Интеллектуалы в политике
Александр Генис: Сегодняшний “Американский час” откроет “Нью-йоркский альманах”, в котором мы с Соломоном Волковым обсуждаем новости культурно-политической жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.
Соломон, я бы хотел начать наш сегодняшний разговор с 90-летия Cахарова. Этот юбилей, который так или иначе отметили во всем мире, прошел в несколько смутном настроении - много писали о том, что бы было с Сахаровым сегодня и насколько актуально его наследие.
Соломон Волков: Во-первых, выяснили, проводя мини опросы на улицах, что современная молодежь просто-напросто не знает, кто такой Сахаров.
Александр Генис: И это трагично, потому что Сахаров стоял у развилки, может быть, самой важной в истории России. В связи с этим, я хотел бы обсудить с вами статью, опубликованную недавно в ''Нью-Йорк Таймс''. Написал ее журналист и политолог Марк Мойер, который провел много времени в Ираке и изучал как раз переходный период, который во многом похож на то, что происходило в России во время перестройки. Он пишет о том, что интеллектуал это самый неподходящий лидер в эпоху революции.
Соломон Волков: И да, и нет, потому что и интеллектуалы это особая каста, и политики это особая каста. Люди склонны говорить о политиках чрезвычайно уничижительно, как будто это не профессия. А это такая же, по-моему, реальная профессия, как и поэт, как инженер, как любая творческая профессия - она требует определенных навыков, она требует определённых способностей, определенного психического склада.
Александр Генис: Политиков не любят, но и интеллектуалов (в Америке, во всяком случае) тоже не любят. Я не раз встречался здесь с высказыванием, не знаю, кому оно принадлежит, потому что его приписывают всем, это такой апокриф, который ходит от одного к другому (в последний раз это, якобы, сказал Эйзенхауэр): ''Правительство, набранное наугад из телефонной книги, будет лучше, чем правительство, созданное из профессоров университета''.
Соломон Волков: Я склонен с этим согласиться, потому что интеллектуалы действительно оказывались слабыми и неэффективными политическими лидерами.
Александр Генис: С одной стороны, это так, но можно найти и другие примеры. Например, возьмем Прибалтику. Во время переходного периода, во время всех этих революций характерно, что именно интеллектуалы возглавили правительство и в Эстонии, и в Латвии, и в Литве, и смогли построить общество, которое смогло войти в НАТО, войти в Европейский союз, и пройти через такую трудную историческую фазу.
Соломон Волков: Я напомню об имени, которое сейчас склонны забывать - Леопольд Сенгор, президент Сенегала с 1960 по 1981 год. Он был незаурядным поэтом, писал по-французски и пользовался большим уважением, как поэт. При этом он довольно твердой рукой правил Сенегалом. О нем остались воспоминания, как о лидере авторитарного свойства, но, одновременно, понимающем тот мир, в котором он живет.
Александр Генис: Хорошо, тогда напомню другую фамилию интеллектуала, который, на мой взгляд, является лучшим президентом нашего времени. Вацлав Гавел, который сумел не только вывести Чехословакию в Европу и вернуть ее в западную цивилизацию, но сумел осуществить бархатный развод Чехии и Словакии - без конфликтов, без кровопролития.
Соломон Волков: У Гавела, когда он еще был президентом, находились ожесточенные критики как внутри Чехословакии (или – потом - Чехии), так и вне ее. А уж когда он ушел и на его место пришли прагматические политики, к его наследию сейчас в Чехии относятся все более скептически.
Александр Генис: История расставит все по своим местам и, конечно, это судьба демократических вождей - как только кризис минует, они становятся не нужны. Вспомним, что Черчилля тоже выгнали сразу после победы во Второй мировой войне, так что это нормально. Вопрос другой. Какой же вывод: может ли интеллектуал быть у власти или нет, есть ему там место или нет?
Соломон Волков: Россия, по-моему, страна, которая не склонна видеть интеллектуалов у власти. В свою очередь, российские интеллектуалы отказываются, хотя они любят поговорить о политике и любят давать советы правительству, когда они находятся на зрительных трибунах, никто из них не захотел реально заняться политикой.
Александр Генис: Сахаров готов был этим заниматься, но ему не дали.
Соломон Волков: Сахаров, может быть, был недостаточно харизматической личностью для того, чтобы возглавлять государство в том или ином виде. А посмотрите на Солженицына, который был безусловным харизматиком и которого обвиняли в диктаторских устремлениях, но который каждый раз, когда дело доходило до того, чтобы реально подхватить государственные вожжи, довольно твердо от этого отказывался. И он даже не кокетничал.
Александр Генис: Мы недавно с Татьяной Толстой бедовали на эту тему и пришли к выводу, что если бы наше было идеальное правительство, то президентом России был бы Сахаров, а его премьер министром - Гайдар.
(Музыка)
Сорокин - писатель и диссидент
Александр Генис: Недавно в Нью-Йорке прошел съезд Пен-клуба, такое любопытное собрание, во время которого представители литератур самых разных стран собираются в Нью-Йорке и ведут беседы с журналистами, со зрителями, с другими писателями. Это такой публичный форум авторов. И на этот раз среди них был писатель, лауреат нашей премии “Либерти” Владимир Сорокин. Я хочу напомнить, что Сорокина еще не так давно не пускали в Америку, ему не давали визу, потому что его путали с его персонажами. Но на этот раз он приехал в Америку, я бы сказал, триумфально - вышло две его книги в переводах, и встречали Сорокина с большим интересом, в ''Нью-Йорк Таймс'' было огромное интервью, в котором Сорокин сказал немало интересного.
Соломон Волков: Мне кажется, наиболее примечательным в этом интервью было то, что он принял свою позицию, эта позиция для него новая, а в Америке она, как мне кажется, доминирует, когда рассматривают Сорокина - его здесь считают писателем-диссидентом.
Александр Генис: Сорокина, может, еще никем не считают, но всех русских писателей считают диссидентами - привыкли в каждом русском литераторе видеть Солженицына. И это, в случае с Сорокиным, во многом правильно.
Соломон Волков: Эта репутация его началась с книги '''День опричника'', которая поделила сторонников Сорокина на две части. Есть такие, которые считали эту книгу попыткой Сорокина стать мейнстримным автором, начать соревнование с Пелевиным, а другие (и я в их числе) характеризовали “День опричника” как, быть может, наиболее удачное произведение Сорокина, потому что в нем совместились, как мне представляется, его лучшие качества: потрясающее умение стилизации (он непревзойденный стилизатор, другого такого, по-моему, новая русская литература не знает), очень интересные философские позиции, политическая острота и актуальность темы и сюжета.
Александр Генис: Вот именно об этом Сорокин и сказал своим американским слушателям и журналистам. Он сказал: ''Да, я согласен, я - диссидент''. Потому что книгу “День опричника” он сравнивает с книгой Оруэлла ''1984'', он считает, что это роман-предупреждение. В общем, это сатира, это гротеск, это чёрный юмор, но это открыто диссидентская вещь. И сам Сорокин встал на эти позиции, что отнюдь не характерно для той школы, в которой он вырос.
Соломон Волков: В том-то и дело, потому что его ранняя проза была экспериментальной, что и перенесло ему “широкую известность в узких кругах”, как в таких случаях говорят. И там, где его несли как знамя, как какую-то икону модернистского движения, казалось, что он не может быть и не должен быть актуальным писателем, он не должен обращаться к обществу в целом с какими бы то ни было манифестами. А в этом смысле “День опричника” -кончено же, сатирический манифест.
Александр Генис: Я разговаривал с Сорокиным на эти темы еще в 1990 году. К тому времени борьба с советской властью, диссидентская литература уже по своему стали банальными и несколько пошлыми. И группа московских концептуалистов, к которой он примыкал, рассматривали себя выше политики. Главная их эстетическая позиция была такой: они ссылались на опыт Пикассо, который сидит в Париже, смотрит, как входят немецкие танки, и рисует яблоко. Вот они будут рисовать яблоко, и не будут заниматься политикой. Но интересно, что если советская власть не смогла вывести из себя Сорокина, то постсоветская смогла.
Соломон Волков: Путь писателя-диссидента очень нелегкий, и те люди, которые нападают на Сорокина за то, что он вступил на этот путь, которым кажется, что на этом пути можно срывать легкий успех, тиражи, заработки и так далее, они заблуждаются, потому что это мучительный путь. Скажем, ''Метель'', недавняя книга Сорокина, показывает, как трудно писателю, который решил, что он будет обращаться к более широкой аудитории, как трудно ему найти и тему, и стиль, и манеру, и не потерять своего индивидуального голоса, и в то же время сохранить вот эту актуальность и релевантность текста.
Александр Генис: На мой взгляд, “Метель” как раз и преуспела во всех этих направлениях и эта повесть, по-моему, является шедевром Сорокина и показывает, что он нашел себя на новом поприще. И я думаю, что мы увидим писателя, который будет выполнять ту же роль, которую играл Солженицын лет 20 назад, как бы это ни странно казалось и для Солженицына, и для Сорокина.
(Музыка)
Александр Генис: В Москве открылся памятник Бродскому. Он не успел к круглому юбилею, к 70-летию Бродского, но почти попал ко дню рождения - 24 мая был день рождения Бродского, а через несколько дней открылся памятник. Я видел его только в проекте. Когда год назад я был в Москве, во время юбилейных чтений в честь Бродского, Георгий Франгулян показал нам проект этого памятника. Сейчас он стоит в Москве, и этот памятник, по-моему, чудесно описан Еленой Дьяковой в ''Новой газете''. Я прочту кусочек, чтобы мы с вами имели представление о том, как он выглядит:
''Этот памятник Бродскому — почти плоская тень, почти стаффаж. Или барельеф, лишенный опорной стены. Что-то петушье в запрокинутом, отлично выделанном профиле. Силуэт готов и взлететь, и рухнуть. Любезный, усталый, надменный, при галстуке тонкой чеканки — Бродский поздних фото, стильный портрет нобелиата. Человек иной и новой для Москвы породы, природы.
Все это видно, если смотреть на монумент ''с фасада''.
Правда, мы знаем такого Бродского? Это похоже на описание его поздней внешности.
Соломон Волков: Конечно!
“Но можно смотреть и ''с испода'' статуи-барельефа: он открыт зрителю. Там — вогнутый силуэт, почти анатомическая модель в тенях, зеленых венах и тромбах патины. Он вдавлен изнутри в свой же отточенный профиль: сам себе двойник. ''С фасада'' — блестящий американский интеллектуал. ''С испода'' — русский поэт, петербуржец ХХ века, ссыльный в архангельской деревне. В целом: Бродский.
Александр Генис: В общем, конечно, мне нравится вся идея памятника. Вопрос другой: как бы сам Бродский отнесся к этому?
Соломон Волков: Мне кажется, что этот памятник является одной из попыток Москвы аппроприировать петербургского поэта. И в этом плане, думаю, Бродский скорее бы отнесся к этой идее скептически, потому что для него противопоставление Москвы и Петербурга имело существенное значение, он, конечно же, себя ощущал коренным, настоящим петербуржцем в прошлом, и настоящим нью-йоркцем в настоящем. Но Москва это такой город, который любит, может и делает это - она подгребает все под себя. Вот она подгребла под себя и Бродского.
Александр Генис: Соломон, а вы когда-нибудь разговаривали с Бродским о памятнике? Возникала эта тема в ваших беседах?
Соломон Волков: У него же есть известные строчки:
''Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному отчеству - спиной''.
У него было амбивалентное отношение к памятникам, и в стихах это амбивалентное отношение не раз проскальзывало, потому что у него не раз появлялись сатирические строчки, посвященные тем или иным монументам. Но думаю, что он, как и всякая крупная творческая фигура, задумывался о том, будет ли ему поставлен когда-нибудь где-нибудь памятник. Я помню, у меня был разговор с Баланчиным, который говорил, что его совершенно не интересует, будут ли после его смерти идти его балеты, что балет это очень эфемерное предприятие . Я сказал ему: “Георгий Мелитонович, неужели вам ни в каком качестве не хотелось бы остаться?”. Он задумался и сказал: “Ну, может, небольшая статуя…”.
Александр Генис: Надо сказать, что у Бродского к скульптуре особе отношение. Вспомните его пьесу “Мрамор”, там ведь фигурируют античные бюсты. Как вы помните, он все бюсты сбросил в колодец, но один оставил – Овидия. Личные отношения у него были с Овидием.
Соломон Волков: Он сам говорил о своем творчестве, что ему бы хотелось, чтобы остались какие-нибудь крысиные хвостики, как у Архилоха, и по ним нужно было бы восстанавливать, как при археологических раскопках, облик поэта. Но, как мы с вами знаем, существует бронзовый бюст Бродского, который был сделан еще при жизни, с натуры, и который Бродскому настолько понравился, что он добился того, что его отправили в Петербург. Где-то он стоит до сих пор.
Александр Генис: Не столь даже важно, как бы отнесся Бродский к своему памятнику, но важно, что этот памятник может сыграть в русской культуре роль, подобную той, которую играл памятник Маяковскому в Москве 60-х, где собирались поэты, где читали Евтушенко и Вознесенский свои стихи, где создавалась культура “оттепели”, которая так сильно повлияла на наше поколение. Может быть, бронзовый Бродский окажет такое же влияние на следующее поклонение, как живой Бродский на нас.
(Музыка)
Музыка независимости
Александр Генис: Соломон, кто у нас сегодня?
Соломон Волков: Мы показывали творчество композиторов в связи с нашей темой “Музыка независимости”. Но ведь музыка не звучит сама по себе, ее доносят до слушателя исполнители. И сегодня я хочу сказать об Алексее Любимове, одном из моих самых любимых современных музыкантов - он и пианист, и клавесинист, и дирижер, и органист, и блестящий писатель - когда он говорит и пишет о музыке это всегда очень интересно. Ему 66 лет, он живет в Москве и Франции, преподает в Московской консерватории, где он специализируется на аутентичном исполнительстве - вещь до сих пор в России достаточно редкая. И именно благодаря усилиям, стараниям Любимова аутентичное исполнительство нашло себе место в Московской консерватории. Так вот, Любимов сделал, как никто другой много для пропаганды тех композиторов из бывших советских республик, о которых мы говорим в наших передачах ''Музыка независимости''.
Александр Генис: Соломон, прежде чем вы покажете его творчество, я хотел бы задать вам технический вопрос. Музыка, о которой мы говорим, очень непростая, она сложная уже потому, что это часто минимализм, и часто в этой музыке пауза занимает больше места, чем ноты. Как ее слушать? Как вы, специалист, слушаете музыку, которая так не похожа на Моцарта или Баха?
Соломон Волков: Как раз эта музыка не обладает внешним набором каких-то особенных технических “выкрутасов”. В этом смысле она, скорее, простая. Ее не так просто воспринимать потому, что она требует величайшего напряжения, величайшей сосредоточенности внутренней - вот, в чем дело. Ее нужно слушать очень внимательно, лучше ее слушать в концертном зале, где тебя окружает аудитория, которая так же настроена, как и ты. Это всегда высказывание очень личностное, очень тихое, доверительное, от одного человека, от одной личности к другой. И Любимов обладает этим необыкновенным даром персонального исполнения этой музыки, когда кажется, слушая его, что ты остаешься один на один с творчеством этих композиторов.
Я всегда с особым чувством вспоминаю выступление Любимова в Нью-Йорке, в Концертном зале “Стейнвей”, фирмы, которая выпускает фортепьяно, где он играл целую группу произведений тех авторов, которых мы представляли в нашей серии “Музыка независимости”. Это произвело особое впечатление. Это небольшой зал, собралась очень “единодумающая” аудитория, он играл доверительно-интимно, фортепьяно звучало почти как человеческий голос, и тогда прозвучала песня Тиграна Мансуряна под названием “Ностальгия”, в которой Мансурян, армянский композитор, протягивает какие-то неуловимые нити к армянской культуре прошлого. Причем Мансурян часто говорил, что композиторы, которые на него оказали особе влияние - это Шопен, Дебюсси и Мессиан. Это очень тонкие, изысканные авторы, мастера миниатюры, мастера фортепьянной музыки, и отзвуки этих композиторов, конечно, слышны и в ''Ностальгии'' Тиграна Мансуряна в исполнении Любимова.
(Музыка)
Любимов на вид - до сих пор наивное дитя, хотя, как я сказал, ему 66 лет. Но на самом деле это очень твердый человек, очень энергичный человек, настойчивый, потому что пропаганда тех авторов, о которых я говорил, а он доносит их музыку уже много десятилетий до аудитории, требует колоссальных сил - сопротивляются менеджеры, сопротивляются директора концертных залов, никто не хочет усложнять этих программ. Любимов всегда настаивает на своем, он бескомпромиссен, это настоящий рыцарь современной музыки. И один из его любимых композиторов это Валентин Сильвестров, украинец, о котором мы уже говорили. В том же концерте в Нью-Йорке прозвучала потрясающая пьеса Сильвестрова ''Вестник'', наполненная реминисценциями из подлинных тем Моцарта или тем а-ля Моцарт, это некий постиш и, одновременно, воспоминания о покойной жене Сильвестрова Ларисе Бондаренко, которая сыграла огромную роль в его жизни. Это нечто неописуемое по своей прозрачности, легкости, грусти и, одновременно, какой-то светлой печали.
(Музыка)
