Владимир Тольц: Я хочу познакомить вас с впечатлившим меня фильмом, который пока еще мало кто видел. Это работа уже участвовавшего в нашей программе режиссера-документалиста из Минска Александра Ступникова. Фильм о народных мстителях. Три разных истории, которые Ступников условно обозначает так: "Всенародная месть", "Народная месть" и "Ненародная месть". Звоню ему в Минск.

- Почему вы решили посвятить свой кинотриптих, - в фильме три самостоятельных сюжета и три героя, - столь архаичному институту, как месть, восходящему еще к родоплеменному строю?

Александр Ступников: Это верно. Институт, можно сказать, архистарый, архидревний. Я постарался найти таких людей и эпизоды, связанные с их жизнью, с поворотами их жизни, когда месть вышла за рамки, скажем, каких-то сугубо личных проблем, которые случаются или происходят с людьми и, наверное, почти каждый человек соприкасается с каким-то унижением, с какой-то обидой, независимо от периода, будь то мирное время или военное, он хочет отомстить как-то или укусить. Я хотел над этим как-то подняться и показать несколько судеб, когда человек поднимается над личной местью, скажем так, выше.

Владимир Тольц: Как вам пришло в голову объединение в одно целое столь разных сюжетов, первому из которых мы посвятим сегодняшнюю передачу?

Александр Ступников: Пришло в голову, собственно говоря, началось все с первого сюжета. Я встретил, на мой взгляд, интересного, необычного человека Валерия Мороха, случайно встретил, как все в жизни нередко или в основном даже происходит, который рассказал мне о своей судьбе. Это профессор медицины, солидный человек, работавший долгое время в Минске, сейчас он в Москве. Он рассказал, что с ним произошло, когда он был мальчишкой, как он стал, в сущности, почти убийцей, потому что он стрелял в человека и думал, что он его убил. И когда он мне все это рассказал через призму детского восприятия и сделал акцент на то, что этот человек, в которого он стрелял, был полицай, возникла у меня, во всяком случае, в подсознании, да и он рассказывал об этом, тема о коллаборации в Белоруссии. Собственно говоря, из этого и возникло.


Владимир Тольц: Александр Ступников. Давайте послушаем фрагменты фонограммы его нового фильма.

Фонограмма фильма.
Александр Ступников: Множество людей проживает свою жизнь в суете выживания и нереализованных амбиций, сталкиваясь иногда с опасностью смерти или часто с унижениями, так и живут дальше. Они говорят, что маленький человек бессилен в этом мире, что ничего поделать нельзя и надо жить. Иногда они мстят, как правило, такому же тому, тому, кто рядом - за измену в личной жизни, за то, что кто-то талантливее или удачливее, за то, что богаче или светлее живет, не выслуживается, не прислуживает. Но некоторые так жить не хотят и не могут, и не прощают, и мстят по-своему. Спустя много лет именно обстоятельства этой мести остаются для них фундаментом всей их прожитой жизни, ее основой и человеческой гордостью.

Этот человек профессор медицинских наук и член-корреспондент академии прожил долгую и непростую жизнь, но один ее эпизод, когда ему было всего 10 лет, был и остался в этой жизни едва ли не самым главным. В 10 лет он стал мстителем и убийцей.

Валерий Морох: Если бы я этого не сделал, я бы жалел. Как мне кажется, сегодня я бы себя презирал и жалел бы, что я трус, я дал возможность тому, кто совершил злодеяние, спокойно жить и наслаждаться жизнью.

Александр Ступников: В июне 1941 года, когда немцы без боев вошли в столицу Белоруссии Минск, он был ребенком, но запомнил и голод, и ставшими привычными смерть и унижение. Особенно от бывших своих – от полицаев.

Валерий Морох: Вообще в Белоруссии было довольно-таки много полицаев. Полицаев боялись больше, чем немцев, потому что немцы были опасны тогда, когда они приходили проверять вечером, были так называемые облавы. На наших домах были вывешены таблички с фамилиями тех, кто там живет. И немцы проверяли, если кто-то остался посторонний на ночь, то все подлежали расстрелу. Такие случаи бывали. И немцы особенно не вмешивались в то, что делало гражданское население.

А полицейские – это были очень страшные люди, потому что. во-первых, они были свои, они многих знали. (Хотя среди полицейских было очень много и не белорусов, других национальностей.) Они были очень жестоки, они придирались ко всему. Они обыскивали, они могли человека обвинить в том, что он еврей только потому, что у него вьются волосы. Так было с братом моей жены, который имел темный цвет волос, и волосы у него вились. Еле-еле его спасли от расстрела, потому что полицейский его арестовал, и всей улицей доказывали, показывали документы, что он не принадлежит к еврейской нации. То есть это все делали полицейские.

Я думаю, что они все работали от души. Я думаю, что это были люди, которых власть, та власть делала сверхчеловеком по сравнению с теми, кто в то время жил. Это были люди, которые наслаждались своей свободой, независимостью. Я не знаю, о чем они думали. Но то, что они нас не считали за людей – это точно. Я не помню ни одного нормального с их стороны отношения к женщине, к ребенку. Когда проходил мимо, он мог ударить ногой ни за что, ни про что. Если, например, стояли в очереди за эрзац-хлебом, потому что давали нам эрзац-хлеб, полицейские, которые следили за порядком, если им казалось, что-то не так, они могли дубинкой ударить любого человека.

Александр Ступников: Власть развращает.

Валерий Морох: Да, власть - это страшная вещь. И человек с дубинкой – это очень страшный человек. Мы, например, полицейских боялись больше немцев.

…Когда мы переходили с мамой улицу, то полицейскому показалось, что мы нарушили правила движения, и он стал дубинкой маму избивать. Он ее бил с таким ожесточением! Она упала на мостовую, и у нее на белой кофточке показалась кровь. Я в ужасе бросился к маме, она поднялась и вцепилась в лицо полицейского ногтями. И она с такой силой в него вцепилась, что когда она оторвала руки от его лица, у него лицо превратилось в кровавое месиво за одну секунду. Я никогда в жизни не ожидал от этой хрупкой женщины и вообще, что моя мама может так поступить, защищая себя, а может быть больше меня. Полицейский, схватившись за глаз левой рукой, а правой достал из кобуры пистолет. Эту сцену наблюдал немецкий оберлейтенант, и он на громком немецком языке остановил казнь. Вот этот поступок моей мамы на всю жизнь определил мое отношение и мое поведение, которое потом я уже, когда все закончилось, меня вдохновило на то после окончания войны, что я поднял руку, будучи ребенком 10-летним.

Та ситуация, которая сложилась, она поделила мир на людей и нелюдей. Потому что полицейские были предатели, у них нет понятия национальность. Были полицейские и евреи, которые, я своими глазами видел, когда при погромах в гетто выталкивали детей за проволоку в надежде, что белорусы подберут этих детей и спасут. Родители, которые находились за проволокой, матери выбрасывали своих детей. Полицейские-евреи шли и на еврейском языке звали детей. Они прятались в развалинах, когда они слышали родную речь, они на эту речь откликались, выходили и полицейские еврейские их забирали и сдавали на расстрел обратно в гетто. Я видел своими глазами…

Этим самым я хочу сказать, как-то об этом никто не пишет, никто не говорит, но я считаю, что у предателей вообще нет национальности. Человек, который стал предателем, он заслуживает смерть от своего народа.

Владимир Тольц: Мы продолжаем знакомить вас с новым фильмом Александра Ступникова о мести и мстителях. Герой его первой новеллы Валерий Морох продолжает свой рассказ.

Валерий Морох: Мой старший брат совершенно случайно из рогатки выбил стекло в немецкой машине. Он не был партизаном, просто мальчишкой, который выстрелил из рогатки и попал в стекло немецкой машины. Наш сосед, который служил в службе безопасности, такая была немецкая тоже страшная служба безопасности, он его, когда это увидел, решил расстрелять. Он его прямо за волосы к сараю прислонил, достал пистолет и стал на него наводить пистолет. Я был намного меньше, но что такое смерть и что такое пистолет, я знал. Я разогнался и ударил его головой в живот. И тем самым я сбил прицел. Он меня два раза отшвыривал ногой, и два раза я ударял его головой в живот. Наконец он не выдержал и поставил меня вместе с братом, навел пистолет. А из его дома неслись крики: "Юзеф, Юзеф!". Это такие же из службы безопасности его коллеги, такие же бандиты звали его пить самогонку. И мать, когда вышла, - это наша соседка была, - она сказала, я запомнил ее слова, на белорусском языке: "Юзеф, ты хлопчиков потим забьешь. Запри их у куню. Иди до хаты, хлопцы кличут пить горилку". То есть на русском языке это звучит примерно так: закрой их в сарай, расстреляешь потом, тебя зовут ребята, иди с ними продолжать застолье. Он нас закрыл в сарай и пошел пить водку. Она открыла сарай и сказала: "Идите домой".

Вот этот случай, когда мой брат в течение трех месяцев не разговаривал, потерял дар речи от этого всего, вылился в то, что совпало с тем моментом, когда немцы бежали и когда в городе вдруг появились какие-то люди с красными повязками, с оружием, которые как партизаны патрулировали город, а еще регулярная советская армия не вошла в город. И среди этих людей был этот человек, который нас расстреливал, он тоже был с красной повязкой на рукаве, с оружием, с винтовкой.

Когда советская армия вошла, то, естественно, вошла советская власть со всей карающей своей мощью. Со всеми они разбирались, их всех забирали и бросали вперед, формировались штрафные батальоны, штрафные роты. В том числе этот негодяй, который нас расстреливал, попал в одну из таких штрафных рот. И вот в первом же бою он был ранен. В то время, если человек ранен, -смыл своей кровью. Он пришел, после того как пришла советская власть, через полгода он появился как ни в чем не бывало рядом с нами, стал высаживать подсолнухи, высаживать деревья...

Я каждый день, когда шел мимо огорода соседского, видел его с лейкой в руке. У меня какая-то была жгучая ненависть, что она мне не давала спокойно жить. Я мечтал о том, что этот негодяй должен быть наказан. И мне пришла в голову мысль наказать за то, что он с нами сделал.

В то время много было оружия, и у нас было оружие - это были немецкие мелкокалиберки с оптическим прицелом, их было у нас много. И я как сейчас помню, взял ружье, малокалиберную винтовку, обрезал пилкой приклад, сделал маленькой и рано утром на рассвете я с крыши сарая выстрелил в этого негодяя. Он упал. Я кубарем скатился с крыши сарая, утопил обрез в туалете и бросился бежать на товарную станцию. И когда пришел товарный поезд, я сел в первый попавшийся вагон и покатил.

В этом вагоне везли коров, эти коровы меня спасли, по сути говоря. Это был первый такой советский эксперимент, этих коров везли на Чукотку, как оказалось. В свое время хотели выращивать на Чукотке устойчивых к холодам животных. И вот я с ними очень долго ехал, доил этих коров, сало, которое было, доел, хлеб доел. Потом коровы перегрузили на пароход, я тоже попал в трюм. Стал пастухом, оленеводом. В то время мне было 10 лет. И когда по списку сдавали коров, обнаружили меня среди этих коров, грязного, немытого и страшного. И принимающий этих коров, чукча по национальности, был главным оленеводом Чукотки, он обратился и говорит: "Дайте мне этого мальчика, нам нужны пастухи". Товарный говорит: "Он у меня в списке не числится, за коров расписывайся, а с ним делай, что хочешь".

Попал я к очень хорошему человеку, познакомился с жизнью чукчей, с их обычаями, научился пить кровь. Потому что тот человек, который меня спас в тот момент, он меня привел на кладбище и сказал: "Вот смотри, здесь лежат все твои соплеменники, они сюда приезжали, с собой везли лук, чеснок, все умерли от цинги. Здесь край суровый, непростой. А чукча не знает, что такое ни лук, ни чеснок, и он живет и не знает, что такое цинга. Хочешь выжить здесь, стань чукчей, то есть научись всему, что делают чукчи". Оленя подрезали, - чукчи выстраивались и пили кровь. Все, кто работал, подходили с большими кружками, дымящаяся кровь и, конечно, это было ужасно, мне было плохо. А потом я так привык. В этой кружке крови оказывались все витамины и минералы, необходимые для здоровья, которые олень сам себе находил для продления жизни в этом краю. Так прошло два года…

Один случай, когда мы сдавали в Анадырь, оленей отстреливали старых, снимали шкуру и сдавали государству, на нас напали волки. Машина заглохла, был мороз под 45 градусов, около 50, машину подожгли, потому что нам деваться некуда было. Волки обступили, машина горит. И когда взорвался бензобак, услышали, в тундре ехали чукчи на собаках, они приехали и нас спасли. Начался процесс судебный. В то время были сталинские слова о том, что главное – человек, если человек защищал свою жизнь и во имя этого пропадало государственное имущество, то его могли оправдать.

Я попал в суд, где разбиралось это дело. А меня искала моя мама, потому что мама искала через милицию. И на этом суде, когда все закончилось и нас оправдали, меня по этапу отправили на Большую землю к маме. Так я вернулся через два года обратно в город Минск, где узнал, что того негодяя, в которого стрелял, я его не убил, я его тяжело ранил. Он не жаловался, он лежал в клинике, ему делали операцию. Он собрал тихонечко свои вещи и уехал из Белоруссии…

И чем больше проходит времени после этого, я считаю, что я поступил правильно, я по-другому поступить не мог. Не верил никогда ни в один закон. У нас существует поговорка: закон, что дышло, как повернули, так и вышло. То есть никогда в жизни люди не надеются на закон в наших условиях. Поэтому у нас была вторая поговорка: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Каждый знает, что можно попасть в любую ситуацию, где его никто не спасет. И поэтому дружба, как мы понимаем ее в наших условиях, потому что у нас нет законов, а есть люди, твои друзья, которые выручают тебя в том или ином случае.

Если бы я этого не сделал, я бы жалел. Как мне кажется, сегодня я бы себя презирал и жалел бы, что я трус, что дал возможность тому, кто совершил злодеяние, спокойно жить и наслаждаться жизнью.