Иван Толстой: В Петербурге закончились довлатовские дни: литературно-научная конференция, названная Вторые Довлатовские чтения (Первые проходили 13 лет назад – в 98-м году), несколько выставок (одна из них в редакции журнала ''Звезда'' – фотопортреты работы Нины Аловерт, изображающие самого писателя и его окружение, другая выставка в Ахматовском музее – ''Нью-Йорк Сергея Довлатова'' с громадными воспроизведениями первых полос газеты ''Новый Американец''). Было документальное кино режиссера Сергея Коковкина, прошло вручение Довлатовской премии (которая с этого года стала всероссийской, а не только петербургской), вероятно, были и другие мероприятия, связанные с именем писателя. Писателя, который (такое впечатление) разом заменил всех классиков русской литературы. Довлатовская популярность исключительна. Причем, любят не только его самого, но и его друзей. Не удивлюсь, если со временем в легенду войдут и друзья друзей. Что говорить. Если ежедневная бесплатная газета ''Metro'' (такая издается во всех городах мира и народнее ее уже ничего не бывает) помещает на первой полосе самым крупным своим шрифтом заголовок: ''Друзья вспоминают Сергея Довлатова''. А фотография президента Медведева стоит ниже и шрифт под ней раз в пять мельче.
И поскольку число довлатовских знакомых заметно превышало число академических специалистов по его творчеству, я решил в качестве заглавия взять название известной мемуарной книги Людмилы Штерн ''Довлатов – добрый мой приятель''. Это точнее, нежели Вторые Довлатовские чтения.
О самих петербургских мероприятиях мне уже пришлось рассказывать по ходу действия (и наши слушатели и читатели могут заглянуть на наш сайт www.svobodanews.ru, а сейчас мы перейдем, как говорят новостники, к подробному изложению.
Мой первый собеседник – профессор Петербургского университета Игорь Сухих. Под его редакций сейчас издается комментированный четырехтомник Довлатова.
Игорь Сухих: Можно сказать, что он не издается, а практически уже издан. Это действительно была моя идея, и я рад, что с помощью издательства ''Азбука'' ее удалось осуществить. Это первый опыт не полного, но насквозь комментированного Сергея Довлатова. Я называю этот опыт, эти книжки - ''собранием сборников''. Это будет четыре больших сборника, куда войдут главные вещи Довлатова, некоторые периферийные вещи Довлатова. Это книги, переиздание со своей концепцией, потому что я попытался для читателя, который только начинает знакомство с Довлатовым, выделить центр и периферию. В первых двух томах — то, что я называю шестикнижием Довлатова. Это ''Зона'', ''Компромисс'' и ''Заповедник''. Первый том называется ''Лишний''.
Во второй том входит уже скорее американская часть довлатовской эпопеи, эпопеи его героя - это ''Наши'', ''Чемодан'' и ''Филиал''. В третий том входят экспериментальные тексты, вроде ''Иной жизни'', ''Ослик должен быть худым'' - сентиментальных вещей, поздние рассказы, которые не стали книгами, потому что единица мышления для Довлатова - это книга.
И вот еще любопытно (хотя это вопрос сложный, но он был согласован с наследниками) - впервые, хотя этого многие хотели, в эту книгу включены два советских текста, которые Довлатов опубликовал в журналах ''Нева'' и ''Юность''.
Иван Толстой: Не те ли это самые тексты, против издания которых выступал Сергей Довлатов?
Игорь Сухих: Не конкретно против этих текстов, но вообще известно, что Сергей Довлатов запретил публиковать тексты, не отредактированные им в американский период. Повторяю, что эти переговоры вело издательство и оно согласовало проблемы с наследниками. Но мне представляется, и вы тоже, Иван Никитич, хорошо это знаете, что такого рода запрещения или ограничения для истории литературы, с одной стороны, привычны, а с другой стороны, регулярно, скажем мягко, корректируются. Я уж не хочу упоминать случай Кафки, но, предположим, случай Бунина. Если бы публиковали только те произведения, которые он считал необходимым включить в собрание своих сочинений, то мы бы, наверное, трети бунинских текстов не знали. Поэтому тут - как в этом анекдоте про ''неуловимого Джо'': если такого рода ограничения в завещании, такое авторское вето существует, то оно, как правило, не нарушается, если интерес к этому автору невелик, а если это не так, если автор становится классиком, будь то Кафка, Гончаров, Бунин, а в нашем случае - Сергей Довлатов, мне представляется, что нужно принять это к сведению. Ведь мы хорошо помним, что и Пушкин считал лучшей своей вещью ''Анджело'', а не то, что мы считаем. Нужно принять это к сведению, но проверить это уже своим собственным чтением, тем более, что скрывать эти вещи было бы странно.
Мой любимый вопрос в последние дни, я задам его и вам, знаю, что ошибетесь, но мне любопытен порядок. Как вы думаете, каким тиражом выходил журнал ''Юность'' в 1976 году, когда там была опубликована повесть Сергея Довлатова ''Интервью'' с тем самым знаменитом портретом, по которому он сам прошелся:
Портрет красив, годится для кино,
Но текст - беспрецедентное...
(Дальше шла рифма к слову ''кино'')
Иван Толстой: Мне кажется, что 100 тысяч экземпляров.
Игорь Сухих: Вот повторяю, мне интересен был порядок ошибки. Тираж этого журнала был 2 миллиона 600 экземпляров! То есть одна довлатовская повесть ''Интервью'' опубликована бОльшим тиражом, чем все последующие довлатовские издания, эмигрантские и российские. Так что уже в рецензиях на первый том, комментированный и подготовленный, мы уже встречались с такого рода пожеланием: хорошо было бы это прочесть. И мне представляется, что из этих двух текстов, коль мы сосредоточились на них, если этот рассказ из ''Невы'' ''Завтра будет новый день'' такая вполне дюжинная производственная вещь, хотя с вполне любопытными деталями, то ''Интервью'', вопреки мнению даже самого автора, это вещь блестящая, по ней вы можете сделать некую радиопьесу, потому что и написана она, скорее, в поэтике радиопьесы. Вначале идет короткое описательное вступление, а потом идет, наверное, лист или больше печатного листа сплошной эффектный такой диалог, который ведут между собой эти два персонажа - кутенок корреспондент и такой передовой рабочий, который играет с ним, как кошка с мышкой. Надеюсь, когда этот рассказ (совсем скоро) смогут прочесть желающие, они увидят, что ни в коей мере репутацию Довлатова писателя это не роняет и, может быть, даже наоборот.
Иван Толстой: А если продолжать нарушать довлатовскую последнюю волю и издать те тексты, которые написал автор ''Филиала'', то есть Радио Свобода, и издать его свободовские миниатюры, которые он все называл беспощадной халтурой, тем не менее, среди которых попадаются и шедевры, то его собрание сочинений явно вырастет, как минимум, в два раза.
Игорь Сухих: Я думаю, что для любителей Довлатова, которых, как вы видите, довольно много, это будет праздник. Мне кажется, издание такого собрания (у меня, кстати, есть его план, ну, не в два раза, но, наверное, томов на семь-восемь), издание такого рода собрания, мне кажется, было бы чрезвычайно любопытно и с точки зрения читательской, и с точки зрения филологической. Хотя это нужно делать корректно, нужно какие-то вещи просто цитировать в комментариях. И, конечно, ни я, ни вы не захотите перепечатать заметки из газеты “За кадры верфям», но прокомментировать их нужно. Но мне представляется, что такое издание было бы очень любопытно, потому что мы с вами как филологи хорошо знаем, что это необходимый элемент канонизации писателя - вот такого рода собрание, комментарий. И для репутации, для памяти Довлатова-писателя, мне представляется, в этом нет ничего странного, ничего роняющего эту самую репутацию. Но возможно ли такое издание - зависит, прежде всего, от наследников. Хотя уже некоторые тесты, о которых вы упоминали, со ''Свободы'', и какие-то тексты из ''Нового Американца'' Екатерина Довлатова перепечатала в книге, которую она сделала несколько лет назад.
И еще любопытно, что проблемы с завещанием тоже достаточно неопределенны. В интервью упомянутой мной Екатерины Сергеевны Довлатовой, дочери Сергея, в последнем предъюбилейном интервью, есть такая любопытная фраза. Когда корреспондентка спрашивает Катю о завещании, она отвечает: ''А откуда вы знаете, что в завещании? Это завещание не видел никто, кроме близких, и нашего американского адвоката''. Так что в данном случае решающее слово принадлежит наследницам. Наследникам, впрочем, тоже, поскольку есть сын. Но мой опыт знакомства, пока очень локального, с архивом Довлатова показывает, что это может быть чрезвычайно интересно.
Хочу сказать, хотя не отвечу на вопрос ''где?'', что я, наконец, прочитал неопубликованный роман Довлатова, он назывался, как и его книга таллинская ''Пять углов''.
Иван Толстой: Или ''Один на ринге''.
Игорь Сухих: Да. Там несколько частей, одна из них — ''Один на ринге''. Это очень любопытный текст и, мне кажется, что фрагментарное знакомство читателей с ним (просто читателей, не филологов) было бы тоже чрезвычайно любопытно.
Иван Толстой: Игорь Николаевич, в ваших ответах несколько раз прозвучало слово ''комментарии''. Вот те четыре тома, о которых вы вначале сказали, собственно, в них самое главное не довлатовские тексты, в данном случае (уж простите нас, Сергей Донатович), но те комментарии.
Игорь Сухих: Я цитировал Антона Павловича Чехова — ''главное не Шекспир, а примечания к нему''. Я думаю, что, конечно, для кого-то – довлатовские тексты, а для нас с вами самое главное не довлатовские тексты только потому, что тексты мы и так знаем наизусть, в этом дело.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, какой вы комментатор? Комментаторы бывают разные. Вот вы какой, к какому числу себя относите или, наоборот, из какого числа себя исключаете?
Игорь Сухих: Это, наверное, скажут возможные читатели этого комментария, сегодня об этом я и делал в значительной степени свой доклад. Во-первых, мне хотелось бы, чтобы это был комментарий, работающий не против автора, а за автора, в соавторстве, такое своеобразное дополнение для тех, кому это интересно.
Во-вторых (и для меня это было неожиданно), комментарий к Довлатову получился достаточно обширным - я уже упоминал, что в этих четырех томах примерно 14 печатных листов комментария, это больше 200 страниц. Это не потому, что я старался нагнать объем, а так реально оказалось, что эта проза многослойна. Если коротко отвечать на вопрос, мне хотелось бы быть таким комментатором-соратником. Там есть такого рода вещи и собственные какие-то блестки мемуаров - вспоминаю, как я купил книжку ''Демарш энтузиастов'', это тоже небезлюбопытно для ее творческой судьбы. В Петербурге, через много лет после того как она вышла там, здесь продавалась уже совершенно по бросовым ценам, потому что книга ''Демарш энтузиастов'' совместно издавалась в издательстве ''Синтаксис'' с большими трудами, с большими проблемами. Вот судьба ее читательская тоже была, судя по всему, очень сложна, вряд ли кто-то подозревал, что эти книжки станут раритетными, что один из этих авторов станет тем, о ком мы говорим сегодня. Поэтому мне хотелось бы быть комментатором-соратником и делать комментарий, который был бы интересен для тех, кому интересен сам автор, который было бы интересно читать. Насколько это получилось - совсем скоро мы сможем в этом убедиться.
Игорь Сухих: Поскольку, как я уже это упомянул, это комментарий первый... Кстати, 15 лет назад в первом издании своей книжки о Довлатове я написал примерно так: будущему комментатору Сергея Довлатова придется кейфовать, потому что множество писательских имен, какие-то анекдоты, какой-то литературный быт, топография Петербурга, Пушкинские горы и все анекдоты, которые оттуда. Поскольку за эти 15 лет, не потому, что я очень хотел это сделать, а за эти 15 лет человека, которому захотелось бы над этим поработать, не нашлось, мне пришлось кейфовать самому. Поэтому в данном случае, если говорить о жанре, это комментарий, скорее, предварительно-синтетического типа. Я понимаю, что сегодня уже об этом начался разговор, возможна какая-то полемика, дополнения и так далее. Но, с другой стороны, мне хотелось бы сделать такой набросок полноценного комментария к этим текстам. То есть как обычно, каждая публикация начинается с точного указания на первоначальный источник, с краткой, иногда даже пространной филологической справки о творческой истории, о том как, когда. Кстати, это многие наши представления меняет и случай как раз, который мы уже обсуждали с ''Филиалом'' тоже очень любопытен. Потому что традиционно считается, что ''Филиал'' - одна из последних вещей, 90-й год стоит дата, но ведь теперь-то мы с вами знаем, что треть ''Филиала'' - это текст, который написан в начале 70-х годов, это первая часть романа ''Пять углов'' ''Один на ринге''. Так что этот комментарий, в котором есть элементы творческой истории, конечно, по возможности и необходимости - реальный комментарий, и только с незначительными выходами к свободному комментированию. Потому что мне кажется, что для Довлатова, с одной стороны, это еще рано, а, с другой стороны, с самим автором ''Записных книжек'' состязаться в такого рода автокомментировании тоже сложно. Поэтому это предварительный набросок такого синтетического комментария, где есть реальный комментарий, есть творческая история, есть цитатный фон, есть все, что удалось обнаружить и найти.
Иван Толстой: Я думаю, что нашим слушателям было бы любопытно услышать от вас один или два примера комментирования: что нужно прокомментировать, на чем вы спотыкались, где испытывали какие-то сложности?
Игорь Сухих: Много разных здесь возникает сюжетов и вопросов. Спотыкался я, прежде всего, вот на чем. Я уже упоминал, это многие помнят, этот афоризм Довлатова - ''фактические ошибки - часть моей поэтики''. Спотыкался на том, что очень часто (и чем раньше, тем это очевиднее), что, скажем, описывая в ''Иной жизни'' топографию Стокгольма, Довлатов упоминает, по всей вероятности, многое из того, что, естественно, он не знал или придумывал наряду с реальными топонимами. Или, описывая историю архива Бунина, он явно ее трансформирует иронически, потому что реальную историю он, с одной стороны, не знал, с другой стороны, она была не очень интересна. Или вот я уже упомянул, что, оказывается, в ''Компромиссе'' герои едут на эстонскую станцию, на которой никогда не было железной дороги. То есть такого рода какие-то несоответствия, фактические ошибки, хотя часто они не ошибки, а часть структуры.
Или еще очень любопытно - срез вот этот джазовый, множество упоминаний джазовых композиций, джазовых музыкантов. Кстати, у Довлатова есть в ''Новом Американце'' незаконченные очерки о джазе очень любопытные. Но он их оборвал, потому что ушел навсегда из этой, созданной им, газеты.
Так что такого рода лакун, белых пятен, пробелов в комментариях тоже достаточно много, и мне приходится писать: ''источник или цитата не установлена'', или ''в топографии Таллина этого топонима, этого здания или этого упоминания не обнаружено''. Но самым интересным для меня был, скорее, такой интересный цитатный фон, часто неожиданный, не только первый ряд, но какие-то неизвестные песни. Скажем, я вдруг нашел ''Какой-то шатер Казахстана'' - песню узницы Акмолинского лагеря, которая каким-то образом попадает в его рассказ, такая полуфольклорная песня. Или, скажем, все хорошо знают Геннадия Шпаликова ''Утонул я в Западной Двине'', у Довлатова - в ''Северной Двине''. Иногда это выдают за блатную, шансонную песню, а на самом деле это Геннадий Шпаликов, и, скорее всего, Довлатов это знал.
Но из нескольких изюминок, которые наиболее любопытны, вот еще про что я мог бы вспомнить и рассказать. Как раз в одной из повестей Довлатова, по-моему ''Заповедник'', когда герой подходит к автомату, бросает туда пятикопеечную монетку (и это уже приходится комментировать, что автомат работал от монетки пять копеек), оттуда ''раздаются истошные вопли Анатолия Королева'' и дальше идет текст, три-четыре строки: ''Мне город протянул ладони площадей, но как найду я лучшие слова.... ''. Так вот, как вы думаете, что истошно вопит этот некогда известный эстрадный певец Анатолий Королев? Анатолий Королев вопит слова песни халтурной, которую написал Сергей Довлатов. Выяснилось, что он не только для себя писал стихи, но вот была такая одна в жизни его удача - он написал для композитора Якова Дубравина слова песни ''Свидание с Ленинградом'', ее пели не только такие люди как Анатолий Королев, но люди рангом повыше, вроде Муслима Магомаева. И вот выясняется, что за эту вполне халтурную работу в советское время он получил гораздо больше, чем за все опубликованные здесь и в других журналах рецензии крошечные, включая и публикацию в ''Юности''.
Иван Толстой: Было ли его имя указано на этой песне?
Игорь Сухих: Нет. Желающие могут найти и даже послушать в интернете. Мне кажется, вполне такая дюжинная барабанная музыка, не только слова. Подписаны слова этой песни ''Владимир Сергеев''. Сергеев - понятно, а Владимир - потому что принимал некоторую роль в создании этого текста, как я нашел в мемуарах, его приятель, может просто сидел при нем, как мы с вами, а Сергей писал.
Иван Толстой: Грубин?
Игорь Сухих: Совершенно верно. Все-таки более или менее люди одного круга. Поэтому Валерий Сергеев, потому что был Валерий Грубин.
Иван Толстой: Скажите, каких-то подступов к комментированию огромного корпуса ''Нового Американца'' у вас нет?
Игорь Сухих: Это, конечно, самая сложная проблема. В этом интервью, которое я упоминал чуть раньше, Катя любопытно говорит, что еще один пункт завещания был такой: никогда не выносить из квартиры ''Новый Американец''. Опустевшую квартиру Сергея Довлатова в Нью-Йорке подшивка ''Нового Американца'' не должна покидать. Этого здесь почти нет, это самая сложная вещь, как и другие американские издания, скажем, ''Панорама'', в котором печатался первый вариант ''Филиала''.
Ведь что еще важно, шаг в сторону, опять, наверное, вы со мной согласитесь, что автор, о котором мы беседуем, это третий по значимости источник цитат вообще, который просто ушел в фольклор. Ведь долгое время понимающие обменивались между собой цитатами из Ильфа и Петрова, потом на какое-то время таким цитатным автором стал Михаил Афанасьевич Булгаков, а сейчас, если мы откроем самые неожиданные вещи, какой-нибудь сайт в интернете, - ''Широко жил партизан Боснюк''. Понимающий сразу улыбнется. И таких рода случаев десятки. Так что это самое сложное.
И на ваш вопрос проще всего ответить довлатовским же анекдотом, помните, про молнию в Таллине? Он входит в магазин, спрашивает, есть ли молнии, ему отвечают, что нет, а когда он спрашивает, где ближайший магазин, где можно купить молнии, ему отвечают: ''В Хельсинки''. Вот примерно там же можно найти не полный, но ближайший комплект ''Нового Американца''. Большую часть его я смотрел в Хельсинки, в замечательной славистской библиотеке, которую знаете и вы, но там он не полон. Это чрезвычайно интересно, это тоже нуждается в комментировании.
Но для того, чтобы эти часто разнообразные, интересные, халтурные, всякие разные тексты выявить, собрать, перепечатать, для этого нужна предварительная воля и предварительное разрешение, потому что это тоже тексты, хотя и американские, но входят в тот круг, который, как вы уже упоминали, автор ''Филиала'' воспроизводить не хотел.
Иван Толстой: Довлатов – добрый мой приятель. В Петербурге закончились довлатовские дни: литературно-научная конференция, несколько выставок, показ документальное фильма, вручение Довлатовской премии. О Довлатове говорили писатели, из которых большая часть оказалась его приятелями, исследователи (они же - бывшие собутыльники) и персонажи его книг. Словом, Довлатов по-прежнему с нами. Тем более, что на выставке в Ахматовском музее, при воспроизведении первой полосы газеты ''Новый Американец'' уж не знаю каким образом вкралась опечатка: газета, вышедшая в 1980-м году, была помечена 2006 годом. Загробный привет.
Искусствовед и корреспондент Сергея Довлатова Эра Коробова выступала с докладом ''Грани портрета''. В данном случае – автопортрета, таллинского и нью-йоркского. Что такое Довлатов-художник?
Эра Коробова: Это, прежде всего, его ощущение формы, это выдает художника. Как он относится не к мотиву изображения, а к трансформации этого мотива в произведение искусства. Но о том, что он делает произведение искусства, он никогда не думал. Он получал просто большое удовольствие от движения карандаша. Так же как к слову - как известно, была игра, чтобы не было на одну букву, - так и здесь. Какие-то вещи у него стабильны, он не хочет их менять, потому что как Китайская стена, а другие - он очень острый.
К сожалению, я мало знала. Я не была в Таллине, а мне сказали, что там была какая-то выставка и были даже рисунки Довлатова. Потому что здесь точно он никому ничего такого не посылал, а там, может быть, что-то делал. Я выбрала эти вещи и мне кажется, что они очень интересны в том плане, о котором я и говорила. Во-первых, он ничего не придумывает, а, во-вторых, он вполне в традиции такой настоящей метафоры, если можно так сказать, согласны вы со мной?
Иван Толстой: Да, и очень видно, что каждый рисунок тщательно обдуман, как каждый довлатовский рассказ.
Эра Коробова: Ничего случайного нет, у него никогда нет ничего случайного. Мне кажется, даже в его жизненных поступках у него тоже нет ничего случайного. Все — иллюзия. Он здорово работал над тем, чтобы обмануть даже самого себя, может быть.
Иван Толстой: И в рисунке видна, как и в любом из его рассказов, тщательно подготовленная легкость и непринужденность.
Эра Коробова: Вот это я не знаю. То, чего не знаю, об этом я предпочитаю не говорить. Я думаю, что все-таки он просто видит лист бумаги, и это уже волнует, потому что надо посадить на него изображение так, чтобы оно, прежде всего, композиционно было точно, как гвоздь, на том самом месте. Во-вторых, он думает о штрихе, об эстетике штриха, и вот такая штука многого стоит. Поэтому, когда он говорит Матисс, он, который терпеть не мог музеев, как известно.... Меня, конечно, очень тронуло то, что Петр Вайль, помните, говорит, такой тонкий, такой все понимающий, а за 12 лет ни разу не был ни в Метрополитен, нигде абсолютно он не был, а, между тем, Довлатов говорит, что он боится скопления народа - он считает глупым помещать более одного Рембранта в помещение. Это уже очень серьезное отношение к искусству.
Также он делает свои выборы, он говорит Ксане Мечик, что лучшая книга об искусстве - это письма Ван Гога. Значит, он, прежде всего, в искусстве ценит внутренний текст. Все непросто. А когда там говорит, что Ботичелли миловиден и доброжелателен, чего никогда не скажешь о неврастеничных идеалах Ботичелли, то это значит, что он просто равнодушен к этому. Во всем можно видеть вот такой рисунок и речь об искусстве они человека не прячут.
Иван Толстой: Вы не могли бы для наших слушателей прокомментировать таллинский и нью-йоркский автопортреты на фоне городов.
Эра Коробова: Из письма ко мне появился ''вертикальный город'', который стал формулой - ему хотелось это писать. И вот этот ''вертикальный город'', который он очень полюбил, он мне так его показывал дивно, хотя я там знаю каждый закоулочек в Таллине, но было интересно. Так вот, на этом рисунке три таких сюжета - это старый Таллин с его шпилями, шпицами, черепицам, изяществом, гармонией какой-то и, вдруг - торчащий жуткий длинный прямоугольник - отель ''Выру'', на который облокачивается Довлатов, демонстрируя себя таким, каким его воспринимают.
Что тут важно? Мне представляется, это важно. Что он делает не себя, какой он есть, а он сделает себя таким, каким его представляют. И эту модель он не хочет разрушать. Это грустная такая забавность - стоящий в свитере, с длиннющими ногами, с огромными ступнями (47, кажется, у него был размер, он об этом пишет) и сквозь брюки подчеркнута худоба этих ног. То есть, он как бы самоуничижается несколько - короткое тело и короткие руки. Да, этот рисунок вдруг превратился в судьбу, потому что в Нью-Йорке он оставляет это, но уже это безобразие превращается в эстетику другую. И на этом фоне эти дивные линии старого Таллина — вдруг, кривые, образующие самого Довлатова, как бы сдающего свои позиции мужские. Но сам по себе рисунок просто замечательный. Матиса он хорошо знает, потому что он делает так, и в это он играет. Потому что это замечательная эстетика. И как он машинку вписал сюда. Вот как бы соединение прямых и кривых, противоположных друг другу, а выстроил такую замечательную уравновешенность. И эта птичка, которая заняла интервал, без нее было бы скучно и туповато. Мы можем с вами по-разному видеть, но часть души это, наверное, точно.
Иван Толстой: Литературовед Виктор Кулле – о восприятии Довлатова новым поколением.
Виктор Кулле: Уже выросло целое поколение людей, для которых Довлатов - некая реальная классика, как Пушкин, Тургенев, Чехов. Вспомним, что первая книжка Довлатова ''Заповедник'' вышла в 1990 году, и из этой книжки большинство русских читателей узнало о его смерти, потому что туда в последний момент вставили микронекролог. То есть, уже 21 год прошел, люди родились с этим. Для нас когда-то Довлатов - это был такой краденый воздух. Сейчас история литературы постепенно устаканивается и объединяются все потоки - печатается все, что было подпольного здесь, естественно, напечатано практически все достойное, что есть в эмиграции. И каким-то чудесным образом оказалось, что Довлатов неимоверно популярен. У нас в стране был период, когда Довлатов печатался рекордными тиражами, хотя это были и пиратские тиражи, насколько я знаю, до сих пор судебные процессы идут, Лену обокрали практически на этом деле, но он был популярнее всех Марининых вместе взятых. И это, конечно, не может не радовать, потому что Довлатов - блистательный и замечательный писатель.
Но меня заинтересовал феномен - как его читают молодые сейчас. И я услышал фразу, которую сказала дочка моей подруги. Ей 15 или 14 лет было, ей жаловалась на разбитую любовь какая-то подружка, девченочьи дела, мальчик не так посмотрел, другую на танцы пригласил, она говорит: ''Да не парься! Вот почитай Довлатова, все будет хорошо''.
И я был потрясен этим, потому что, с одной стороны, замечательно, что они читают Довлатова, а не кого-то другого, с другой стороны, вот это ''не парься'' для меня было странным. Известно, что из любого текста люди извлекают что-то свое. Был период, когда, читая ''Мастера и Маргариту'', кто-то читал только похождения Коровьева и Бегемота, а кто-то, напротив, чистую любовную лирику «Мастера». Но вот это восприятие Довлатова как некоего легкого чтива, беспроблемного, мне кажется серьезной, реальной проблемой.
Довлатов, действительно, абсолютно не морализаторский. Волга впадет в Каспийское море, а Довлатов не читает моралей никому. Довлатов как бы не пытается, на первый взгляд... Вот всегда была некая функция искусства - чуточку приподнять человека над чем-то. Подразумевается, что тот посмотрел картинку, прочитал стишок, послушал музыку и стал чуточку лучше. Довлатов даже с некоторой декларативностью пытается этого избежать, но на самом деле, конечно, нет. То есть, когда Довлатов пишет о том, что нет ангелов и нет демонов, нет грешных и нет праведных, когда он отказывается облачаться в мантию судьи, он тоже все равно делает некий этический поступок, но при этом этот поступок абсолютно завуалирован, и, поскольку все обернуто в некую оболочку отсутствия вообще каких бы то ни было моральных претензий - все могут быть уродами, а вдруг обстоятельства сложатся так-то... То есть, некая степень этической необязательности, которая может быть вычитана из Довлатова, она обманчива.
И вот мне показалось, что есть подобная опасность такого восприятия его, как некоей апологии собственной определенной этической инфантильности.
Но одна вещь, которая мне кажется чрезвычайно важной (надеюсь, этим когда-нибудь займутся лингвисты), это чисто на уровне эмпирическом, может быть, мне так кажется, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что за последние два десятилетия, которые прошли с момента смерти Сергея Донатовича, мы все немножечко говорим его речью. Не вся страна, а определённый пласт читающих людей, культурных людей, мы каким-то образом строим фразу саму, обязательно пытаясь как-то сумничать, спарадоксалить, что-то подобное, и сама даже каденция какая-то фонетическая немножечко строится под Довлатова, под каким-то таким камертоном. Может быть, я идеализирую. Но абсолютно точно я вижу это, когда в приличном журнале (понятно, интернет - это большая помойка, там есть все, что угодно, в том числе и злобные тролли), но если приличные люди друг с другом общаются, они пытаются каким-то образом бессознательно обезьянничать. То есть, определенная лексическая мода есть. И это для меня является огромным утешением, потому что, если эти молодые, пусть даже изначально уцепившись за Довлатова на уровне абсолютной степени собственной необязательности, но ''коготок увяз - всей птичке пропасть'', то есть, рано или поздно они будут его перечитывать и все-таки дочитаются до реальности.
Иван Толстой: В рамках довлатовских дней в пушкинском музее на Мойке 12 был а авторской версии показан документальный фильм режиссера Сергея Коковкина.
Сергей Коковкин: Фильм называется ''Демарш энтузиаста'', он был снят в течение двух даже может быть трех лет, в смысле летних периодов моего пребывания в США, я объехал шесть штатов и снял всех друзей Довлатова - и сотрудников, которые вместе с ним работали, и Лена Довлатова приняла участие в съемках. Дело в том, что даже ушли уже некоторые участники - Вагрич Бахчанян и Леша Лосев.
Картина была готова, она была принята каналом ''Культура'' на демонстрацию, мне помогли в смысле монтажа, я работал и сдал ее в начале лета, уехав ставить спектакль в США. И пока меня не было, картина была подвергнута очень серьезным изменениям, сокращениям и, даже, изменили название. Картина получила название ''Ушел, чтобы остаться''. У него есть такая фраза в одном из рассказов - ''И я ушел. Вернее, остался''. Но смысл немножко другой. Несмотря на мое удивление я написал письмо продюсеру, что все авторские права была уничтожены и я получил картину, которую я не знаю, не видел и не подписывал. Я просил приостановить ее демонстрацию по телевидению - она должна была идти именно 3 сентября, в день рождения Довлатова. Но она была показана раньше - несколько дней назад ее показали по телевидению. И вот остается мой вопрос: как это могло произойти? Я свой авторский вариант все -таки, слава богу, смог спасти, показал его в Нью-Йорке, показал всем участникам фильма, которые снимались, и Лене Довлатовой, и показал его сейчас в Таллине, и сегодня показываю в Петербурге.
Иван Толстой: Документальных фильмов о Довлатове уже несколько, в одной горсти не удержать, снимали и эстонские кинематографисты, и московские, и кто-то из петербуржцев это делал, и в Нью-Йорке, конечно же, им очень интересовались. Да, в общем, повсюду. Довлатов - общенародная фигура и интересна она всем. Как же решен ваш фильм, какие основные принципы вашего подхода? Может быть, даже до этого вопроса нулевой вопрос: вы с Довлатовым были знакомы?
Сергей Коковкин: Да, я был знаком с Довлатовым. Сегодня шел сюда, в редакцию ''Звезды'', вспомнил дом, где мы встречались, вот здесь, недалеко от Пантелеймоновской церкви. И я был знаком потому, что я учился с Борей Довлатовым вот здесь же, на Моховой, в Театральном институте. Ездили вместе на целину. Мы были достаточно хорошо знакомы, Сережа прибегал к нам, потому что он был более молод по отношению к нам, студентам - он заканчивал школу.
Я Сережу знаю давно. Мы встречались и потом и в Таллине, и он писал рецензии на мои спектакли, так что у нас были еще сближения дальнейшие, и в день смерти Довлатова я был в Нью-Йорке, так что это все совпало. Так что 24 августа прошлого года, в день, когда было 20 лет со дня смерти Довлатова, мы с оператором и с Еленой Довлатовой приехали на кладбище, не было ни одного человека, я снимал ее монолог именно в полном вакууме. Мне хотелось восстановить память о Довлатове, особенно его американский период, который ушел из под внимания российских исследователей. И я счастлив, что мне удалось воссоединить какие-то связи и доверительный тон найти в разговоре с теми людьми, которые были дружны и близки с Довлатовым. И я услышал исповедальные истории. Я был поражен этому. Нина Аловерт говорила потрясающе, вспоминая какие-то сны.
У меня тоже был сон, сон во время съемок. Едет черный огромный лимузин официозный, с затемненными окнами, останавливается около меня (наверное, это Нью-Йорк), опускается затемненное стекло и я вижу, что там лежит Сережа. Он говорит: ''Ложись''. Я говорю: ''Ты же там''. Он говорит: ''Я подвинусь''. И я просыпаюсь. Что-то очень для меня дорогое было в этом воспоминании о Довлатове, в этой попытке восстановить его облик и, наверное, поэтому была сделана эта картина.
Иван Толстой: Теперь я перехожу к вопросу о том, каковы ваши подходы. Есть линейный, круговой какой-то путь, змея, кусающая себя за хвост, есть какая-то сложная розочка... Как вы подаете своего героя?
Сергей Коковкин: Вы понимаете, история достаточно линейна, как это ни странно. Предыдущую картину я сделал в прошлом году о Бродском, там был фантастический совершенно мне подсказ самой жизнью. Я приехал к Косте Кузьминскому и было наводнение, которое потоком воды вынесло в реку, а потом в океан его архивы, в том числе архивы и рукописи Довлатова. И Кузминский в этом фильме говорит: ''Все утопло! Все утопло!''. Но там был пейзаж с наводнением и, действительно, вот этот вынесенный архив явился каким-то основным течением картины.
Здесь этого не было. Я нашел образ неожиданный - образ стула. Стул, как необходимый предмет для писателя, просто производственная необходимость - сидит человек на стуле и пишет. И этот стул в какие-то моменты переживает судьбу Довлатова - его выбрасывают из университета, он сваливается, подкошенный алкоголем, стул сваливается с этой лестницы в финале фильма. Лестницу я снимал в редакции журнала ''Звезда'' в особняке Оболенских. И бесконечное движение стула, к падению.
И возникла мысль совершенно неожиданная. Я в прошлом году был на кинофестивале в Нью-Йорке, где показывали фильм о Бродском. Там был объявлен одним литературным журналом конкурс на лучший рассказ, а главный приз был - стул Довлатова. И когда я уловил этот мотив, который родился как стул Довлатова, а я нашел стул Довлатова в редакции ''Нового Американца'', и этот кадр есть, то судьба стула и судьба писателя как-то у меня соединились, и эта метафора мне очень помогла.
Иван Толстой: А какой стул Довлатова вручали победителю?
Сергей Коковкин: Я не знаю, было ли это вручение, может быть, это был рекламный ход, но для меня он был толчком.
Иван Толстой: А где же вы нашли редакционный стул?
Сергей Коковкин: Вы знаете, теперь туда не пускают. Слава богу, я смог прорваться - мои друзья там имели студию, и какая-то мебель из редакции ''Нового Американца'' осталась и этот стул там - единственный, оставшийся от того времени.
Иван Толстой: Невероятно! Через много лет! В Америке же все быстро заменяют на новое.
Сергей Коковкин: Но это стул, если вы посмотрите фильм, вы увидите.
Иван Толстой: Это где, на Юнион Сквер?
Сергей Коковкин: На Юнион Сквер, 1.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем наш рассказ о довлатовских днях в Петербурге. В передаче принимали участие Эра Коробова, Сергей Коковкин, Виктор Кулле и Игорь Сухих. В качестве музыкального сопровождения мы выбрали песню в исполнении Анатолия Королева, слова для которой написал, а затем и высмеял сам Сергей Довлатов.
