Иван Толстой: Слушателям Радио Свобода со стажем имя Глеба Александровича известно очень хорошо, еще лучше они знают его голос – полнообъемный, округлый, с неправдоподобно ясной артикуляцией. Казалось, что ему впору преподавать дикцию в театральной студии.
Глеб Рар был известным в эмиграции журналистом, историком и церковным деятелем. Он и на Свободе вел по большей части религиозные передачи. Глеб Александрович – крупнейший сторонник объединения Русской Церкви после падения советской власти, председатель Свято-Князь-Владимирского Братства, сотрудник НТС (Народно-Трудового Союза).
Семья Раров очень известна и в русском Зарубежье, и в новой России. Брат Глеба Александровича Лев – общественный деятель, сыновья Александр и Волик – журналисты, в разные годы связанные с Радио Свобода, а Александр – автор книги о Владимире Путине, в основу которой положены архивы нашего радио. Жена Глеба Александровна и его многолетний помощник, Софья Васильевна, - дочь знаменитого издателя журнала "Часовой" Василия Орехова.
В этом году московское издательство “Русский путь” выпустило 700-страничный том воспоминаний Рара “…И будет наше поколенье давать истории отчет”. Автора уже нет в живых, он скончался в 2006-м. Но задолго до этой книги, десять лет назад я записал большую беседу с Глебом Александровичем в его доме под Мюнхеном. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию первую часть разговора, относящуюся к довоенным временам и началу войны.
Глеб Александрович, откуда пошли Рары?
Там даже один из Раров стал лютеранским пастором. Весь остров Эзель делился на 12 церковных общин, и из этих пасторов десять умерло от чумы, поэтому там легко был получить место даже для человека без высшего богословского образования. И вот Давид Йохан Рар стал пастором в городке Кихельконна на севере острова Эзель (или Сарремаа). И отсюда пошел рода Раров.
Мой прадед был уже православным, был попечителем православной церкви в Аренсбурге, единственном городе на острове Эзель. А дед пошел в университет, ему отец дал на дорогу 5 рублей и сказал: “Дальше разворачивайся сам. Все, что у меня есть, остается твоим сестрам”. С 5 рублями пошел в Дерпт (потом это стал Юрьев, теперь – Тарту), поступил на математический факультет, учился там, потом начал конфликтовать с немецкими баронами, которые изображали немецкий шовинизм, и распрощался с Юрьевским университетом. У меня есть свидетельство его о том, что он закончил занятия там и перешел в Петербургский университет. Закончил Петербургский университет, тоже по чистой математике, и тут ему сразу предложили работу в страховом обществе “Россия”. Как раз был период, когда строились большие страховые общества. Его взяли, конечно, на какую-то низкую должность, но он проделал весь карьерный путь до директора Московского отделения страхового общества “Россия”.
С бабушкиной стороны (по отцовской линии) тоже интересно. Она урожденная Роберт из Нарвы. Ее мать - де Фигейредо, а мать де Фигейредо - Гетте. Гетте был вторым бургомистром Нарвы во время Северной войны, и когда Петр взял Нарву, то он оставил его вторым бургомистром и присоединил его брата, как третьего бургомистра, который, в принципе, тогда не был предусмотрен, для каких-то особых целей. Второй бургомистр - это был коммерческий бургомистр, он занимался, до Северной войны, торговлей с Россией. В одну сторону это было сукно и шерсть, а в другую сторону - русский лен, поставлявшийся для парусов всей Европы, Англии, в первую очередь. Это, по-видимому, была состоятельная нарвская семья, и у меня есть документы о том, что в 1706 году Петр, находясь в Нарве, стал крестным отцом очередного ребенка в семье Гетте. От этого Петра Гетте во мне тоже пара капелек крови есть. Это - отцовская сторона. Материнская сторона. Моя мать - Юдина Наталья Сергеевна. Это московская традиционная семья купцов и производителей, так называемой, золотой канители, то есть серебряных и золотых нитей, которые шли на офицерское шитье и на церковное облачение. Эта фабрика просуществовала до революции, потом, во время НЭПа, мои дядья, два дяди, ее даже восстановили, собрав с московских помоек обломки старых машин, даже выписав какие-то новые машины из Германии. Я мальчиком бывал на фабрике дедовской в Токмаковом переулке, немножко ее помню. Мне тогда 4 года было, но что-то такое детское помню.
Отец мой родился в Москве, уже в хороших условиях, по-моему, жили в Телеграфном переулке, рядом с Тверской. Но эти все данные мне надо было бы проверить точно, я стараюсь в своих воспоминаниях это все уточнять. Он кончил Московский лицей, учился вместе с рядом довольно известных людей, например, тремя братьями Арсеньевыми. Один из них, Николай Сергеевич, профессор впоследствии, в эмиграции довольно известный, другой, Василий Сергеевич, был одним из главных специалистов по русской генеалогии, умер довольно давно, и Юрий Сергеевич, который еще успел после войны, выехав в Америку, быть переводчиком в ООН. Один из них - одноклассник моего отца, другие - просто друзья. Потом Милорадовичи были у него друзья, и, с разницей в несколько лет - будущий Святейший Патриарх Алексий Симанский, который, однако, уже кончал лицей, когда отец только поступил.
Как известно, в Московском лицее было и университетское отделение, то есть можно было за два года дополнительных закончить полный университетский курс -юридический или филологический. Мой отец кончил юридический, но пошел после этого в коммерцию, в Московскою фирму “Вогау”, волонтером, чтобы специализироваться на импорте чая. Поэтому его отправили на два года практиковаться в Англию, знакомиться с английскими методами импорта чая, а потом он должен был поехать в Китай, тоже на практику. Но в этот момент он решил жениться. Его первая жена была дочерью довольно состоятельного Льва Владимировича Готье-Дюфайе. Это семья французского происхождения, довольно давно переселившаяся в Россию. На протяжении всего 19 века у них, после наполеоновского нисшествия, была специализированная книжная торговля французская на Кузнецком мосту. Потом они поженились, все казалось очень благополучно, но началась Первая мировая война. Отец отбывал всегда воинскую повинность и воинские сборы в 1-й гренадерской артиллерийской бригаде. Но в начале войны там переместились кадры и его перевели, в качестве командира батареи в 3-ю артиллерийскую гренадерскую бригаду, и с ней он был в Галиции. В 1916 году была какая-то нехватка юристов военных, и его перевели из действующей армии в полевой суд 8-й армии, где мой отец изображал из себя защитника на всех серьезных процессах. Потом у него было заражение крови, он поехал лечиться, его отпустили Москву, было затишье на фронте. И в этот момент произошел Октябрь. И всех офицеров которые находились на излечении в московских лазаретах, интернировали, посадили в Андроников монастырь, где он и сидел. Его отпускали, потом он опять сидел, опять отпускали. Его жену тоже начали тягать по Лубянкам, или тому, что тогда уже существовало в виде Лубянки, потому что они верили, что скрыты какие-то баснословные богатства.
А Лев Владимирович Готье был очень принципиальным человеком, и во время войны все, что у него было, жертвовал на нужды фронта, включая автомобили. Он сделал деньги на производстве железа и поставлял рельсы строящимся железным дорогам. А его брат Юрий - это историк, который был директором Румянцевского музея. Когда отпустили из очередного заключения Елизавету Львовну, у нее и с нервами было все кончено, и физически, денщик моего отца предложил взять их к себе в деревню, где-то под Кимрами, молоком отпоить. Приехали туда, у ее случился заворот кишок.
И ничего нельзя было сделать. Ее привезли в районную больницу в Кимры, хирург говорит, что все инструменты ржавые, в таком состоянии, что он операции делать не может. Она умерла в страшных мучениях, завещав моему отцу: “Если хочешь блага нашим детям, женись на одной из сестер Юдиных”, которых она знала, их семьи были знакомы. Что мой отец и сделал. И тогда появился на свет я, в 1922 году, 3 октября.
В 1918 году была проведена регистрация на право получить одно из балтийских гражданств. И отец, как происходивший из Эстонии, с острова Эзель (хотя в России это была Лифляндия), куда-то записался. Думает, защитит, получит какую-то эстонскую бумажку. они пытались свой дом готьевский, где сейчас латвийское посольство, отстоять. Для этого мой отец пригласил туда норвежского консула, который сам был старый матрос, и если появлялись чекисты-матросы на крыльце, он их просто спихивал. Какое-то время это шло, потом все кончилось, конечно. И вот, вдруг, в 1924 году, когда все уже казалось позади, когда отец уже начал успешно работать в Центросоюзе, верил в кооперативное дело, что в этом - будущее российской экономики среднего уровня, гордился, что в 1921 году был полный голод, а в 1923 году он уже к Рождеству и Новому Году гуся достал через свои возможности. Но в 1924 году где-то открыли, что мой отец записался в какой-то эстонский список, и нам приказали в трехнедельный строк покинуть пределы России. Моя мама тогда пошла говорить, что она вообще замужем не была, и вообще к этому делу никакого отношения не имеет и никуда уезжать не хочет, гражданства никакого не хочет иметь. За меня тоже было сказано, что я не хочу, хотя мне полтора года было. Тем не менее, дошла до Калинина лично, который сказал, что вот пойдите к моему секретарю, он вам все объяснит. Секретарь продлил - вместо трех недель, шесть недель. Через шесть недель нас выставили в Нарву, отец искал возможности устроиться, но тогда уже в Эстонии была проблема языка - обязательно надо было знать эстонский. Отец его, конечно, не знал, хотя в детстве и в юности часто проводил лето на острове Эзель с родственниками. Тогда говорили или по-русски, или по-немецки, а по-эстонски только крестьяне говорили. Так мы попали заграницу, в день Святого Владимира, 28 июля 1924 года.
Мой старший брат, которому тогда уже было 10 лет, сразу попал в трудное положение. Он пошел искать некое учреждение, но не смог разобрать, что для мужчин, а что для женщин по-эстонски. В слезах прибежал: “Папа, что мне делать?!” Первая наша проблема за границей была языковая - эстонский. Мы сидели в Нарве в каком-то пансионе, а отец искал работу в Равеле и в Нарве. Ничего! Наконец, он нашел какого-то дальнего родственника в Нарве, который работал в Кренгольмской мануфактуре. Пришел к нему. Тот сказал, что за этим столом сидит уже 50 лет бухгалтером. Тот постарался устроить отца на Кренгольмскую, но это громадное предприятие, которое обслуживало всю Россию, а теперь оно сузилось только для эстонского рынка, было нереально там еще устраиваться кому-то. Но все-таки дальний родственник устроил отцу комиссию, то есть агентурное представительство Кренгольмской мануфактуры в Латвии. Правда, не в Риге, там уже был представитель, а в Либаве, второму по величине городу Латвии.
Вот туда мы и попали. И с конца 1924 года до 1941 года мы там жили. Я там учился. Не успел кончить гимназию. Я должен был ее окончить где -то в мае 1941 года, но нам удалось в марте 1941 года выехать к старшей сестре и ее мужу в Германию. В Прибалтике уже шли повальные аресты русской интеллигенции. Они шли с августа 1940-го - все Сокола, все руководители студенческих корпораций, Рутения и Арктика, и небольшая часть духовенства. Духовенство старалась не трогать. Но все-таки аресты были.
Глеб Рар: В 1939 году Гитлер заключил договор Сталин-Молотов-Риббентроп. Я был в немецкой гимназии. Утром мы пришли в школу, всех отправили в актовый зал и объявили, что все мы едем в Германию, что фюрер всех зовет. И положение было такое, что всем было ясно, что это означает, что здесь будет Советский Союз. Там не менее, из Риги приехал мой старший брат Лев, который был в университете, и мы втроем должны были решать - ехать с немцами или нет. Они вообще брали всех, кто хотел, любых русских, только евреев нет. Был один случай, что армянскую семью не взяли, потому что у нее был слишком еврейский вид, по мнению соответствующего немца. Но мы с братом все-таки попросили отца не ехать в 39-м. Да, мы понимаем, но, может быть, все-таки еще какое-то время Латвия будет формально нейтральной, а потом, бог даст, в России что-то начнет меняться… Очень известный синдром, очень не хотелось к Гитлеру. Но сестра должна была со своим мужем уехать, потому что ее муж был еще известен как руководитель латвийского отдела Братства Русской Правды, в конце 20-х - начале 30-х годов, и как таковой он был раскрыт. Хотя он был латвийский гражданин, и даже латвийского происхождения, судя по фамилии Зиле, что означает желудь по-латышски, они уехали. Ему оставаться с этим Братством Русской Правды, конечно, ни одной лишней минуты нельзя было. А в конце 40-х, когда уже шли аресты вовсю, к нам явился такой невзрачный господин, передал визитную карточку, что он из германского посольства в Риге, и передал нам письмо от сестры Елены, в котором она написала: доверьтесь этому человеку, вам пора уезжать, мы за вас поручаемся, поэтому вас выпустят. Несмотря на то, что мы только по фамилии более или менее немцы. Как Ельцов на радиостанции говорил: “Нет у нас русских. Один русский, и тот - Рар”.
Иван Толстой: Игорь Иванович?
Глеб Рар: Да. Это его остроумие
Иван Толстой: Недавно в московском издательстве “Русский путь” вышли раровские воспоминания “…И будет наше поколенье давать истории отчет”. В своем предисловии Дмитрий Аркадьевич Столыпин (внук премьера) пишет:
“Чтобы увековечить память Глеба Александровича Рара и обратить внимание на свидетельство всей его жизни, мне хотелось бы привести здесь то, что мой отец, Аркадий Петрович Столыпин, писал о нем в своих воспоминаниях. Мой отец с большой любовью вспоминает Глеба Александровича и его полубрата Льва, как “мои друзья Рары”, он подробно описывает долголетнее сотрудничество с Глебом Александровичем и как они вместе боролись за свободную, солидарную Россию в иностранном секторе Народно-трудового Союза российских солидаристов - НТС. Аркадий Петрович с 1954 по 1960 год руководил сектором иностранных дел НТС и имел в Глебе Александровиче ценного друга и соратника. Для НТС это были времена, насыщенные важными событиями, как, например, появление в рядах НТС капитана Николая Хохлова, бывшего офицера КГБ, который отказался от преступной миссии, а еще раньше - похищение тем же КГБ доктора Трушновича, руководителя им созданного комитета НТС для помощи беженцам с Востока. Мой отец писал, как Глеб Александрович сопровождал жену похищенного доктора Трушновича Зинаиду Никаноровну в Женеву, где она умоляла Молотова освободить ее мужа. Швейцарские власти с ней, увы, обратились как с тягостной просительницей. Потом началась Венгерская революция 1956 года, и впоследствии десталинизация. Многие члены НТС бросились на помощь повстанцам на территории Венгрии, морально поддерживая их и раздавая листовки в советские гарнизоны, вследствие чего некоторые военные отказались стрелять в венгерский народ и завили о своем нейтралитете. А кое-какие офицеры и солдаты даже примкнули к восставшим. Но это была сравнительно короткая драма. В воспоминаниях моего отца находится также описание совместной поездки с Глебом Александровичам, где они у Бранденбургских ворот с большим риском проводили антикоммунистическую акцию. Потом мой отец рассказал о деятельности Глеба Александровича в Русской секции Радио Свобода в Мюнхене, начиная с 1975 года, и о его религиозных и исторических передачах. Россия никогда не переставала присутствовать в действиях и в душе Глеба Александровича, и всю жизнь вдохновляла его поступки и труды. До самого конца своей жизни он верил, что будущее России лежит в ее здоровом духовном и религиозном возрождении. Своей широкой культурой и глубокой верой он оставил незабываемый отпечаток в жизни Братства Святого Владимира, и его действия были одним из источников будущего диалога между обеими частями Русской церкви. И вот появилась такая важная книга, которую нам оставляет Глеб Александрович Рар, человек твердых убеждений и верности родине. Не зря в этой книге приводятся слова эмигрантской песни “Молодежная” - “В былом источник вдохновенья” - написанной в конце 30-х годов членом НТС Павлом Николаевичем Зелинским на мотив полкового марша 12-го Драгунского Стародубовского полка. Слова песни отражают жизненное кредо Глеба Александровича, и присущему ему чувству верности и ответственности соответствует взятое из песни название его воспоминаний – “И будет наше поколенье давать истории отчет”.
Так пишет в своем предисловии к раровским воспоминаниям Дмитрий Столыпин.
Глеб Рар: 10 января 1941 года было заключено последнее соглашение об обмене населением между Германией и Советским Союзом, дополнительное. Оно касалось для Советского Союза, в основном, попавших в немецкий плен военнослужащих Польской армии с территории Западной Украины и Западной Белоруссии. Их хотели репатриировать. И последние, кто действительно немецкого происхождении, пускай выезжают. Там были кое-какие люди немецкого происхождения, потому что были чистые немцы, которым очень не хотелось в 1939 году ехать и своих сыновей отдавать в Вермахт, на фронт, но, в общем, мало было немцев. Но нам нужно было представиться более или менее немцами. Что мне удалось, потому что у меня были за все годы свидетельства об окончании соответствующего класса немецкой гимназии. Плюс фамилия, которая производила впечатление на этих чекистов, только что приехавших. Не очень думали, что русский. Во всяком случае, я первым получил право на выезд, по моему документу получили мои родители, по документу родителей получил мой брат в Риге, которого не выпускали - тамошняя комиссия его забраковала. В общем, мы в марте 1941 года благополучно выехали в Германию, попали в лагеря беженцев-переселенцев.
Иван Толстой: Как же назывался юридически ваш статус? Тогда ведь еще не было понятия displaced persons?
Глеб Рар: Не было. Были умзидлер. Причем наша группа, которая выехала в 1941 году, называлась нахумзидлер, то есть пост-переселенцы, в отличие от тех, кто переселился в 1939 году и попал в бывшую Польшу, в Познаньский округ, и там сразу получил немецкое гражданство. И мальчишки, мои сверстники по классу, все пошли на фронт. Пост-переселенцев не спешили признавать немцами, и с полным основанием - они, конечно, понимали, что это люди, которые в 1939 году не хотели ехать, могли бы, но не хотели. Они выясняли, что к чему, и это длилось несколько месяцев. Мы жили в Мекленбурге, по очереди в нескольких бывших поместьях, в нескольких бывших господских домах пустых, на соломенных мешках, но с нормальным пайком германских граждан. Но в качестве паспорта нам выдали Fremdenpass . Такие серые, с двумя черными полосками. Это не то, что сейчас бывают еще синие. Серые - это чистый Fremdenpass . Иностранец, но непонятно какого гражданства. Паспорт для чужестранца. И потом нам предлагали через некоторое время получить германское гражданство. Но тут я уже знал, что со мной ничего не будет, если я буду откручиваться. Поехал из Бреславля, где я уже поступил в университет, в Берлин, посоветовался с будущим архиепископом Иоанном Шаховским, тогда еще архимандритом, что мне делать. Он сказал: “Я за вас буду молиться, но вам помочь не могу”. Но у меня была рекомендация от моего шурина из Братства Русской Правды к генералу фон Лампе, то есть представителю РОВСа. Хотя официально в Германии РОВСа не существовало, но существовала аналогичная организация бывших русских военных. Одна из первых вещей, которую он мне сказал, чтобы я был осторожен с нацмальчиками, НТС. Они на всех углах кричат о том, что они обманут немцев. Их всех скоро посадят. Это его совет, с которым я не посчитался, однако - именно в эти дни у меня установился тесный контакт с НТС в Берлине. Но старика я вспоминаю – это, конечно, было доброжелательное пожелание. Но он мне сказал, что ничего с вами не сделают, идите в отделение Гестапо по русской эмиграции - “русское место доверия”, в буквальном переводе. Во главе - генерал Бискупский. Меня, после того, как я посидел немножко в коридоре, пустили в какой-то кабинет, там был стол, за которым сидел господин средних лет, даже довольно старый уже, в коричневом пиджаке со значком SA - штурмовиков. Для русских это было не очень привычно. Зачем?
Ну, поговорил со мной, я представил документы, что я русский, это не так трудно было, все метрики были. “Да, конечно, вас не могут заставить стать германским подданным. Я вам выдам удостоверение, что вы зарегистрированы как русский эмигрант”.
Иван Толстой: И на фронт русского эмигранта не посылали?
Глеб Рар: Нет. На фронт меня с моей ногой все равно бы не послали, это меня не беспокоило. Потом он прощается, подает руку и представляется: “Таборицкий”.
Иван Толстой: Сергей Петрович!
Глеб Рар: Совершенно верно. Я в один день видел спускающегося по лестнице генерала и познакомился с Таборицким.
Иван Толстой: Эмигрант не мог быть послан Восточный фронт, он должен был сам изъявить желание, чтобы его послали?
Глеб Рар: И тогда его бы не отправили. Почти никогда.
Иван Толстой: Доверия не было до конца?
Глеб Рар: У немцев была такая своеобразная политика в этом отношении. Ведь почему фактически не было русских национал-социалистов? Они появились, когда Гитлер пришел к власти. Были какие-то оппортунисты, которые решили создавать аналогичною русскую организацию, с белой свастикой на синем и красном поле, с повязками на рукаве – все, как у немцев. Но Гитлер сказал своим окружающим, что это не экспортный товар и никаких национал-социалистов, ни русских, ни других ему не надо. И им дали понять, что вы не очень-то. Они формально существовали до конца Германии, были зарегистрированы, председателем был генерал Скалон, который жил в Дрездене, и где-то фигурировали отдельные зарегистрированные члены, которые абсолютно ничего не делали. Но у них был значок партийный Русской национал-социалистической партии в виде черного двуглавого орла, а вместо Георгия Победоносца - свастика белая на синем и красном поле.
Иван Толстой: А какие-то есть исторические известные лица?
Глеб Рар: Из национал-социалистов, по-моему, только генерал Скалон. Я знаю безобидного такого, у кого я видел этот значок, это в Бреславле (Вроцлав теперь) был пленный русский солдат Первой мировой войны, простенький очень, очень талантливый. Несмотря на то, что у него образования не было специального, он очень был хороший художник-портретист, Иван Разумов. И вот его кто-то уговорил записаться, он мне показывал, эта побрякушка у него есть, но никакого отношения у него не было, просто страховались люди. Пуганая ворона.
Иван Толстой: На что походил Таборицкий, какая была внешность у него?
Глеб Рар: Сухой, сухопарый, востроносый, высохший немножко тип, не цветущий, а высохший. Но все мое знакомство ограничилось максимум получасом, так что не так хорошо помню, во всяком случае, не розовые щеки, не было бороды и усов.
Иван Толстой: Это был тот самый Таборицкий, убийца (вместе с Петром Шабельским) отца Набокова в зале Берлинской филармонии в 1922 году. Вышедший из тюрьмы, он теперь снова решал судьбы русских людей.
Глеб Рар: Нас выпустили из лагеря переселенцев, очевидно, закончив проверку и собрав всякие рекомендации. У нас не могло быть особенно плохих рекомендаций, потому что Либаве – маленький, сравнительно, город - в общем, все жили довольно дружно. У нас была громадная часть населения евреи, и мне неизвестно, кроме одного маленького случая, ни одного конфликта с евреями. Немцы жили сами по себе, под влиянием успехов Гитлера немножко носы задирали в последнее время, но далеко не все. В моем классе в немецкой гимназии были англичанин, датчанин, шведка - это была почти что международная гимназия, но я по разговорам могу поручиться, что, кроме двух мальчишек, никто никогда положительно о нацистах не высказывался. Балтийцы это балтийцы, они жили своим миром. Да, Германия там существует где-то, но отцы еще все были когда-то русским офицерами. В общем, еще было подсознательное чувство принадлежности к Российской Империи. Папа попал в Германию, долго нас не выпускали, с одной стороны, потому что вели проверку, а, с другой стороны, потому что куда устраиваться? Отец был 1885 года рождения, так что не такой уж молодой. Правда, юридическое образование, коммерческий опыт, языки - он прекрасно по-английски говорил, поскольку в Лондоне два года поработал, по-французски, как всегда, у нас все говорили хорошо, немецкий – безупречней, русский - классический, латынь и греческий. Но тут долго не мог никого найти, кто бы им заинтересовался. Наконец, отец написал по объявлению в местной газете в какую-то фирму, которая в газете опубликовала объявление, что ищет коммерческого сотрудника с русским языком. Отец написал, потом туда поехал. Оказывается, это была старая любекская фирма, торговый дом, не очень большой, но традиционный, который считался с тем, что немцы возьмут Ленинград, и тогда мы там отроем филиал. Для этого, для подготовки этого дела, нужен был тот, кто мог уже по-русски что-то изучать. Переселились мы в Любек, отец начал работать в этой фирме, очень ругался, что там все очень по старинке, включая то, что сидели сотрудники не за письменными столами, а стояли за дурацкими стойками старинными, стоя писали. Какое-то время он там проработал. И тут, в марте 1942 года, Любек разбомбили англичане, в том числе, тот дом, в котором мы жили, был разрушен. У нас еще были вещи, которые были при нас, а настоящий багаж лежал в Гдыне, так что мы немного потеряли в смысле имущества. Это было, с одной стороны, плохо, что нас разбомбили, с другой стороны, хорошо, потому что автоматически закончилось обязательство отца работать в этой фирме, которая тоже пострадала. Я как раз успел сдать экстерном на аттестат зрелости, буквально накануне этой бомбежки, и был свободен, мог поступить в любое высшее учебное заведение Германии. А сестра с мужем были Бреславле. Естественно, что мы переехали в Бреславль. Отец там устроился, выдавал специальные карточки при городской управе Бреславля. Нормальные продовольственные карточки всем выдавали в массовом порядке, но были категории диабетиков и других, кому надо было убавить мясо, но зато добавить что-то. И была специальная маленькая контора в бреславльской ратуше, там отец работал до19 45 года. А я связался с НТС, сменил из-за этого занятия в университете. Сначала поступил на архитектурный, но там нужно было довольно много работать над чертежами, это занимало много времени, и я перешел на исторический. Там никто не проверит, кроме того, главный предмет - история Восточной Европы. Кто там особенно будет проверять? Восточную-то Европу я знал.
Иван Толстой: Это в Бреславле?
Глеб Рар: Да. В Политехническом институте, где я вначале был, было на инженерном факультете два русских из Латвии - Емельянов и еще кто-то. В университете я не помню русских уже, но было масса болгар. Они - союзники Германии, и они пользовались этим. Несколько сот болгарских студентов учились в Бреславле, они же составляли нам церковный хор - прекрасные голоса. Стандартные вещи простой русской литургии знали все. Болгары - ужасно музыкальные. И красивые голоса. А вообще русские там появились из Югославии, как только в провинции Тито начал подстреливать русских эмигрантов. В Белграде не так страшно было, а в провинции… Просто потянулись русские семьи. Нанимались на какую-нибудь работу в Германии и думали, что это им спасает жизнь. Фактически, до какого-то момента так и было. И в этой среде я познакомился с членами НТС, а также с членами НТС из Польши, ездил туда в Катовице, Сосновицы, там установил этот контакт. Там был очень хороший священник в Сосновицах, отец Константин Гаврилков, он в 1945 где-то погиб, попал в руки Советов, по-видимому. Оттуда у меня была связь с НТС. Что НТС мог тогда делать? Встречались, доставали из Берлина какую-то безобидную, хотя и не разрешенную литературу, какие-то ротаторные издания о формах правления. В общем, элементарный политкурс. Обсуждали вопрос Власовской армии, хорошо это или плохо. В начале войны все считали, что это имело шанс, и все было бы совершенно иначе. Но для этого Гитлер должен был быть не Гитлером. Поэтому это довольно скоро, уж во всяком случае, в 1943 и 1944 году такого сознания, что их всех выдадут и всех почти перестреляют, не было, но все-таки было такое чувство, что это дело безнадежное. С настоящими власовцами мы мало общались, но в одно время у СС под Бреславлем был лагерь для тех, кого они из лагерей военнопленных забирали по тем или иным причинам, с перспективой использования. И там оказался тогда еще майор Меандров Михаил Алексеевич. Он пришел к нам в церковь в немецкой шинели, но безо всяких знаков различия. Симпатичное лицо, мы его пригласили к себе домой, начали говорить. Оказалось, что он москвич, что его отец священник. Этот священник крестил мою старшую сестру. Сам Меандров в Царицыне в летние месяцы жил на даче со своим отцом священником, в двух домах от них дача была Юдинская, и он играл в футбол с моими дядьями. Милейший, чистый, хороший человек. Но наивный. До самого конца верил, что можно двинуться на Восток и поднять всю советскую армию на свержение советской власти. Но весь вопрос власовского движения это такой сложный и больной вопрос в том плане, что для современного русского человека в России все равно это что-то очень нехорошее. И понять, почему это не было совершенно нехорошим где-то в 1942 году, это очень трудно. Но историк должен будет это сделать, историк должен будет совершенно хладнокровно проанализировать все аргументы, и тогда это будет выглядеть как трагедия, а не как сознательная измена.
