской, на которой мы жили. Кстати, по поводу моего, так сказать, мемуара, Борис Николаевич, по поводу вашего замечания. Мой дед был предпринимателем до революции, он, мягко говоря, прохладно относился к тому, что после революции случилось со страной, с ним. И носил он меня на плечах на первое мая не ради своего ликования в этот день, а ради меня-ребенка.
Григорий Померанц:
Я вспомнил, что в лагерные годы у нас было не просто, пожалуй, деидеологизированное отношение к этому, а, так сказать, полемическое отношение. Вспоминали “Историю одного города”, в котором было два праздника - праздник воспоминания о бедствиях прошедших и праздник предвкушения бедствий грядущих. И эти щедринские названия очень хорошо прилипли к этим двум традиционным, так сказать, советским революционным праздникам. Но все это скорее пародия, это не настоящий праздник. Я все-таки убежден, что в настоящем празднике есть какая-то тень прикосновения к священному. И в этом смысле для меня настоящий праздник из тех светских праздников, которые остались, это новый год. Потому что, когда рушится старый год, исчезает и появляется новый год, как бы проступает тень чего-то сквозь время и пространство, проступает в щелочку что-то вечное. Когда ничего вечного в празднике нет, то, по-моему, и подлинного праздника нет. Очень хорошо это вспоминает Петр Григорьевич Григоренко, когда говорит о своих детских годах в деревне. Сперва ходили в церковь, допустим, Пасха, это приблизительно близко к первому мая, а потом начиналось веселье. И хоры в одном, хоры в другом конце деревни или села и гудело село песнями. А сейчас ездил он, еще когда жив был, естественно, в свое родное село и что он видит: никаких хоров, никаких песен. Над каждой хатой, слава Богу, благополучие некоторое есть, антенны телевизора, сидят и смотрят “Голубой огонек”. То есть общий праздник рухнул вместе с общим чувством священного. В начале революции общим чувством священного была память о революции. Она была, по-моему, растоптана в середине 30-х годов. А потом осталась мертвая традиция, она не живая. Так я думаю.
Лев Ройтман:
Спасибо, Григорий Соломонович. И давайте послушаем мнение о первомае еще одного собеседника Вероники Боде:
“Первое мая в свободной России, я считаю, что нужно спокойно к этому празднику относиться и просто не ходить на митинги красно-коричневых, вот и все”.
Кирилл Кобрин:
Я хотел бы несколько смутить довольно благодушное настроение нашей передачи рассуждением кратким о бедствиях грядущих. Дело в том, что сейчас в Европе, в западных странах появляется новая, очень актуальная оппозиционная сила, так называемые новые левые. Это те, которые устраивали погромы в Праге, в Неаполе и совсем недавно в Квебеке. И для них первое мая приобретает теперь совершенно иной характер. Обратите внимание, прошло сообщение, что власти европейских столиц - Берлина, Лондона и Парижа принимают особые меры безопасности в связи с первым мая. Так что история продолжается и традиция, хотя, может быть, она и была мертвой в советское время, она оживает. И слава Богу, потому что без истории мы не можем жить, иначе будет смерть.
Лев Ройтман:
Спасибо, Кирилл. Но вот именно и происходит то, о чем писал Гуссерль. Традиция - это забвение истоков. То есть то, что происходит сейчас в западных столицах, и я подозреваю, это будет интенсифицироваться, усиливаться с годами, этот день просто так, как день борьбы, вот эти группы никому не отдадут, они его гальванизируют как таковой. И эта традиция, связанная с забвением истока, но с сохранением внешней оболочки события, останется.
Борис Любимов:
Вы знаете, я абсолютно согласен с тем, о чем говорили вы сейчас. Мне кажется, что вовсе не должно быть ощущения того, что история развивается по прямой, вот это мы отбросили, забыли и этого уже никогда не будет. Они может вернуться в карикатурном виде, устрашающем. Мне вообще кажется, что 21-й век и даже ближайшие годы не сулят нам успокоения. И вот такое благодушие, которое мы испытываем сейчас на тихих, слава Богу, пока, во всяком случае, московских улицах, оно вовсе не должно нас успокаивать. Будет тревожно, наверное, и у нас, будет тревожно и на Западе. И об этом справедливо напомнил историк. А как мы знаем, историк - пророк, предсказывающий назад, но иногда чувствующий и будущее тоже.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. А пока всех, кто празднует, с праздником!
Воспоминания из затонувшего мира. Киев, послевоенное время, дед усаживает меня на плечи, поднимается по улице Коминтерна, все и тогда, и потом называли ее по старинке Бизаковской, выходит на Бульвар Шевченко, и мы спускаемся на Крещатик. А там, уже после демонстрации, толпы людей, флаги, на мостовой бумажки от конфет, обсосанные палочки от эскимо. По сторонам улицы строительные заборы, прикрытые еще негустой, свежей листвой. Крещатик только отстраивают, в войну он был разрушен. Прошли годы, а что-то в душе осталось и по сей день - в этот день Первого мая. Нет, это не чувство праздника, скорее воспоминания об этом чувстве, а, может быть, просто о детском тогдашнем счастье. Что означает для вас Первое мая? Ответы на этот вопрос, который задавала москвичам Вероника Боде, наш московский координатор, мы услышим по ходу передачи. В передаче участвуют: философ Григорий Померанц; искусствовед Борис Любимов; историк Кирилл Кобрин.
Итак, что означает для вас Первое мая? Вопрос Вероники Боде, который она, наш московский координатор, наугад задала нескольким москвичам. Один из ответов:
“Вообще замечательный праздник. Он связан с весной, с улучшением погоды, с улучшением настроения, трава цветет, радуется солнцу. Ведь дело не в том, что есть пролетариат или нет пролетариата. Вообще лучше, конечно, людей пополам не делить, поскольку мне это напоминает штаны, которые надевают на розовый куст - так, чтобы в одну штанину вышли все красные, а в другую все белые. Так не бывает. Народ сложнее, поэтому его нельзя делить пополам, на пролетариев, с одной стороны, и буржуев с другой. Но праздник замечательный”.
Ответ москвича. И теперь Борис Николаевич Любимов. Представлю вас несколько подробнее: профессор ГИТИСа, вице-президент Российского фонда культуры. Ну, а что чувствуете на Первое мая вы?
Борис Любимов:
Вы знаете, у меня целый сложный комплекс ощущений. Во-первых, кое в чем есть что-то совпадающее с тем, о чем говорили вы, с той только разницей, что меня никогда родители не брали на демонстрации в силу, сначала родительских, потом моих отношений к советской власти. Ничего того, что должно совпадать с толпой, текущей в сторону мавзолея, у нас не было и быть не должно было. Но, начиная со школы, первые два-три года, это выходные, это не праздники, я ничего здесь не праздновал, но у меня были выходные от школы, от того, что тебя может поднять учительница с парты. Дальше - больше. Первое мая 57-го года, я очень хорошо помню, я учился в третьем классе, и знакомый моих друзей, помимо всего прочего еще туристы-альпинисты, взял меня с собой в Крым. И мы первого мая вышли из Алушты, прошли весь южный берег Крыма. Он еще немножко рисовал, у меня есть альбом, где есть рисунок “Они удирали от демонстрантов”. Демонстранты идут своим путем, а мы по южному берегу Крыма от Алушты до Семииза. Потом байдарочные походы. А дальше, когда ты становишься взрослым, конечно, это весна, это чувство сбрасывания тяжелой одежды, это возможность пообщаться со своими друзьями, это возможность не ходить на неприятные тебе мероприятия. А потом то же самое повторяется с твоей дочерью, и ты уже забираешь ее на дачу. Словом, конечно, никаких воспоминаний о чикагской стачке 85-го или 86-го года, о решении парижского съезда Интернационала о том, чтобы проводить, о том, что первая стачка была в Варшаве в 90-м, а в Петербурге в 91-м. Никаких ассоциаций со сталинской работой, посвященной первомайской листовке 12-го года и ленинской работой первого мая, ничего этого нет, нет идеологии. Для меня все-таки это не праздник, это выходной, скажем так.
Лев Ройтман:
Позвольте я задам вам попутный вопрос: ну, а что бы вы чувствовали, если бы первое мая, представим себе, предложили праздновать пятого?
Борис Любимов:
Представьте себе, что вы привыкли обедать в два часа и вдруг вам обед переносится на четыре. Желудок первое время конечно бы как-то реагировал, но потом вы, наверное, перестроились и стали бы обедать в четыре часа. Я думаю, что просто здесь организм российского человека уже в нескольких поколениях привык к тому, что в это время надо передохнуть.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. Итак, все-таки, привычка, традиция. Григорий Соломонович Померанц, вы ровесник Октября по возрасту и вы оказались молодым человеком в сталинских лагерях. А в тех лагерях Первое мая - что это означало?
Григорий Померанц:
Выходной день. Но я помню, что когда-то, гораздо раньше, в 32-33-м году, и Первое мая и Седьмое ноября были для меня настоящим праздником. И даже дело не в том, с чем они были связаны. Было какое-то праздничное гудение толпы, собравшейся смотреть иллюминацию. И меня радовало, что я вхожу в эту толпу совершенно как-то как свой, что я каплей льюсь с массами. Тогда как во все остальное время я немножко не такой, как надо. И что это подлинное какое-то бытие. Потом кончаются эти два дня и начинается быт, то есть грязная уборная, грязная кухня и так далее. Но это бытие как-то поддерживало во мне настроение. И я понимаю Конфуция, который придавал музыкальному празднику огромное значение, считал, что он связывает народ вместе едино, и помогает потом заставлять выполнять людей свой долг. Но во мне это чувство праздника очень быстро исчезло. Наверное, мне его испортил Стендаль. Когда я его прочитал, я как-то почувствовал, что я вовсе не должен стремиться слиться с массами, что мой путь совершенно другой. И с тех пор для меня оба эти праздника стали просто выходными днями. Праздником было другое, что-то более реальное. Ну как вам сказать, когда мы взяли Берлин, это было для меня огромным праздником. И несмотря на то, что это сразу было омрачено многочисленными случаями хамства, с которыми я не мог ничего поделать, все-таки оставалось поверх этого чувство, что вот вы Москву не взяли, вы Питера не взяли, а мы Берлин взяли. И вот это ликование, смешиваясь с чувством отвращения к тому, что делалось, как-то укладывалось у меня постепенно в строфы шиллеровского “Торжества победителей”, слезы троянок, ликование ахейцев и голос рока. “Все великое земное разлетается как дым. Ныне жребий выпал Трое, завтра выпадет другим”. То есть было чувство прикосновения к чему-то вечному, во время ворвалось вечное. И я думаю, что подлинный праздник предполагает это вторжение вечного, а потом уже веселье и все прочее.
Лев Ройтман:
Спасибо, Григорий Соломонович. Вы говорили о взятии Берлина. Поразительным образом, в Берлине Западном праздновали, как и в Западной Германии праздновали и празднуют Первое мая, в Восточном Берлине праздновали Первое мая, как и во всей Восточной Германии. Но в этот праздничный день вкладывали разное содержание. Потому что в восточном Берлине праздновали Первое мая как День международной солидарности трудящихся, то есть модифицированный сталинский Первомай. А в Западной Германии праздновали Первое мая как День труда. Как оказалось, восточногерманские трудящиеся хотели быть солидарны с западногерманскими, они хотели стать трудящимися единой Германии. И вот мы здесь возвращаемся, наверное, поскольку вы, Григорий Соломонович, цитировали классиков, к тому, что Первое мая, и я неслучайно задал вопрос Борису Николаевичу, а что было бы, если бы первое перенесли на пятое, к вопросу о традиции в празднике. И здесь приведу слова классика, Гуссерль: “Традиция - это забвение истоков”. Вот Первое мая потеряло свои истоки.
Кирилл Кобрин:
Естественно, что все праздники в истории человечества начинались как праздники, связанные с природным циклом. Праздник урожая, праздник посева и так далее. После некоторого периода эти праздники преобразовались уже в религиозные праздники, изначально они, конечно, носили религиозный характер, но посвящены конкретным богам они стали несколько позже. Менялся объект празднования, но не менялся субъект, естественно, человечество. Объект менялся в связи с тем, что человечество менялось. Сначала это были земледельческие праздники, потом религиозные, потом на место бога пришла нация, так появились национальные праздники уже в 19-м веке. Ну и когда началась эпоха так называемого капитализма, как ее описал Маркс, появляются и собственно классовые праздники. И Первое мая, конечно, начинался, безусловно, как классовый праздник, как праздник тех, кто работает по найму. Необязательно рабочих, это могли быть инженеры, работающие на найме, но это был праздник, посвященный именно людям наемного труда. В Советском Союзе понятно, что с этим праздником произошло. А вот интереснее, что произошло с ним на Западе, в постиндустриальных обществах. В постиндустриальном обществе классовые различия размываются и практически исчезают, образуется масса социокультурных групп. И с определенного момента, как мне кажется, Первое мая стал праздником всех тех, кто вообще работает. Неважно, работает он на чужой собственности, работает он на своей собственности, как угодно. В общем это праздник всех тех людей, которые зарабатывают себе на жизнь трудом.
Лев Ройтман:
Спасибо, Кирилл. Естественно, в этот Праздник труда самое приятное это не трудиться, не работать. Мы сейчас в подтверждение этой мысли услышим мнение москвички из опроса Вероники Боде:
“Первое мая мы обычно проводим на даче. Было дело, мы раньше ходили на демонстрации. Ощущение праздника было. Сейчас, скорее, это дополнительный выходной день и все”.
Борис Любимов:
Мне кажется, что практически очень разные люди, и два москвича, и участники передачи, все-таки все сходятся на том, что Первое мая для нас, конечно же, просто выходной. К нему всегда относились, я бы сказал, лучше, с большей симпатией даже, скажем, и оппозиционно настроенная интеллигенция, чем к 7-му ноября. Все-таки идеологической нагрузки, запаха крови в нем не присутствовало или почти не присутствовало. Разумеется, скажем, в праздниках 30-х годов появлялись лозунги. После убийства Кирова, допустим, надо было разделаться с троцкистско-зиновьевской оппозицией, а в 37-м году с троцкистско-бухаринской оппозицией. Но в общем все-таки праздник Первого мая, который, конечно же, не праздник, ибо ничего мы сейчас не празднуем, он есть некое раскрепощение, некое высвобождение, на природе ли, в семье ли, в присутствии друзей, родных. Возможность пообщаться, сходить в театр. Очень часто в эти дни происходили, скажем, спортивные соревнования. У каждого есть свой круг развлечений, с которыми 1-2-е мая ассоциируются, дает возможность как-то собраться. И конечно же, достаточно сопоставить 9-е мая, о котором говорил Григорий Соломонович, чтобы сразу стало понятно, что есть принципиальная разница. Вот первое мая, вы справедливо сказали, можно заменить любым, попробуйте 9-е мая заменить на 12-е, на 13-е, во всяком случае, я думаю, у огромного большинства людей здесь фокус не пройдет. Есть конкретная дата, которая еще не перестала быть, я думаю, долго не перестанет, живой и у кого-то, наверное, даже кровоточащей, у кого-то незалеченной, у кого-то все равно остается живым чувством. В отличии от тех довольно бесцветных и бескрылых лозунгов, которые звучали на первомайских праздниках. Я думаю, что, возможно, в Киеве все-таки, вы начали передачу с Киева и давайте на секундочку вернемся, в Киеве, вероятно, особенно в эти дни люди вспомнят первомайскую демонстрацию первого мая 86-го года, так сказать чернобыльскую демонстрацию. Для этого города, я думаю, это тоже будет этой ассоциацией, если не навсегда, то очень надолго.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. Я говорил о Киеве по совершенно понятной причине - я киевлянин. И, наверное, мой дед не мог бы меня носить на плечах, скажем, в Харьков, он меня носил на Крещатик с улицы Жилянской, на которой мы жили. Кстати, по поводу моего, так сказать, мемуара, Борис Николаевич, по поводу вашего замечания. Мой дед был предпринимателем до революции, он, мягко говоря, прохладно относился к тому, что после революции случилось со страной, с ним. И носил он меня на плечах на первое мая не ради своего ликования в этот день, а ради меня-ребенка.
Григорий Померанц:
Я вспомнил, что в лагерные годы у нас было не просто, пожалуй, деидеологизированное отношение к этому, а, так сказать, полемическое отношение. Вспоминали “Историю одного города”, в котором было два праздника - праздник воспоминания о бедствиях прошедших и праздник предвкушения бедствий грядущих. И эти щедринские названия очень хорошо прилипли к этим двум традиционным, так сказать, советским революционным праздникам. Но все это скорее пародия, это не настоящий праздник. Я все-таки убежден, что в настоящем празднике есть какая-то тень прикосновения к священному. И в этом смысле для меня настоящий праздник из тех светских праздников, которые остались, это новый год. Потому что, когда рушится старый год, исчезает и появляется новый год, как бы проступает тень чего-то сквозь время и пространство, проступает в щелочку что-то вечное. Когда ничего вечного в празднике нет, то, по-моему, и подлинного праздника нет. Очень хорошо это вспоминает Петр Григорьевич Григоренко, когда говорит о своих детских годах в деревне. Сперва ходили в церковь, допустим, Пасха, это приблизительно близко к первому мая, а потом начиналось веселье. И хоры в одном, хоры в другом конце деревни или села и гудело село песнями. А сейчас ездил он, еще когда жив был, естественно, в свое родное село и что он видит: никаких хоров, никаких песен. Над каждой хатой, слава Богу, благополучие некоторое есть, антенны телевизора, сидят и смотрят “Голубой огонек”. То есть общий праздник рухнул вместе с общим чувством священного. В начале революции общим чувством священного была память о революции. Она была, по-моему, растоптана в середине 30-х годов. А потом осталась мертвая традиция, она не живая. Так я думаю.
Лев Ройтман:
Спасибо, Григорий Соломонович. И давайте послушаем мнение о первомае еще одного собеседника Вероники Боде:
“Первое мая в свободной России, я считаю, что нужно спокойно к этому празднику относиться и просто не ходить на митинги красно-коричневых, вот и все”.
Кирилл Кобрин:
Я хотел бы несколько смутить довольно благодушное настроение нашей передачи рассуждением кратким о бедствиях грядущих. Дело в том, что сейчас в Европе, в западных странах появляется новая, очень актуальная оппозиционная сила, так называемые новые левые. Это те, которые устраивали погромы в Праге, в Неаполе и совсем недавно в Квебеке. И для них первое мая приобретает теперь совершенно иной характер. Обратите внимание, прошло сообщение, что власти европейских столиц - Берлина, Лондона и Парижа принимают особые меры безопасности в связи с первым мая. Так что история продолжается и традиция, хотя, может быть, она и была мертвой в советское время, она оживает. И слава Богу, потому что без истории мы не можем жить, иначе будет смерть.
Лев Ройтман:
Спасибо, Кирилл. Но вот именно и происходит то, о чем писал Гуссерль. Традиция - это забвение истоков. То есть то, что происходит сейчас в западных столицах, и я подозреваю, это будет интенсифицироваться, усиливаться с годами, этот день просто так, как день борьбы, вот эти группы никому не отдадут, они его гальванизируют как таковой. И эта традиция, связанная с забвением истока, но с сохранением внешней оболочки события, останется.
Борис Любимов:
Вы знаете, я абсолютно согласен с тем, о чем говорили вы сейчас. Мне кажется, что вовсе не должно быть ощущения того, что история развивается по прямой, вот это мы отбросили, забыли и этого уже никогда не будет. Они может вернуться в карикатурном виде, устрашающем. Мне вообще кажется, что 21-й век и даже ближайшие годы не сулят нам успокоения. И вот такое благодушие, которое мы испытываем сейчас на тихих, слава Богу, пока, во всяком случае, московских улицах, оно вовсе не должно нас успокаивать. Будет тревожно, наверное, и у нас, будет тревожно и на Западе. И об этом справедливо напомнил историк. А как мы знаем, историк - пророк, предсказывающий назад, но иногда чувствующий и будущее тоже.
Лев Ройтман:
Спасибо, Борис Николаевич. А пока всех, кто празднует, с праздником!