Марина Тимашева: Илья Смирнов обещал продолжение истории барона Врангеля, но принес сразу две книги, в которых нет ничего милитаристского, только иконы и иллюстрации к детским книжкам. Итак, "Юлия Николаевна Рейтлингер (сестра Иоанна) и отец Сергий Булгаков. Диалог художника и богослова", издательство "Никея".
Илья Смирнов: На всякий случай я принес еще альбом, выпущенный YMKA-Press. Итак, главная героиня и автор – из интеллигентной аристократической семьи, дед по отцовской линии был военным инженером, отличился при обороне Севастополя, когда "наши подразделения смешались и стали отступать, … остановил отступающих, привел их в порядок, возглавил атаку, в ходе которой англичане были отброшены", дед по материнской линии командовал войсками Виленского военного округа и состоял в Государственном Совете , сама Юлия молоденькой девушкой отправилась в Крым после того, как "врач нашел в легких небольшие непорядки" (26), и тут-то грянула Октябрьская революция и гражданская война. Так что в Петербург семья Рейтлингеров не вернулась. Их эфемерным отечеством стал врангелевский Крым. Сестры будущей художницы, "Маня и Лида", пошли сестрами милосердия в Добровольческую армию и "погибли при отступлении от сыпняка" (30), потом от той же болезни умерла мать (78), и осенью 1921 года недавняя рафинированная барышня бежит из Крыма, уже красного (81), нелегально переходит государственную границу (93) и оказывается в Польше, то есть в эмиграции, как сам Врангель и многие его бывшие подданные. Второй герой книги, экономист, а к тому времени уже священник Серге́й Никола́евич Булга́ков тоже спасался от революции на "острове Крым", где служил в храме и преподавал (30), там же познакомился с Юлией Рейтлингер. Под его влиянием она и стала "сестрой Иоанной".
В 30-е годы вызывал недоумение такой выбор, "отстраненность от жизни" (12) женщины совсем еще не пожилой и более-менее адаптированной к Западной Европе (живописи она училась у знаменитого французского художника Мориса Дени. И смотрите – то, что воспринималось как замшелое средневековье, сегодня в центре общественных дискуссий, вот какие большие красивые книги издаются, какие слова в них напечатаны: "как постепенно приходит к нам наследие о. Сергия Булгакова, поражая своей новизной и современностью, так раскрывается драгоценным сиянием красок палитра художника – иконописца Юлии Николаевны Рейтлингер" (15). А кто смотрел свысока, те как раз в тени и забвении.
Марина Тимашева: Но Вас это как раз должно огорчать.
Илья Смирнов: Я и не веселюсь особенно. Просто пытаюсь разобраться. Но сначала - о том, как устроена наша книжка с картинками. Это сборник: "Дневники, записные книжки, письма", еще небольшие статьи, составитель и комментатор Бронислава Борисовна Попова, которая, наверное, по справедливости должна считаться третьим соавтором. Комментарии подробные и обстоятельные, хотя некоторые сюжеты, важные для героев, остаются в тени, например, что за "вопрос о Софии" ссорил между собою священников. Тем не менее, задачу свою книга выполняет. Даже Ваш покорный слуга стал относиться к Сергию Булгакову с большей симпатией. Потому что раньше воспринимал его в основном в контексте рекламной кампании "русской религиозной философии", которая якобы обогащает историческую науку какой-то новой методологией.
Марина Тимашева: И что на Вас повлияло?
Илья Смирнов: Прежде всего, замечательный портрет Булгакова, выполненный сестрой Иоанной в Париже в 36 году. А потом – его собственные тексты, характеризующие автора как человека, глубоко и оригинально мыслящего.
Вот его заметки о Notre Dame: „прекрасно, грандиозно, величественно, это – храм законченный и строгий, но не наш, чужой… Я, несчастный марксист, отупевший и обыдиотившийся, 25 лет назад не подозревал этой разницы…" Дальше опять – как всё "гениально и фантастично", "о, Notre Dame , Notre Dame…" И контраргумент с неожиданной стороны: "Сюда не внесешь травки, зелени и цветов в Троицу, не украсишь эту громаду", "прообраз будущего мертвого асфальта города". "Что же это за мучительная, непосильная загадка, что в христианском храме самое сильное – демоны" (109). Вы можете не соглашаться, но разговор-то серьезный, не по поверхности, а по существу.
Марина Тимашева: Я бы еще отметила, что о себе любимом написано без особого пиетета.
Илья Смирнов: Да, еще такая запись: "вчера был у В.И. Вернадского (это когда В.И. Вернадский приезжал в Париже читать лекции по геохимии – И.С.) и радовался его научной свежести и молодости". И дальше - как это хорошо, "когда кто-нибудь как следует что-нибудь знает при моей никчемности и дилетантизме" (110).
Про атеистический музей, который "был полон рабочими (по наряду ли?) Составлен и умно, и целесообразно. Кроме обычного дарвинизма… есть комнаты: церковь и война, комната о Распутине (документы!), о Гапоне, о сектах, об о. Иоанне Кронштадтском – с мощами, с разными иконами и идолами. Много, конечно, горькой правды, которая и теперь остается в силе" (139).
"Евразийство количественно всё крепнет…, хотя от этого не становится лучше, напротив, всё явственнее становится выразителем националистическ(ого) большевизма…" (132)
Как в воду глядел.
Хочется понять, что определило жизненный выбор и "несчастного марксиста", и его ученицы. Ответ, на мой взгляд, дает Юлия Николаевна как в живописных своих работах, так и в прозе. "Церковь – это жизнь полная, конечная, в бесконечность уводящая, истинная" (89), "с тех пор, как Христос меня призвал – боюсь это сказать, выразить не могу, - новая, совсем неведомая жажда образования, жизни и совсем новое отношение к знанию и к истории. Прекрасное чувство мировой гармонии, которой кусочек захватываешь…" (88)
Чем хороша эта книга – тем, что религия максимально очищена от "воинствующей этнографии", это именно ''установление отношения человека к бесконечному существованию", а не племенные распри и не сведение счётов с конкурентами. Конечно, есть нелицеприятные отзывы о Советской власти. Простите, а как иначе? Не думаю, что в Англии сторонники Йорков тепло отзывались о Ланкастерах. Принципиально важное разделение: то, что часть белой эмиграции из обиды на победившую партию вывела для себя право ненавидеть собственную страну и через эту ненависть пришла на службу Адольфу Гитлеру. Но героиня нашей книги из другой части. "Ездили мы и на самую крайнюю точку земли чешской, где один только туннель отделял нас от Советской России. Это место называлось Победа, в честь того, как во время войны немцы преградили здесь путь советским войскам, но они в одну ночь пробили туннель и прорвались!"(52) Конечно, исторически неточно и наивно, но по-человечески понятно такое суждение художницы: "во время оккупации русская эмиграция в большей своей части была решительно против немцев, и даже очень многие из ее рядов принимали участие в сопротивлении. Но были отдельные единицы, из ненависти к Советской стране (или советскому строю) примкнувшие к немцам и даже одевшие форму немецких офицеров и отправившиеся на русский фронт – "спасать Россию от большевиков". И дальше она рассказывает про одного такого "несчастного" по фамилии Станюкович, который потом приходил к отцу Сергию "каяться" (57).
Марина Тимашева: Поясните, в чем историческая неточность.
Илья Смирнов: Конечно, не "единицы", массовое явление, например, русская эмиграция в Югославии тоже описывается в книге(97), а мы знаем, что из ее состава был сформирован целый "Русский корпус", выполнявший полицейские и карательные функции. Но сестра Иоанна определила свою позицию именно как христианка, и очень важно, что после смерти Сталина она вернулась на Родину, на что ее, кстати, благословил отец Сергий. И последние иконы она писала для прихода о. Александра Меня.
Вера помогала выжить. Но мы видим побочное действие. Что за "вопрос о Софии" (105), на которую талантливый человек потратил полжизни? "В учении о сотворении мира, введением содействия гностического посредства, искажается у о. Булгакова православное учение о творении вплоть до отвержения его. Ибо Св. Церковь учит, что Бог сотворил мир чрез Ипостасное Слово Свое и через Святого Духа, не мысля и безусловно не допуская здесь никаких посредников и содействий (каковые, как служебные силы, допускаются уже в путях промышления Божия о сотворенном мире - Евр.1, 7, 14), а о. Булгаков заявляет: "в начале, т.е. в Софии, через Софию, на основании Софии, софийно сотворил Бог небо и землю" (Свет Невечерний, стр. 203, 239). Этими словами, вводя при создании мира такое гностическое посредство, он заслоняет им Божественное посредство Сына и Духа, не оставляя места для деятельности Того и Другого. Поэтому означенное его учение мы должны признать еретическим, как возрождение древнего гностицизма, примыкающим и к арианской ереси и по всему этому подпадающим под осуждение Св. Церкви на 1-м, а затем и на 6-м Вселенских Соборах вместе с другими еретическими лжеучениями (1-го прав. Трулльского Собора)". Вот иллюстрация к тезису сестры Иоанны: "Догмат должен регулировать духовную жизнь, всю жизнь" (206). И еще я бы вспомнил Владимира Ивановича Вернадского, раз уж он тоже участник этой истории: "Христианство - принцип очень сильный и губительный, т. к. оно рушит сознание, ставя ему рамки и убеждая верующих в его законченности" (Вернадский В.И. Основою жизни - искание истины // Новый мир. 1988. № 3. С. 222).
Марина Тимашева: Я думаю, что если бы Сергей Булгаков остался в России "несчастным марксистом", ему пришлось бы участвовать в таких же средневековых дискуссиях, только вместо Трулльского собора был бы съезд партии, да и последствия "ереси" пострашнее.
Илья Смирнов: Последствия зависят от политической власти, когда ее имели церковники, они поступали с нарушителями догматов ничуть не более гуманно. Но, в принципе, Вы правы. Как заметил тот же Булгаков своей ученице: "Гони религию в дверь, она влетит в душу" (140). Та сила, которая изгнала их с Родины, добилась победы, когда сама стала похожа на религию. Я не могу не согласиться с Кареном Шахназаровым в том, что большевики превратили рациональную идею социализма в "мессианство".
Марина Тимашева: Он не первый это заметил.
Илья Смирнов: Но своевременно напомнил. Но прежде чем углубляться в этот вопрос, давайте посмотрим внимательнее на иллюстрации и почитаем авторские комментарии к ним. В работах на религиозные темы мы видим сознательное "обращение к искусству прошлого как духовному и эстетическому эталону" (Художественное наследие сестры Иоанны. Альбом. Москва – Париж, Русский путь – YMKE-Press, 2006, с. 38), автор специально изучала "технологию старообрядческой иконы" (там же, с. 28). И в то же время у специалиста возникают ассоциации с Полем Гогеном (там же, с 36). Не только в политике, но и в искусстве потоки увлекают людей, независимо от их намерений, у консерваторов и авангардистов получается похожий результат. Юлия Николаевна сама размышляла на эту тему, и приходила к выводу, что от "общего источника пошли две ветви, из которых одна дала русскую и вообще восточноевропейскую икону, а другая – западную картину. И не только в истории иконописания, а вообще в истории искусства наблюдается поднимание и опускание волн реализма, волн романтизма и стиля" (155). "Есть своя правда в реальных изображениях Христа, даже сентиментальных протестантских, в них есть искание Живой веры и Живого Христа, который с нами всюду и всегда, если мы его ищем. Есть опасность терять его… если мы слишком застилизовываем (икона) Его лик" (159).
Марина Тимашева: То есть, в работе она была не догматична?
Илья Смирнов: Совсем. Хотя есть довольно резкие высказывания: "Когда вставляют в раму картон, на котором случайно прилипшие краски показались красивым пятном, то делается жутко от пустоты души… Зачем возвращать мир к первозданному хаосу, раз Бог сотворил небо и землю… и зелень, и траву, и деревья плодовитые по роду их, и солнце, луну и звезды…, и животных, и, наконец, человека" (146). Но такие оценки связаны с общим представлением, что такое искусство, для чего оно людям. "Искусство представляется неким откровением Божиим в человеке" (144). "Человек в жизни движим любовью и голодом. Любовь – начало Божественное. Голод – тварное. Искусство есть начало любви" (145). Лично мне против этого нечего возразить. Вообще некоторые мысли монахини - эмигрантки удивительно актуальны для современной России. "Не умаляю силы зла в мире, но вижу всю извращенность сосредоточенности на ней внимания. Иногда мне кажется, что они боятся не заметить его, а мне хочется им сказать, чтобы они лучше боялись не заметить Христа…" (175)"Юродство в наши дни состоит, главное, в борьбе со страстью человекоугодия… в некотором истинном безумии веры и любви… Было бы слишком жестоко в наше и без того безумное время, когда человечество живет нервами и почти все психически больно – представляться сумасшедшими" (166). "К чему всё это золото и как оно чуждо нашей молитвенной жизни" (68).
Марина Тимашева: Я бы обратила внимание и на то, до чего некоторые ее работы похожи на классические советские иллюстрации к детским книжкам. Зверушки.
Илья Смирнов: Да, на иконе "Преподобный Герасим со львом" лев – просто родной брат того светского львенка, который пел песню с черепахой. А в какую задумчивость приведен медведь доводами Сергия Радонежского. Но это, опять-таки, связано с мировоззрением художницы: "Животные приобретают … одухотворенность и обаятельность, предельную человечность… Один из любимых сюжетов… "Всякое дыхание да хвалит Господа" (альбом, с. 28) Наряду с вполне традиционно каноническими решениями… отчетливо выявляются два главных устремления – именно к первоосновам и к извечной боли о "малых сих" (там же, с. 39). Из детских воспоминаний художницы: "катаясь на лыжах… обнаружили небольшую темно-коричневую мохнатую гусеницу. Мы взяли ее домой, поместив в банку, что-то ей туда положили… и очень полюбили. Но однажды она выползла из банки и кто-то, не заметив ее на полу, раздавил". И когда плакали, мама сказала: "каждая любовь несет с собой страдание" (69). Но обоснование можно дать и каноническое: "Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих… в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению … Знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне;
и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего" (Рим. 8:19 – 21) И здесь опять же, удивительное пересечение с одной из самых замечательных лекций, или скорее даже проповедей, вмонтированных коммунистом и палеонтологом Иваном Антоновичем Ефремовым в роман "Час Быка": "Многотысячные скопища крокодилообразных земноводных, копошившихся в липком иле в болотах и лагунах; озерки, переполненные саламандрами, змеевидными и ящеровидными тварями, погибавшими миллионами в бессмысленной борьбе за существование…Выше по земным слоям и геологическому времени…Неизбежно росло развитие мозга и чувств , все сильнее становился страх смерти , забота о потомстве…И никто и ничто не могло помочь, нельзя было покинуть тот замкнутый круг инфернальности, болото, степь или лес, в котором животное появилось на свет в слепом инстинкте размножения и сохранения вида… А человек, с его сильными чувствами, памятью, умением понимать будущее, вскоре осознал, что, как и все земные твари, он приговорен от рождения к смерти . Вопрос лишь в сроке исполнения и том количестве страдания, какое выпадет на долю именно этого индивида. И чем выше, чище, благороднее человек, тем большая мера страдания будет ему отпущена "щедрой" природой и общественным бытием — до тех пор, пока мудрость людей, объединившихся в титанических усилиях, не оборвет этой игры слепых стихийных сил …" .
Возвращаясь к вопросу: а можно ли без религии? Недавно прочитал за подписью всемирно известного ученого естествоиспытателя – не называю, потому что втайне надеюсь на ошибку публикаторов – вот такие слова: "Трудно себе представить, как может проявляться свобода воли, если наше поведение определяется физическими законами. Поэтому, похоже, мы представляем собой не что иное, как биологические машины, а свобода воли просто иллюзия". Для историка здесь нет ничего нового. Периодически в разных религиозных – подчеркиваю, религиозных! – традициях распространяется идея абсолютного предопределения. И это, на самом деле, худшее, что может породить религиозное сознание, потому что человеку отказывают не только в свободе воли, но в разуме и в каком-либо личном достоинстве. К счастью, такие поползновения обычно встречают противодействие самих же священнослужителей, поскольку лишают смысла их существование. Зачем ходить в церковь, если всё и так предопределено, и ни в грехах, ни в добродетелях нет ни вины, ни заслуги? И вдруг черное мракобесие возрождается под флагом науки. Мы с Вами говорили о моде на "биологизаторство". В книгах серьезных биологов назойливо как мантра повторяется утверждение, что человек – это животное, и его поведением должна заниматься этология, наука о поведении животных. Это пропаганда прицельно спонсируется некоторыми олигархами, причем в одном флаконе с воинствующим антихристианством.
Марина Тимашева: Уточните. Человек происходит от животных предков?
Илья Смирнов: Нет, просто животное. Между ним и его предками нет никакой принципиальной разницы. Это утверждение, как и предыдущее, про машину, категорически противоречит нашему опыту и научно обосновано примерно так же, как сотворение по образу и подобию. Но если подобие Божье может вдохновить на какие-то добрые дела – не обязательно, конечно, но может – то "биологизаторство" - почти готовая теоретическая подпорка под фашизм. Вне зависимости от личных качеств и партийной принадлежности тех, кто этим занимается.
То есть, одни, как героиня нашей сегодняшней книги, очеловечивают диких зверей. Другие пытаются людей расчеловечить. Ну, и кого вы выберете, даже будучи материалистом?
Марина Тимашева: Выбор, слава Богу, не такой жесткий. Дарвин или Эйнштейн в него не вписываются.
Илья Смирнов: Но Дарвин и Эйнштейн не занимались "борьбой с религией". Не ходили ни в крестовые походы, ни в антикрестовые. И я никого не подталкиваю ни к какому выбору, просто обращаю внимание, что проблема эта исключительно сложная, и слишком многое сегодня зависит от ее, даже не решения, но правильной постановки.
Илья Смирнов: На всякий случай я принес еще альбом, выпущенный YMKA-Press. Итак, главная героиня и автор – из интеллигентной аристократической семьи, дед по отцовской линии был военным инженером, отличился при обороне Севастополя, когда "наши подразделения смешались и стали отступать, … остановил отступающих, привел их в порядок, возглавил атаку, в ходе которой англичане были отброшены", дед по материнской линии командовал войсками Виленского военного округа и состоял в Государственном Совете , сама Юлия молоденькой девушкой отправилась в Крым после того, как "врач нашел в легких небольшие непорядки" (26), и тут-то грянула Октябрьская революция и гражданская война. Так что в Петербург семья Рейтлингеров не вернулась. Их эфемерным отечеством стал врангелевский Крым. Сестры будущей художницы, "Маня и Лида", пошли сестрами милосердия в Добровольческую армию и "погибли при отступлении от сыпняка" (30), потом от той же болезни умерла мать (78), и осенью 1921 года недавняя рафинированная барышня бежит из Крыма, уже красного (81), нелегально переходит государственную границу (93) и оказывается в Польше, то есть в эмиграции, как сам Врангель и многие его бывшие подданные. Второй герой книги, экономист, а к тому времени уже священник Серге́й Никола́евич Булга́ков тоже спасался от революции на "острове Крым", где служил в храме и преподавал (30), там же познакомился с Юлией Рейтлингер. Под его влиянием она и стала "сестрой Иоанной".
В 30-е годы вызывал недоумение такой выбор, "отстраненность от жизни" (12) женщины совсем еще не пожилой и более-менее адаптированной к Западной Европе (живописи она училась у знаменитого французского художника Мориса Дени. И смотрите – то, что воспринималось как замшелое средневековье, сегодня в центре общественных дискуссий, вот какие большие красивые книги издаются, какие слова в них напечатаны: "как постепенно приходит к нам наследие о. Сергия Булгакова, поражая своей новизной и современностью, так раскрывается драгоценным сиянием красок палитра художника – иконописца Юлии Николаевны Рейтлингер" (15). А кто смотрел свысока, те как раз в тени и забвении.
Марина Тимашева: Но Вас это как раз должно огорчать.
Илья Смирнов: Я и не веселюсь особенно. Просто пытаюсь разобраться. Но сначала - о том, как устроена наша книжка с картинками. Это сборник: "Дневники, записные книжки, письма", еще небольшие статьи, составитель и комментатор Бронислава Борисовна Попова, которая, наверное, по справедливости должна считаться третьим соавтором. Комментарии подробные и обстоятельные, хотя некоторые сюжеты, важные для героев, остаются в тени, например, что за "вопрос о Софии" ссорил между собою священников. Тем не менее, задачу свою книга выполняет. Даже Ваш покорный слуга стал относиться к Сергию Булгакову с большей симпатией. Потому что раньше воспринимал его в основном в контексте рекламной кампании "русской религиозной философии", которая якобы обогащает историческую науку какой-то новой методологией.
Марина Тимашева: И что на Вас повлияло?
Илья Смирнов: Прежде всего, замечательный портрет Булгакова, выполненный сестрой Иоанной в Париже в 36 году. А потом – его собственные тексты, характеризующие автора как человека, глубоко и оригинально мыслящего.
Вот его заметки о Notre Dame: „прекрасно, грандиозно, величественно, это – храм законченный и строгий, но не наш, чужой… Я, несчастный марксист, отупевший и обыдиотившийся, 25 лет назад не подозревал этой разницы…" Дальше опять – как всё "гениально и фантастично", "о, Notre Dame , Notre Dame…" И контраргумент с неожиданной стороны: "Сюда не внесешь травки, зелени и цветов в Троицу, не украсишь эту громаду", "прообраз будущего мертвого асфальта города". "Что же это за мучительная, непосильная загадка, что в христианском храме самое сильное – демоны" (109). Вы можете не соглашаться, но разговор-то серьезный, не по поверхности, а по существу.
Марина Тимашева: Я бы еще отметила, что о себе любимом написано без особого пиетета.
Илья Смирнов: Да, еще такая запись: "вчера был у В.И. Вернадского (это когда В.И. Вернадский приезжал в Париже читать лекции по геохимии – И.С.) и радовался его научной свежести и молодости". И дальше - как это хорошо, "когда кто-нибудь как следует что-нибудь знает при моей никчемности и дилетантизме" (110).
Про атеистический музей, который "был полон рабочими (по наряду ли?) Составлен и умно, и целесообразно. Кроме обычного дарвинизма… есть комнаты: церковь и война, комната о Распутине (документы!), о Гапоне, о сектах, об о. Иоанне Кронштадтском – с мощами, с разными иконами и идолами. Много, конечно, горькой правды, которая и теперь остается в силе" (139).
"Евразийство количественно всё крепнет…, хотя от этого не становится лучше, напротив, всё явственнее становится выразителем националистическ(ого) большевизма…" (132)
Как в воду глядел.
Хочется понять, что определило жизненный выбор и "несчастного марксиста", и его ученицы. Ответ, на мой взгляд, дает Юлия Николаевна как в живописных своих работах, так и в прозе. "Церковь – это жизнь полная, конечная, в бесконечность уводящая, истинная" (89), "с тех пор, как Христос меня призвал – боюсь это сказать, выразить не могу, - новая, совсем неведомая жажда образования, жизни и совсем новое отношение к знанию и к истории. Прекрасное чувство мировой гармонии, которой кусочек захватываешь…" (88)
Чем хороша эта книга – тем, что религия максимально очищена от "воинствующей этнографии", это именно ''установление отношения человека к бесконечному существованию", а не племенные распри и не сведение счётов с конкурентами. Конечно, есть нелицеприятные отзывы о Советской власти. Простите, а как иначе? Не думаю, что в Англии сторонники Йорков тепло отзывались о Ланкастерах. Принципиально важное разделение: то, что часть белой эмиграции из обиды на победившую партию вывела для себя право ненавидеть собственную страну и через эту ненависть пришла на службу Адольфу Гитлеру. Но героиня нашей книги из другой части. "Ездили мы и на самую крайнюю точку земли чешской, где один только туннель отделял нас от Советской России. Это место называлось Победа, в честь того, как во время войны немцы преградили здесь путь советским войскам, но они в одну ночь пробили туннель и прорвались!"(52) Конечно, исторически неточно и наивно, но по-человечески понятно такое суждение художницы: "во время оккупации русская эмиграция в большей своей части была решительно против немцев, и даже очень многие из ее рядов принимали участие в сопротивлении. Но были отдельные единицы, из ненависти к Советской стране (или советскому строю) примкнувшие к немцам и даже одевшие форму немецких офицеров и отправившиеся на русский фронт – "спасать Россию от большевиков". И дальше она рассказывает про одного такого "несчастного" по фамилии Станюкович, который потом приходил к отцу Сергию "каяться" (57).
Марина Тимашева: Поясните, в чем историческая неточность.
Илья Смирнов: Конечно, не "единицы", массовое явление, например, русская эмиграция в Югославии тоже описывается в книге(97), а мы знаем, что из ее состава был сформирован целый "Русский корпус", выполнявший полицейские и карательные функции. Но сестра Иоанна определила свою позицию именно как христианка, и очень важно, что после смерти Сталина она вернулась на Родину, на что ее, кстати, благословил отец Сергий. И последние иконы она писала для прихода о. Александра Меня.
Вера помогала выжить. Но мы видим побочное действие. Что за "вопрос о Софии" (105), на которую талантливый человек потратил полжизни? "В учении о сотворении мира, введением содействия гностического посредства, искажается у о. Булгакова православное учение о творении вплоть до отвержения его. Ибо Св. Церковь учит, что Бог сотворил мир чрез Ипостасное Слово Свое и через Святого Духа, не мысля и безусловно не допуская здесь никаких посредников и содействий (каковые, как служебные силы, допускаются уже в путях промышления Божия о сотворенном мире - Евр.1, 7, 14), а о. Булгаков заявляет: "в начале, т.е. в Софии, через Софию, на основании Софии, софийно сотворил Бог небо и землю" (Свет Невечерний, стр. 203, 239). Этими словами, вводя при создании мира такое гностическое посредство, он заслоняет им Божественное посредство Сына и Духа, не оставляя места для деятельности Того и Другого. Поэтому означенное его учение мы должны признать еретическим, как возрождение древнего гностицизма, примыкающим и к арианской ереси и по всему этому подпадающим под осуждение Св. Церкви на 1-м, а затем и на 6-м Вселенских Соборах вместе с другими еретическими лжеучениями (1-го прав. Трулльского Собора)". Вот иллюстрация к тезису сестры Иоанны: "Догмат должен регулировать духовную жизнь, всю жизнь" (206). И еще я бы вспомнил Владимира Ивановича Вернадского, раз уж он тоже участник этой истории: "Христианство - принцип очень сильный и губительный, т. к. оно рушит сознание, ставя ему рамки и убеждая верующих в его законченности" (Вернадский В.И. Основою жизни - искание истины // Новый мир. 1988. № 3. С. 222).
Марина Тимашева: Я думаю, что если бы Сергей Булгаков остался в России "несчастным марксистом", ему пришлось бы участвовать в таких же средневековых дискуссиях, только вместо Трулльского собора был бы съезд партии, да и последствия "ереси" пострашнее.
Илья Смирнов: Последствия зависят от политической власти, когда ее имели церковники, они поступали с нарушителями догматов ничуть не более гуманно. Но, в принципе, Вы правы. Как заметил тот же Булгаков своей ученице: "Гони религию в дверь, она влетит в душу" (140). Та сила, которая изгнала их с Родины, добилась победы, когда сама стала похожа на религию. Я не могу не согласиться с Кареном Шахназаровым в том, что большевики превратили рациональную идею социализма в "мессианство".
Марина Тимашева: Он не первый это заметил.
Илья Смирнов: Но своевременно напомнил. Но прежде чем углубляться в этот вопрос, давайте посмотрим внимательнее на иллюстрации и почитаем авторские комментарии к ним. В работах на религиозные темы мы видим сознательное "обращение к искусству прошлого как духовному и эстетическому эталону" (Художественное наследие сестры Иоанны. Альбом. Москва – Париж, Русский путь – YMKE-Press, 2006, с. 38), автор специально изучала "технологию старообрядческой иконы" (там же, с. 28). И в то же время у специалиста возникают ассоциации с Полем Гогеном (там же, с 36). Не только в политике, но и в искусстве потоки увлекают людей, независимо от их намерений, у консерваторов и авангардистов получается похожий результат. Юлия Николаевна сама размышляла на эту тему, и приходила к выводу, что от "общего источника пошли две ветви, из которых одна дала русскую и вообще восточноевропейскую икону, а другая – западную картину. И не только в истории иконописания, а вообще в истории искусства наблюдается поднимание и опускание волн реализма, волн романтизма и стиля" (155). "Есть своя правда в реальных изображениях Христа, даже сентиментальных протестантских, в них есть искание Живой веры и Живого Христа, который с нами всюду и всегда, если мы его ищем. Есть опасность терять его… если мы слишком застилизовываем (икона) Его лик" (159).
Марина Тимашева: То есть, в работе она была не догматична?
Илья Смирнов: Совсем. Хотя есть довольно резкие высказывания: "Когда вставляют в раму картон, на котором случайно прилипшие краски показались красивым пятном, то делается жутко от пустоты души… Зачем возвращать мир к первозданному хаосу, раз Бог сотворил небо и землю… и зелень, и траву, и деревья плодовитые по роду их, и солнце, луну и звезды…, и животных, и, наконец, человека" (146). Но такие оценки связаны с общим представлением, что такое искусство, для чего оно людям. "Искусство представляется неким откровением Божиим в человеке" (144). "Человек в жизни движим любовью и голодом. Любовь – начало Божественное. Голод – тварное. Искусство есть начало любви" (145). Лично мне против этого нечего возразить. Вообще некоторые мысли монахини - эмигрантки удивительно актуальны для современной России. "Не умаляю силы зла в мире, но вижу всю извращенность сосредоточенности на ней внимания. Иногда мне кажется, что они боятся не заметить его, а мне хочется им сказать, чтобы они лучше боялись не заметить Христа…" (175)"Юродство в наши дни состоит, главное, в борьбе со страстью человекоугодия… в некотором истинном безумии веры и любви… Было бы слишком жестоко в наше и без того безумное время, когда человечество живет нервами и почти все психически больно – представляться сумасшедшими" (166). "К чему всё это золото и как оно чуждо нашей молитвенной жизни" (68).
Марина Тимашева: Я бы обратила внимание и на то, до чего некоторые ее работы похожи на классические советские иллюстрации к детским книжкам. Зверушки.
Илья Смирнов: Да, на иконе "Преподобный Герасим со львом" лев – просто родной брат того светского львенка, который пел песню с черепахой. А в какую задумчивость приведен медведь доводами Сергия Радонежского. Но это, опять-таки, связано с мировоззрением художницы: "Животные приобретают … одухотворенность и обаятельность, предельную человечность… Один из любимых сюжетов… "Всякое дыхание да хвалит Господа" (альбом, с. 28) Наряду с вполне традиционно каноническими решениями… отчетливо выявляются два главных устремления – именно к первоосновам и к извечной боли о "малых сих" (там же, с. 39). Из детских воспоминаний художницы: "катаясь на лыжах… обнаружили небольшую темно-коричневую мохнатую гусеницу. Мы взяли ее домой, поместив в банку, что-то ей туда положили… и очень полюбили. Но однажды она выползла из банки и кто-то, не заметив ее на полу, раздавил". И когда плакали, мама сказала: "каждая любовь несет с собой страдание" (69). Но обоснование можно дать и каноническое: "Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих… в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению … Знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне;
и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего" (Рим. 8:19 – 21) И здесь опять же, удивительное пересечение с одной из самых замечательных лекций, или скорее даже проповедей, вмонтированных коммунистом и палеонтологом Иваном Антоновичем Ефремовым в роман "Час Быка": "Многотысячные скопища крокодилообразных земноводных, копошившихся в липком иле в болотах и лагунах; озерки, переполненные саламандрами, змеевидными и ящеровидными тварями, погибавшими миллионами в бессмысленной борьбе за существование…Выше по земным слоям и геологическому времени…Неизбежно росло развитие мозга и чувств , все сильнее становился страх смерти , забота о потомстве…И никто и ничто не могло помочь, нельзя было покинуть тот замкнутый круг инфернальности, болото, степь или лес, в котором животное появилось на свет в слепом инстинкте размножения и сохранения вида… А человек, с его сильными чувствами, памятью, умением понимать будущее, вскоре осознал, что, как и все земные твари, он приговорен от рождения к смерти . Вопрос лишь в сроке исполнения и том количестве страдания, какое выпадет на долю именно этого индивида. И чем выше, чище, благороднее человек, тем большая мера страдания будет ему отпущена "щедрой" природой и общественным бытием — до тех пор, пока мудрость людей, объединившихся в титанических усилиях, не оборвет этой игры слепых стихийных сил …" .
Возвращаясь к вопросу: а можно ли без религии? Недавно прочитал за подписью всемирно известного ученого естествоиспытателя – не называю, потому что втайне надеюсь на ошибку публикаторов – вот такие слова: "Трудно себе представить, как может проявляться свобода воли, если наше поведение определяется физическими законами. Поэтому, похоже, мы представляем собой не что иное, как биологические машины, а свобода воли просто иллюзия". Для историка здесь нет ничего нового. Периодически в разных религиозных – подчеркиваю, религиозных! – традициях распространяется идея абсолютного предопределения. И это, на самом деле, худшее, что может породить религиозное сознание, потому что человеку отказывают не только в свободе воли, но в разуме и в каком-либо личном достоинстве. К счастью, такие поползновения обычно встречают противодействие самих же священнослужителей, поскольку лишают смысла их существование. Зачем ходить в церковь, если всё и так предопределено, и ни в грехах, ни в добродетелях нет ни вины, ни заслуги? И вдруг черное мракобесие возрождается под флагом науки. Мы с Вами говорили о моде на "биологизаторство". В книгах серьезных биологов назойливо как мантра повторяется утверждение, что человек – это животное, и его поведением должна заниматься этология, наука о поведении животных. Это пропаганда прицельно спонсируется некоторыми олигархами, причем в одном флаконе с воинствующим антихристианством.
Марина Тимашева: Уточните. Человек происходит от животных предков?
Илья Смирнов: Нет, просто животное. Между ним и его предками нет никакой принципиальной разницы. Это утверждение, как и предыдущее, про машину, категорически противоречит нашему опыту и научно обосновано примерно так же, как сотворение по образу и подобию. Но если подобие Божье может вдохновить на какие-то добрые дела – не обязательно, конечно, но может – то "биологизаторство" - почти готовая теоретическая подпорка под фашизм. Вне зависимости от личных качеств и партийной принадлежности тех, кто этим занимается.
То есть, одни, как героиня нашей сегодняшней книги, очеловечивают диких зверей. Другие пытаются людей расчеловечить. Ну, и кого вы выберете, даже будучи материалистом?
Марина Тимашева: Выбор, слава Богу, не такой жесткий. Дарвин или Эйнштейн в него не вписываются.
Илья Смирнов: Но Дарвин и Эйнштейн не занимались "борьбой с религией". Не ходили ни в крестовые походы, ни в антикрестовые. И я никого не подталкиваю ни к какому выбору, просто обращаю внимание, что проблема эта исключительно сложная, и слишком многое сегодня зависит от ее, даже не решения, но правильной постановки.
