Стихия протеста не может не увлекать. Она срывает изоляцию и оголяет провода эмоции. Революции нельзя не сочувствовать, кто бы ни лез на баррикады, потому что революция объединяет, упрощая. Под зонтиком гнева легко собрать всех, кто ненавидит. Революция скорее против, чем за. Этим она отличается от политики, которая обезоруживает революцию, направляя прибой в специально прорытые каналы.
Скажем, гений англо-саксонской цивилизации не в том, что она завоевала полмира - с этим справились и монголы. Куда важнее, что Британия смогла обойтись без революции, а когда она все-таки произошла, то это случилось в Америке – в первый и в последний раз. Усвоив урок, власть научилась главному: делиться и меняться. Избежав соблазна монополии, она, оберегая себя от разрушения, регулярно перекладывает вину с одних плеч на другие. Ведь оставшись без конкурентов, власть отвечает за все промашки мироздания в одиночку. Без соперника власти не на кого опереться, и тверже стоит все, что делится на два. Равновесие намертво сцепившихся партий - залог динамической стабильности, которая третий век бережет Америку от революции.
Возможно, поэтому год революций застал меня врасплох, и это не удивительно. Поразительно, что о нем не догадывались и те, кому положено. И это вновь убеждает меня в том, что им положено куда больше, чем они заслуживают. Главный секрет секретных служб заключается в их профессиональной непригодности. Ее оправдывает только свобода, то есть непредсказуемость.
Следя за каждой революцией, я прихожу в философский ступор, потому что история с открытым концом - не история вовсе. Без конца она лишена структуры, а значит и смысла. Ее нельзя нанести на ментальную карту, как реку без устья.
В час перемен непредсказуемость концентрируется до ощутимого, как электричество в грозу, предела, и я сторожу у экрана то грозное и упоительное мгновение, когда случайное окажется неизбежным – и незабываемым. История - как стоячая вода в морозный день, которая ждет камня, чтобы враз замерзнуть. Только тут наоборот: закипеть.
Я видел, как история стоит на ребре в эйфорическом 1989. Бухарест. Созванный партией официальный митинг. Привычная ко всему толпа на площади. И вдруг людская масса внезапно и необъяснимо подалась к правительственному балкону. И, не устояв перед импульсом материализованной ненависти, Чаушеску попятился на полшага, ставшего роковым. Все остальное – крах режима, расстрел зловещей четы, новая Румыния – началось с нескольких сантиметров отступления. Тогда на наших глазах произошло чудо: нисхождение Клио на землю.
Собственно, история – и есть череда таких чудес. Как всё сверхъестественное, их нельзя предсказать, разве что объяснить, но только задним числом. И в этом – надежда и ужас свободы.
Никакие мудрецы, включая сионских, не знают, что будет завтра. Эта нехитрая мысль верна всегда, но в дни революций она обретает ту пьянящую наглядность, что разваливает трезвые устои жизни.
Скажем, гений англо-саксонской цивилизации не в том, что она завоевала полмира - с этим справились и монголы. Куда важнее, что Британия смогла обойтись без революции, а когда она все-таки произошла, то это случилось в Америке – в первый и в последний раз. Усвоив урок, власть научилась главному: делиться и меняться. Избежав соблазна монополии, она, оберегая себя от разрушения, регулярно перекладывает вину с одних плеч на другие. Ведь оставшись без конкурентов, власть отвечает за все промашки мироздания в одиночку. Без соперника власти не на кого опереться, и тверже стоит все, что делится на два. Равновесие намертво сцепившихся партий - залог динамической стабильности, которая третий век бережет Америку от революции.
Возможно, поэтому год революций застал меня врасплох, и это не удивительно. Поразительно, что о нем не догадывались и те, кому положено. И это вновь убеждает меня в том, что им положено куда больше, чем они заслуживают. Главный секрет секретных служб заключается в их профессиональной непригодности. Ее оправдывает только свобода, то есть непредсказуемость.
Следя за каждой революцией, я прихожу в философский ступор, потому что история с открытым концом - не история вовсе. Без конца она лишена структуры, а значит и смысла. Ее нельзя нанести на ментальную карту, как реку без устья.
В час перемен непредсказуемость концентрируется до ощутимого, как электричество в грозу, предела, и я сторожу у экрана то грозное и упоительное мгновение, когда случайное окажется неизбежным – и незабываемым. История - как стоячая вода в морозный день, которая ждет камня, чтобы враз замерзнуть. Только тут наоборот: закипеть.
Я видел, как история стоит на ребре в эйфорическом 1989. Бухарест. Созванный партией официальный митинг. Привычная ко всему толпа на площади. И вдруг людская масса внезапно и необъяснимо подалась к правительственному балкону. И, не устояв перед импульсом материализованной ненависти, Чаушеску попятился на полшага, ставшего роковым. Все остальное – крах режима, расстрел зловещей четы, новая Румыния – началось с нескольких сантиметров отступления. Тогда на наших глазах произошло чудо: нисхождение Клио на землю.
Собственно, история – и есть череда таких чудес. Как всё сверхъестественное, их нельзя предсказать, разве что объяснить, но только задним числом. И в этом – надежда и ужас свободы.
Никакие мудрецы, включая сионских, не знают, что будет завтра. Эта нехитрая мысль верна всегда, но в дни революций она обретает ту пьянящую наглядность, что разваливает трезвые устои жизни.
